Нина Родычева

Тишина здесь была не просто отсутствием звука — она лежала вокруг плотным пластом, как тяжёлое сукно. Казалось, к ней можно приложить ладонь и почувствовать холодную, упругую гладь. И если где-то вдруг шевельнётся ветер, он звучал слишком громко, почти дерзко, будто кто-то позволил себе лишнее и нарушил давно заведённый порядок. Село называлось Тихоново, и имя подходило ему так, как подходит старая рубаха к плечам. Оно словно спряталось от мира — не просто стояло далеко, а укрылось, как прячутся те, кто не хочет, чтобы их нашли. К Тихонову вела одна-единственная дорога — узкая, вытертая, как нитка на старом половике. Весной она превращалась в вязкое, тянущееся месиво. Зимой же тропа исчезала под сугробами, и тогда казалось, что дороги не было вовсе. Граница у деревни была резкая: последние дворы, покосившиеся заборы, низкие крыши — и сразу лес. Не постепенно, а как резко как стена. Лес стоял крепкий, дремучий, молчаливый, тянущийся до горизонта тёмной стеной. И от него шло такое чу

Вера помнила только глаза. Серые, как ноябрьское небо над Тверью, абсолютно идентичные её собственным. И тепло маленькой ладошки в своей руке. Больше ничего. — Вы уверены, что хотите это сделать? — спросила психолог из агентства, когда Вера заполняла бумаги на поиск. — Иногда лучше не ворошить прошлое. — Тридцать лет я живу с ощущением, что потеряла часть себя, — Вера отложила ручку. — Каждый раз, глядя в зеркало, я вижу её. Каждый чёртов раз. Психолог кивнула. Она видела таких. Те, кого разлучили в детстве, редко находили покой. А началось всё в марте девяносто третьего. Мать — двадцатитрёхлетняя Светлана — привела двух трёхлеток в дом малютки на Пролетарской. — Я на часок, — сказала она воспитательнице, не глядя в глаза. — Схожу в магазин. Воспитательница Римма Петровна видела насквозь. Сорок лет работы в детдоме — лучше любого детектора лжи. — Оставляете? — спросила прямо. Светлана кивнула, всё ещё не поднимая глаз. — Документы. Руки у Светланы дрожали, когда она доставала из потр

Утро на даче было тёплым и тихим. Воздух стоял неподвижно, прогретый солнцем, и в нём чувствовалась ночная свежесть, ещё не вытесненная дневной жарой. Солнце только поднялось и грело мягко, без нажима, так что хотелось распрямить спину и сделать глубокий вдох. Во дворе пахло свежескошенной травой — терпко и чуть сладко, с прохладной сыростью, оставшейся после росы. За забором негромко скрипнула калитка, и лёгкий ветер прошёлся по листве, едва заметно шелестя, будто день только начинал просыпаться. Егор Захарович стоял на крыльце и не спешил заходить обратно в дом. Он просто смотрел во двор, давая утру начаться своим чередом. Ему было за семьдесят, но спину он держал ровно — не из упрямства, а по старой привычке. Лицо было сухое, загорелое, с морщинами, оставшимися от солнца и прожитых лет. Он проверил рюкзак — внутри лежали термос с чаем, хлеб, сало, аккуратно завёрнутое в пергамент, нож — обычный рабочий, надёжный. Там же были тёплые носки, аптечка, коробок со спичками и бинокль —

История о том, как один бездомный услышал детский плач за дверью чужого дома - и вместо того чтобы пройти мимо, вошёл. Каждый день один бездомный мужчина проходил мимо частного дома рядом с контейнерами, где он искал еду. Иногда он слышал, как в доме кто-то смеётся, иногда - как работает телевизор. Дом казался живым. Но однажды, в странное и тревожное утро, он услышал изнутри детский плач. Не каприз, не истерику, а долгий, отчаянный, будто кто-то зовёт в пустоту. Первая реакция была простая - пройти мимо. Не встревать, не искать неприятностей. Но что-то в этом плаче зацепило. И он остановился. Этого мужчину звали Дмитрий Аносов. Внешность у него была такая, что большинство людей не подпустили бы его даже к калитке. Щетина, старая грязная куртка, в которой он спал и в дождь, и в снег. Он хотел отвернуться, сделать шаг, но вместо этого подошёл ближе. В окне показалось лицо - осунувшееся, мокрое от слёз, лет трёх, не больше. Ребёнок смотрел прямо на него, губы дрожали. Он пытался выговор