Последние комья земли с глухим стуком упали на сосновый гроб.

Стояла та осенняя, сырая тишина, что бывает только на деревенских кладбищах после похорон. Василий не вытирал слёз. Горячие капли текли по обветренным щекам, впитывались в воротник потрёпанной телогрейки.
Односельчане, постояв минуту-другую в почтительном молчании, начали расходиться: кто к машинам на окраине погоста, кто пешком по разбитой дороге к деревне. Похоронили Алевтину Петровну, мать Василия. Семьдесят пять лет — возраст приличный, но для сына она навсегда осталась той самой, что будила его в школу, отпаивала малиновым чаем при простуде и всегда ждала, не тушив свет на крыльце, как бы поздно он ни вернулся.Василий оставался у свежей могилы, пока тяжёлая рука не легла на его плечо.
– Всё, Вась, пошли. Сколько не стой, не вернётся она больше, – голос у деда Мирона был хриплый, пропитанный махоркой и годами. – Отпели, проводили как положено. Теперь тебе самому с домом управляться. Негоже мужику в сорок с хвостом одному куковать.
Василий кивнул, не глядя, и позволил старику отвести его от могилы. Пошли медленно, дед припадал на левую ногу — старая фронтовая рана осенью всегда ныла.
– Мать твоя, царствие ей небесное, постоянно говаривала: «Женись, Васенька». А ты ее не слушал. Теперь вот один остался. Братья твои… – дед Мирон махнул рукой, не договорив.Старший, Алексей, ещё в девяностых в Чечне сгинул, среднего, Петра, три года назад фура на трассе под Калугой насмерть сбила.
– Дом большой, хозяйство — коровы, свиньи, птица. Одному не под силу. Да и не для одного такой домина строился.
– Знаю, дед, знаю, – пробормотал Василий, спотыкаясь о корень старой берёзы. – Думаю уже.
– Думай быстрее, а то думать-то поздно будет, всех баб разберут. А хороший мужик, работящий, непьющий — редкость нынче. Только глаза раскрой пошире.
Василий молчал. Слова деда попадали в цель. Дом, который он десять лет назад по брёвнышку ставил, вдруг стал чужим. Не пахло больше щами и свежим хлебом, не слышалось мирного постукивания вязальных спиц по вечерам. Просто тишина, прерываемая скрипом половиц и завыванием ветра в печной трубе. Он и раньше задумывался о женитьбе, конечно. Да только как-то не складывалось. В молодости — то армия, то на заработки в город уезжал, строил там чужое жильё. Потом вернулся, дом поднял, мать перевёз из развалюхи. Пытался встречаться с местными — то с разведённой Натальей, у которой ребёнок малый; то с местной кассиршей Ларисой, стройной, яркой, но с языком острым, как бритва. До серьёзного не доходило. Чувствовал себя лишним в сложившейся жизни Натальи с её сыном, а от резкости Ларисы внутри всё сжималось в комок.
.А время шло. Перевалило за сорок, и как-то незаметно он стал для деревни «вечным холостяком», хотя причин для этого вроде и не было: не пил запоем, как Семён-плотник, не бил баклуши, как Коля, живущий на пенсию матери. Просто не сложилось. И вот теперь эта не сложившаяся жизнь обернулась ледяным одиночеством в собственном, крепко сбитом доме.
На третий день после похорон Василий отправился к деду Мирону. Старик жил на краю деревни, в низкой, почерневшей от времени избе, но всегда уютной и чистой. Дед сидел за столом, держа в трясущихся узловатых пальцах блюдечко, и с шумом втягивал из него темный пахучий чай.
– Заходи, Вася, не стой на пороге, – кивнул Мирон, не отрываясь от своего ритуала. – Самовар ещё горячий, кружку бери на полке. Чай на душице, на зверобое — очень вкусно и полезно.
Василий налил себе, сел на лавку, долго молчал, согревая ладони о глиняную кружку.
– Дед, дай совет, – наконец выговорил он. – Решил я, значит, жениться. А не знаю, на ком остановиться. Есть Наталья. Хозяйка, руки золотые, но с ребёнком, и с бывшим мужем, видать, не всё кончено. А есть Лариса… Видная, конечно. Но характер… Сам знаешь. С ней, поди, и на том свете покоя не будет. Дед Мирон отхлебнул чаю, поставил блюдечко со стуком, вытер усы рукавом.
– Лариску эту… – он фыркнул. – Её не то что в жены — по соседству жить страшно. Язык — что твоя коса, на три метра режет и без разбора. А ты мужик тихий, терпеливый. Да только терпение — не ремень, однажды лопнет. С ней жизнь, как по углям босиком. Не твоя это баба, Васька.
Он помолчал, его мутные, выцветшие глаза уставились куда-то в прошлое, за окно.
– Наталью не знаю. Но баба с ребёнком… Она уже сердце своё на две части разорвала. Одну — дитю отдала, другую — первому мужу, хоть он и гад, может, был. Тебе, гляди, и кусочка не достанется. Да и ты всегда на чужого парня глядеть будешь — не твоя кровь, не твоя стать. Нет. Жениться надо на одинокой. Чтобы вы друг у друга целыми были. Своих нарожаете, коли Бог даст.
Василий вздохнул, тяжело, из самой глубины груди.
– А где ж такую взять-то, дед? Все, кто получше да подходящее, давно пристроены. Остались… или с дитями, или вот как Лариса — с характером.
Дед повернул к нему лицо, и в глазах старика мелькнула хитрая, почти молодая искорка.
– А ты на Фроську посмотри. Вот кто тебе пара.
Василий даже поперхнулся.
– На Фроську?! Да ты что, дед Мирон! Она же… – Он запнулся, подбирая слова помягче. – Она же не первой свежести, прости Господи. И волосом рыжая-прерыжая, будто её огонь в детстве облизал. А веснушки? Их у неё, как звёзд на небе. Её лет сто как «старой девой» кличут. – А ты глянь повнимательней, – не унимался дед, и в его голосе зазвучала та непоколебимая уверенность, что бывает только у очень старых людей, повидавших всё. – Не страшная она. Солнечная. Это её солнышко так любит, что отметило по-своему. Улыбнётся — всё лицо светится, аж в избе веселее становится. Работящая, тихая, доброты в ней — на всю деревню хватит. И одинокая, как тот столб придорожный. Сердце не битое, не занятое. Вот тебе мой совет, Васенька. Больше не знаю никого.
Весь вечер и всю ночь Василий ворочался на широкой кровати. Слова деда вертелись в голове, смешиваясь с образом Фроси — Ефросиньи Прохоровны, как её официально величали. Она и правда всегда была где-то на обочине его внимания: молчаливая, сухонькая, вечно в платке, в стареньком, но чистеньком пальтишке. Работала в сельском совете учётчицей, жила одна в маленьком родительском доме после того, как сестра в город уехала, а родители умерли. Уж к кому-кому, а к Фросе он и не приглядывался никогда.
На следующий день, когда шёл от фермы, увидел её — выходила из магазина «У Людмилы» с двумя тяжёлыми сетками в руках. Шла, сгорбившись под их весом, и вдруг споткнулась о колею.
– Дай-ка сюда, – Василий догнал её в два шага, почти выхватил сетки из рук.
Фрося вздрогнула, подняла на него глаза. И улыбнулась. И Василий… Василий отступил на шаг. Дед был прав. Это была не просто улыбка. Это было как если бы из-за тяжёлых осенних туч вдруг выглянуло сентябрьское солнце — тёплое, ласковое, золотистое. И всё лицо, всё это покрытое веснушками лицо вдруг ожило, заиграло, стало милым и бесконечно добрым. Даже рыжие пряди, выбившиеся из-под платка, казались не пучком медной проволоки, а чем-то живым и тёплым. – Спасибо, Василий, – голос у неё оказался низковатым, спокойным, как журчание ручья.
– Не за что… Ефросинья Прохоровна, – запнулся он. – Давай я донесу. Мне по пути.
Шли молча. Василий чувствовал, как напряглась его спина, как нелепо болтаются свободные руки.
– Слушай, Фрося, – выпалил он наконец, когда её покосившийся домик уже показался из-за разлапистой рябины. – А давай как-нибудь… погуляем, что ли? Вечерком. К речке али на околицу. Поговорим. Конечно, мы уже не мальчик с девочкой… но всё же.
Она остановилась, снова посмотрела на него. В её зелёных, как озерный омут, глазах мелькнуло удивление, затем лёгкая растерянность, а потом та самая, согревающая всё вокруг улыбка.
– Давай. Только я после семи освобожусь. Рапорт по молоку надо сдать.
– После семи так после семи. Я за тобой зайду.
Гуляли они долго, до самых сумерек. И Василий с изумлением обнаружил, что Фрося — прекрасная собеседница. Оказалось, она запоем читает, причём не только женские романы, но и исторические книги, про путешествия. У неё была своя, очень тихая и точная наблюдательность: она могла рассказать про повадки деревенской кошки или объяснить, почему в этом году малина уродилась крупнее, чем в прошлом. Она смеялась над его неуклюжими шутками — смех у неё был тихий, но заразительный, будто мелкий перезвон. И она умела слушать. Не просто кивать, а слушать, вникая, и задавать вопросы, от которых он сам начинал смотреть на свою жизнь иначе.
Той ночью Василий опять не спал. Но теперь не от тоски, а от странного, щемящего чувства, похожего на прозрение. «Как же я раньше-то не видел? — думал он, глядя в потолок, по которому прыгали отсветы луны. — Все смотрели на веснушки, на рыжие волосы. А надо было в глаза и в душу».
Он не стал тянуть. Через три недели, придя к Фросе в её чистую, пропахшую сушёной мятой и старой древесиной избу, он, не садясь, сказал прямо:
– Фрося. Я к тебе с делом. Не для игрищ, а серьёзно. Хочу, чтобы ты стала моей женой. Переезжай ко мне, будем жить.
Она не вспыхнула, не заплакала от счастья, не бросилась ему на шею. Она сидела за столом, сложив перед собой руки, и смотрела на него долго и пристально. Потом спросила тихо, но чётко:
– Ты уверен, Василий? Не от одиночества ли? Не от того ли, что дед Мирон надоумил? Я не красавица. И года мои — тридцать пять уже стукнуло. Детей, может, и не будет.
– От одиночества, — честно признался он. – Но не только. И дед надоумил, да, но глаза-то мои. Вижу, какая ты добрая, умная и солнечная. А дети… Как Бог даст. Не даст — так вдвоём проживём. Всё равно лучше, чем порознь.
Она опустила глаза, долго молчала. Потом кивнула, один раз, решительно.
– Ладно. Согласна.
В деревне, конечно, поднялся переполох. Сплетни вились гуще, чем дым над осенними огородами.
«С ума спятил Василий, на рыжей женится!» «Погуляет месяцок-другой да бросит, кому такая нужна?» «Да он, поди, с горя, после матери-то». Особенно злорадствовала Лариса-кассирша, встречая Фросю язвительными «ну что, невестушка, как дела у молодых?». Свадьбу сыграли тихо, без гульбища на всю деревню. Мать Василия всего три месяца как в земле лежала — не по-христиански было пировать. Собрались у Василия дома: дед Мирон в старом, но отутюженном пиджаке, сестра Фроси, приехавшая из райцентра, да несколько ближайших соседей. Пили домашнюю наливку, ели пироги, которые Фрося сама напекла, — пышные, румяные, с разной начинкой. Дед Мирон сидел на почётном месте, смотрел на молодых влажными глазами и приговаривал: «Живите, милые, живите душа в душу». Так и началась их совместная жизнь. И с первого же дня Василий понял, что дед не ошибся. Фрося оказалась хозяйкой от Бога. Он просыпался под запах жареной картошки с лучком или душистых оладий. Пока он возился в хлеву или на дворе, она успевала и в доме прибрать, и обед сготовить, и даже его старые рабочие штаны аккуратно залатать. Вечером, уставший, он валился в кресло, а на подлокотнике уже лежала газета и стакан чая с парой ложек варенья — малинового, как у матери.
Но дело было не только в хозяйственности. Фрося обладала каким-то необъяснимым, тихим душевным тактом. Она чувствовала его настроение, даже когда он сам его не осознавал. Если он приходил хмурый, озабоченный, она не лезла с расспросами, а просто ставила перед ним его любимые щи, погуще, погорячее, и садилась рядом с вязанием. И тишина между ними была не пустая, не тягостная, а насыщенная, уютная, как тёплый плед. Он начинал говорить сам — о ценах на комбикорм, о сломанном плуге, о глупом разговоре с председателем. Она слушала, кивала, и иногда её тихие, меткие замечания помогали развязать самый сложный узел проблем. И ещё он открыл в ней неожиданную твердость. Когда через месяц после свадьбы к ним нагрянула Ла и начала язвить: «Ой, Фросечка, а ты веснушки-то свои не мажешь ничем? Муженёк-то не боится, что они на него перекинутся?», Фрося не смутилась, не опустила глаза. Она посмотрела на гостью своим спокойным, зелёным взглядом и сказала ровным голосом:
– Лариса Петровна, мой Василий меня такой любит, какой я есть. И веснушки мои ему милы. А вот твою злобу, прости, он терпеть не стал бы. Счастлив тот, кто у себя в душе порядок наводит, а не к чужим лицам придирается. Всего доброго.
Лариса, открыв рот, не нашлась что ответить и ушла, хлопнув дверью. Василий, слышавший этот разговор из сеней, тихо засмеялся, а потом обнял жену, прижал к себе. – Молодец, солнышко моё. Отбрила как надо.
Он и правда перестал замечать её веснушки. Вернее, замечал, но теперь они казались ему не отметинами, а какой-то особой, милой россыпью, частью её тепла. А рыжие волосы, которые она часто распускала по вечерам, он любил расчёсывать тяжёлым деревянным гребнем, и они отливали на свету медью и золотом.
Через полгода Фрося сказала ему, жмурясь от счастья и страха, что ждёт ребёнка. А ещё через месяц вся деревня видела, как Василий, суровый и немногословный, вёл свою рыжеволосую, округлившуюся жену под руку к фельдшерскому пункту, и лицо его при этом светилось такой безудержной, простой радостью, что даже самые заядлые сплетницы замолкали, глядя им вслед.
Родился мальчик. Рыжий, как мать, и весь в мелких веснушках. Василий, беря на руки этот тёплый, пищащий комочек, смеялся и плакал одновременно.
— Теперь у меня два солнышка в доме! — говорил он всем, кто приходил с поздравлениями. — Два! Одно большое, одно маленькое!
Единственная тень омрачила то время — умер дед Мирон. Ушёл тихо, во сне, как и хотел. Хоронили всей деревней. Василий и Фрося стояли у его могилы рука об руку.
«Спасибо тебе, дед, — мысленно говорил Василий. — Нашёл мне счастье. Указал путь». Жизнь текла своим чередом. Через два года родилась дочка. Не рыженькая, а темноволосая, в отца. Василий даже пригорюнился немного: «Эх, доченька, ну почему же ты не в маму? Было бы у меня три солнышка!» Фрося только смеялась, качая на руках малышку: «Да будет тебе, Василий. Солнца и два — много. А она — наша звёздочка. Ночная, тёплая».
И дом, когда-то такой пустой и гулкий, наполнился смехом, плачем, топотом детских ног, запахами пелёнок, молока и свежеиспечённого хлеба. Василий работал не покладая рук, но теперь усталость была приятной, потому что знал — его ждут. Ждёт его Фрося, его солнечная, самая красивая на свете жена, которая одним взглядом, одной улыбкой могла разогнать любую тучу. И глядя на неё, на детей, на свой полный жизни дом, он часто думал, что никогда, ни за какие сокровища мира не променял бы эту свою, пахнущую хлебом и детством жизнь, и эту свою, всю в веснушках, рыжую любовь.
#Ирина_Ас