Светлана Королёва (Скуратова)

Даша стояла у окна на кухне, погружённая в свои мысли. За стеклом неторопливо стекали дождевые капли, рисуя на поверхности причудливые извилистые дорожки. Время от времени ветер усиливался, и тогда капли начинали двигаться быстрее, сливаясь в тонкие струйки, которые стремительно скользили вниз, словно торопясь куда‑то. В руках Даша держала чашку с чаем, но тот давно остыл – она даже не притронулась к напитку. Тепло чашки почти не ощущалось, да и аромат уже почти выветрился, оставив лишь слабый отголосок свежести. Даша машинально сжимала керамические бока, будто пытаясь согреться, хотя в квартире было вполне тепло. Из соседней комнаты доносился беззаботный детский смех – её сыновья, пяти и трёх лет, увлечённо играли с конструктором. Они то и дело переговаривались, спорили, кто построит башню выше, а потом дружно хохотали, когда очередная постройка с грохотом разваливалась. Время от времени к их веселью присоединялся голос Андрея, мужа Даши: он подбадривал мальчиков, комментировал их по

В квартире Нины Петровны время текло иначе, чем в остальном мире. Здесь оно измерялось не минутами и часами, а рядами и петлями. Тишину старой «хрущевки», где половицы скрипели, словно жалуясь на ревматизм, нарушало только мерное постукивание спиц да тиканье ходиков на стене. Для Нины Петровны вязание было не просто способом убить время на пенсии. Это была ее молитва, ее разговор с миром и, главное, ее единственный способ выразить ту огромную, переполняющую сердце любовь, которая порой казалась слишком тяжелой ношей для одной одинокой пожилой женщины. В этот ноябрьский вечер за окном бушевала метель, швыряя в стекло горсти колючего снега. Но в комнате, под старым торшером с бахромой, рождалось чудо. Нина Петровна заканчивала рукав крошечного свитера. Пряжа была особенной — нежно-желтой, как весенний одуванчик. Она купила ее две недели назад, потратив треть пенсии. Пришлось отказаться от покупки новых зимних сапог — старые еще можно было подклеить, а вот внучке Машеньке мерзнуть никак н

Я стояла перед зеркалом в дамской комнате ресторана «Версаль» и пыталась унять дрожь в руках. Отражение показывало бледную девушку с большими испуганными глазами. Мое свадебное платье, которое еще утром казалось мне верхом элегантности, здесь, среди позолоченной лепнины и хрустальных люстр, выглядело жалкой тряпкой. Синтетический атлас предательски блестел под ярким светом, а простой крой, призванный скрыть худобу, лишь подчеркивал мою неуверенность. За дверью гремела музыка. Там, в банкетном зале, семья моего мужа, Артема, праздновала... нет, не нашу свадьбу. Они праздновали свое великодушие. Ведь они позволили своему «золотому мальчику» привести в дом «эту». Я вышла в зал. Артем стоял у барной стойки с друзьями. Он был великолепен в смокинге, сшитом на заказ в Италии. Я любила его. Любила за ту легкую улыбку, которой он одарил меня полгода назад в моей библиотеке, когда искал редкое издание по архитектуре. Тогда он казался другим: внимательным, начитанным, оторванным от мира денег. Н

Июль в тот год выдался знойным, тягучим, словно мед. Воздух в дачном поселке «Сосновый бор» дрожал от жары, и только к вечеру, когда солнце цеплялось за верхушки вековых елей, на землю опускалась долгожданная прохлада. Валентина Ивановна сидела на веранде, перебирая черную смородину. Ягоды глухо стукались о дно эмалированной миски — звук, знакомый с детства, успокаивающий. Руки у неё были темными от ягодного сока и въевшейся земли. «Рабочие руки», — как любил говорить её покойный муж, Виктор. Он всегда целовал эти ладони, даже когда они были шершавыми и в цыпках. Вити не было уже пять лет. А дача — вот она, стояла. Дышала, скрипела половицами, встречала рассветы. Этот дом они строили в девяностых, когда в магазинах было шаром покати, а зарплату выдавали хрустальными вазами или тушенкой. Каждый гвоздь здесь был забит Витиной рукой, каждая доска обстругана им. Валентина помнила, как они везли на крыше старых «Жигулей» оконные рамы, как ночевали в палатке на участке, пока не было крыши, и