Язар Бай

Глава 20. Танец на лезвии Кончина Мамуна не остановила жизнь в великом Багдаде. Она лишь безжалостно сменила её ритм. Если раньше Город Мира кружился в изысканном вальсе под плачущие струны уда, то теперь он чеканил шаг под глухой, утробный рокот боевых барабанов. Новый Халиф, Абу Исхак аль-Мутасим, перекраивал империю под свою руку. Руку, привыкшую сжимать рукоять тяжёлого меча, а не тонкий тростниковый калам. Он презирал изнеженность персидской знати, их духи и бесконечные философские споры. Он верил только в сталь. Коридоры дворца, где ещё вчера шуршали шелка поэтов, теперь заполнили гулямы — его личная гвардия из тюркских наемников. Широколицые, с раскосыми глазами, не знающие арабской вязи, они смотрели на утонченных придворных так, как волки смотрят на откормленных овец в загоне. В воздухе вместо аромата розовой воды теперь висел тяжелый запах немытых тел, сыромятной кожи и конского пота. Ариб сидела в своих покоях, прямая, как натянутая струна. Она знала: эта ночь решит всё. Ли

Глава 19. Перемены Весна в тот год, 218 год по Хиджре, выдалась пугающе короткой. Она промелькнула, словно жизнь, сгорающая в чахотке, едва успев рассыпать лепестки миндаля по мостовым Багдада. На Город Мира обрушился зной. Солнце, белое и беспощадное, висело над куполами дворца с самого рассвета. Мрамор террас раскалился так, что обжигал ступни даже сквозь тонкие подошвы туфель, а воздух дрожал, искажая очертания минаретов. В этом мареве казалось, что великий Багдад — лишь мираж, готовый рассыпаться песком от первого порыва горячего ветра самум. В Павильоне Ветров царила тишина, густая, как патока. Ариб сидела у решётчатого окна машрабии, но взгляд её не скользил по водам Тигра. Её любимый уд застыл в углу под бархатным чехлом, похожий на уснувшую птицу, спрятавшую голову под крыло. Струны молчали. С той ночи, когда она оплакала своего сына весёлой застольной песней, в её золотом голосе что-то надломилось. Она продолжала служить Искусству, но теперь это была служба жрицы в храме ско

Глава 18. Сын, которого нельзя назвать Осень в тот год ворвалась в Багдад не золотой гостьей, расточающей ласку, а разбойницей с большой дороги. Вместо благодатной прохлады на Город Мира обрушились ливни, каких не помнили даже седобородые старцы. Тигр, обычно величавый и спокойный, вздулся, потемнел и теперь ревел, точно раненый лев, жадно подмывая глинистые берега. Небо, казалось, решило оплакать грехи династии Аббасидов: его затянули низкие, брюхатые дождём тучи цвета старого олова. В Павильоне Ветров, созданном для летней неги, поселился промозглый холод. Сырость проникала под шелка, под кожу, в самую душу, выстужая мысли. Ариб сидела у бронзовой жаровни, зябко кутаясь в тяжелую кашмирскую шаль. Её руки, те самые прославленные руки, что с легкостью извлекали из уда мелодии, способные заставить плакать камни, теперь лежали на коленях безвольно, словно перебитые крылья птицы. На инкрустированном столике перед ней остывал ужин: запеченный фазан в гранатовом соусе, ломти дыни, медовая

Глава 17. Звездная карта души Багдад задыхался. Лето в Ираке — это не время года, это испытание веры. Солнце, яростное и беспощадное, висело над городом расплавленным медным щитом, выжигая цвета, запахи и мысли. Воздух над крышами дворца Каср аль-Хульд дрожал, густой и вязкий, словно горячий сироп. Даже птицы в садах Павильона Ветров умолкли, попрятавшись в спасительную тень густых смоковниц, и лишь цикады, обезумевшие от зноя, пилили тишину своим монотонным звоном. Дни Ариб тянулись бесконечной чередой, похожие на рассыпавшиеся четки, которые некому собрать. Она не была под стражей в прямом смысле этого слова. Гилманы, суровые дворцовые стражи в высоких шапках, кланялись ей у дверей ниже, чем самому главному визирю. Служанки ловили каждый её вздох, готовые бежать за шербетом со снегом с гор или за новыми шелками, стоило ей лишь повести бровью. Но золотая клетка оставалась клеткой, даже если прутья её были увиты жасмином. Ариб чувствовала себя самой одинокой женщиной в Халифате. Халиф

Глава 16. Ошибка сердца Во дворце Повелителя правоверных шептались, что у Ариб аль-Мамунийи в груди вместо живого сердца пульсирует ледяной кристалл. Она была безупречна. Слишком безупречна для земной женщины. Её пальцы, порхающие над струнами, извлекали звуки, от которых суровые визири прятали влажные глаза в широких рукавах халатов. Её советы, сказанные тихим, грудным голосом, помогали великому аль-Мамуну распутывать узлы государственной политики там, где бессилен был меч. Ариб была символом. Статуей. Торжеством разума над низменными страстями. Но никто не знал простой истины: лед всегда ломается там, где он тоньше всего. В те дни Халиф, утомленный зноем столицы и спорами богословов, отбыл на соколиную охоту в прохладные предгорья Загроса. Дворец, лишенный своего солнца, погрузился в тягучую, ленивую дрему. Жизнь замерла, словно муха в янтаре. Ариб сидела в Саду Ветров. Вокруг благоухали жасмин и тяжелая, дурманящая ночная фиалка. Она перебирала струны уда, пытаясь поймать мелодию,

Глава 15. Человек из тени Багдад задыхался. Самум, жаркий ветер пустыни, ворвался в город еще на рассвете, высушив влагу в воздухе и превратив дыхание в пытку. Воды Тигра, обычно могучие и быстрые, потемнели и отяжелели, словно расплавленный свинец, лениво омывая мраморные ступени дворцовой набережной. Даже птицы смолкли, попрятавшись в резной листве платанов. Жизнь во дворце Халифа замерла, подчиняясь тягучему ритму зноя, прерываемому лишь призывами муэдзинов к молитве. Но тишина эта была обманчива. Как стоячая вода рождает омуты, так и дворцовое безмолвие скрывало под собой опасные течения. Ариб аль-Мамунийя, ныне не просто любимая кайна Повелителя правоверных, но Поэт-Наставник Дома Мудрости, искала спасения в прохладных залах библиотеки. Здесь, среди запаха старого пергамента, розового масла и чернильных орешков, ей дышалось легче. Улемы, седобородые знатоки хадисов и переводчики греческих трактатов, поначалу косились на женщину с удом, как на досадную помеху. Теперь же, когда она

Глава 14. Мелодия между долгом и истиной Багдадское безмолвие, опустившееся на город после пышной «Свадьбы Жемчуга», ощущалось не покоем, а душным сукном, наброшенным на птичью клетку. Минула половина луны. Четырнадцать долгих дней, в течение которых Повелитель Правоверных, халиф аль-Мамун, ни разу не переступил порог Павильона Ветров. Его тень теперь скользила лишь по мраморным плитам Северного крыла, там, где обитала законная супруга — Буран. Это был триумф холодного расчета над живым чувством. Победа, которую аль-Мамун выковал собственноручно, скрепляя шаткий мир с могущественными персидскими кланами. Двор, еще вчера трепетавший от казни своевольного визиря Фадла, перевел дух. По коридорам дворца, подобно сквозняку, поползли ядовитые шепотки. — Спесивой кайне указали её место. Она возомнила, будто струна уда прочнее государственных указов! Но золото всегда побеждает. Слухи, подхваченные евнухами и разнесенные болтливыми рабынями, просачивались сквозь резные решётки Павильона Ветров

Глава 13. Идеальная жена Багдад, ещё вчера содрогавшийся от лязга оружия, теперь утопал в аромате шафрана и розовой воды. Тигр лениво катил свои тяжелые волны, смывая память о смуте, но город помнил всё. Казнь визиря Фадла ибн Сахля свершилась на рассвете — тихо, быстро, без лишнего драматизма. Так исчезают тени, когда солнце достигает зенита. Но политика — ненасытное чудовище, не терпящее пустоты. Там, где вчера оборвалась жизнь, сегодня должен был зазвенеть свадебный бубен. Халифат жаждал праздника, словно иссушенная земля — дождя. Повелителю правоверных требовался новый союз. Государственная надобность — жестокий скульптор: она отсекает всё лишнее, не спрашивая желания глины. Чтобы унять гнев влиятельного персидского клана, оскорбленного устранением Фадла, аль-Мамун должен был ввести в свой дом дочь другого великого вельможи — Хасана ибн Сахля. Её звали Хадиджа. Но история, перемалывающая судьбы в золотую пыль, запомнит её под именем Буран. В северном крыле дворца, в покоях, где ко

Глава 12. Тень на троне В каменном чреве тюрьмы Матбак время не текло. Оно сочилось. Кап. Кап. Кап. Холодная, отдающая тиной вода падала с почерневших сводов, отмеряя секунды вечности. Ариб сидела на охапке гнилой соломы, обхватив колени. Её белое шёлковое платье, ещё вчера стоившее целое состояние, превратилось в серую тряпку, пропитанную сыростью. Драгоценные камни на лифе тускло поблескивали, словно глаза мёртвых рыб — здесь, в темноте, роскошь казалась злой насмешкой. Ариб не плакала. Слёзы — удел слабых, а она была дочерью Джафара. Её ум, отточенный сложными партиями в шатрандж и стихотворными дуэлями, сейчас работал холодно и чётко, расчленяя ситуацию, как мясник тушу на Курбан-байрам. «Шария — всего лишь пешка, глупая и жадная. Мамун — Шах, загнанный в угол. Но кто же двигает чёрные фигуры?» Ответ был очевиден. Фадл ибн Сахль. Великий визирь. Человек с двумя звёздами на знамёнах и тьмой в сердце. Тот, кто ненавидел арабов и мечтал возродить пышность персидских царей, преврати

Глава 11. Отравленная струна Три дня в Павильоне Ветров протекли, словно густой, пряный мёд с ложки — медленно, сладко и тягуче. Ариб казалось, что она вернулась не в Багдад, а в забытую сказку, которую в детстве, укрывая её пуховым одеялом, шептала старая няня. Здесь время замирало. Шёлк простыней, омытый в розовой воде, холодил разгорячённую кожу. Неслышные слуги, тени в мягких туфлях, предугадывали желания прежде, чем мысль успевала оформиться в слово. А по вечерам, когда зной спадал и над Тигром поднималась луна, приходил он. Халиф аль-Мамун. Повелитель правоверных. В этих стенах он не требовал покорности, не искал в ней рабыню. Он сбрасывал тяжесть Империи у порога, как пыльный плащ, и становился просто мужчиной. Они говорили о звездах, о переводах Аристотеля, о музыке сфер. Или молчали, переплетая пальцы. Казалось, война закончилась не только на улицах истерзанного Багдада, но и в их душах. Только старая Мария, которую Ариб перевезла к себе, ходила мрачнее грозовой тучи. Гречанк