Победа пришла не с громом салютов в деревню, а тихим ручейком возвращающихся солдат. Пришла с первым весенним теплом, когда земля, уставшая от зимы, жадно пила талую воду. Мужики возвращались — кто без руки, кто без ноги, кто с рубцами на душе, что страшнее телесных ран. Но возвращались.

Вернулся и муж Дарьи Степан. Вернулся он после тяжелого ранения, но живой. И не было во всем белом свете счастливее Дарьи. Когда первая радость встречи улеглась, когда выплаканы были слёзы и счастья, и горя по невернувшимся, начались в избах тихие, горькие разговоры. Жёны, что молчали годами, сцепив зубы, неся свой крест в одиночку, теперь рассказывали мужьям. Рассказывали о голоде, о непосильной работе, и шёпотом, сжигая щёки стыдом, — о сальных взглядах и гнусных предложениях бригадира Игната.
И оказалось, что Дарья была не одна. Почти каждой солдатке, пришедшей с просьбой, этот тыловой «герой» намекал на плату натурой. Многим отказывал в помощи, злорадствуя над их бессилием. Мужики слушали, и лица их, опалённые войной, становились темнее грозовой тучи. Они, смотревшие смерти в глаза, проливавшие кровь за этих женщин, за своих детей, вернулись домой и узнали, что здесь, в глубоком тылу, их жён унижали, пользуясь их беззащитностью.

Суд был коротким и не по закону, а по совести. Однажды вечером, когда Игнат возвращался к себе в избу, из темноты вышли мужики. Они не кричали, не угрожали. Они просто встали на его пути.

— За что, мужики? — пролепетал Игнат, чуя недоброе.

— За слёзы бабьи, — тихо ответил Степан — За голодных детей. За то, что пока мы там кровь проливали. ты тут над нашими семьями куражился.

Разговор был недолгим. Его не убили — солдат не палач. Но бит он был не единожды. Так учили его по-мужски, по-фронтовому. Чтобы каждый синяк напоминал ему о солдатских вдовах и о чести, которую нельзя купить ни за хлеб, ни за страх.
И этот солдатский суд, быть может, был самым честным из всех.