Галина Финогина

«Да, я люблю тебя. Скоро приеду. Потерпи ещё немного». Я замерла в прихожей родительского дома. Дверь кабинета была приоткрыта. Голос отца — тихий, нежный, совсем не такой, каким он разговаривал с мамой. Сорок лет брака. Ни одной ссоры при мне. Отец — идеальный муж, идеальный семьянин. Так я думала тридцать пять лет своей жизни. И вот теперь стояла в коридоре и слушала, как он говорит какой-то женщине слова, которые должны принадлежать только маме. Я посмотрела на стену. Там висела старая чёрно-белая фотография в деревянной рамке. Молодая женщина с грустными глазами. Мне всегда говорили — это бабушка в молодости. Я никогда не всматривалась в это лицо. Просто проходила мимо. Отец положил трубку. Я слышала его шаги. Нужно было уйти. Сделать вид, что ничего не слышала. Но я не могла. Я же юрист. Пятнадцать лет занимаюсь разводами. Каждый день вижу, как рушатся семьи. И всегда думала — только не моя. Только не мои родители. Я вышла из тени. - Папа, я всё слышала. Он остановился. Побледнел

Часы на прикроватной тумбочке показывали 02:14. Цифры светились агрессивным красным светом, словно предупреждение, которое я упорно игнорировала. Я проснулась от тишины — той особенной, звенящей тишины, которая наступает, когда в доме исчезает привычный источник звука. Мерное дыхание Марка, которое обычно убаюкивало меня лучше любого снотворного, прекратилось. Место рядом со мной остывало. Я провела ладонью по простыне, ощущая лишь легкое остаточное тепло, которое уже начинало рассеиваться, уступая место холоду льняной ткани. Марк часто вставал по ночам выпить воды, но интуиция, этот древний, дремлющий зверь в груди каждой женщины, вдруг вскинула голову. Что-то было не так. Воздух в спальне казался наэлектризованным, пропитанным ложью, густым и липким, как паутина. Я лежала неподвижно несколько минут, пытаясь убедить себя, что это паранойя. Может быть, мне просто приснился дурной сон? За пять лет брака мы пережили многое: потерю работы Марка, мой выкидыш, долгий ремонт, который чуть не

В воздухе пахло дорогими французскими духами, лаком для волос и назревающей грозой, от которой обычно болит голова. Центральный ЗАГС города сиял мрамором и позолотой, словно дворец султана. Гости, похожие на стаю экзотических птиц, перешептывались, бросая косые, оценивающие взгляды то на жениха в безупречном костюме от «Brioni», то на невесту, чье платье, хоть и аккуратное, казалось безнадежно простым и «рыночным» на фоне кричащей роскоши приглашенных. Андрей Ветров стоял у высокой резной двери, чувствуя, как крахмальный воротник рубашки душит его сильнее обычного, превращаясь в удавку. Рядом, опустив глаза в пол и комкая в пальцах кружево на рукаве, стояла Даша. Её руки, сжимавшие скромный букет из полевых цветов — единственный каприз, который она позволила себе, отказавшись от орхидей, — мелко дрожали. Она чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, лишней деталью в отлаженном механизме чужого успеха. — Или я, или эта голодранка! — голос Галины Петровны Ветровой разрезал торжеств