Андрей Слем

Сегодня имя Люцифер неизменно отождествляется с дьяволом, мраком, демоническими силами. Но вот загвоздка: в переводе оно означает «светлый, несущий свет». Согласитесь, как-то не вяжется эта характеристика с образом предводителей демонических сил. Объяснить странное несовпадение значения имени и функций его обладателя способна история. Почему же древние римляне вовсе не считали Люцифера злом? Как он был свергнут с небес? И есть ли основания идентифицировать Люцифера с дьяволом? Если бы у нас появилась возможность отправиться на машине времени в Древний Рим, то его жители немало удивились бы, узнав, что сегодня Люцифером называют предводителя демонов. В античные времена это имя дали сыну богини утренней зари, светлому божеству, ежедневно появляющемуся на небосклоне. Ранним утром, ещё до рассвета, люди наблюдали в небе сверкающую звезду. Тогда они ещё не знали, что ею на самом деле является планета Венера. Предвестника восхода солнца называли Люцифером. Как вы понимаете, ничего мрачного

Дмитрий сплюнул на снег; слюна замерзла с сухим треском, не успев коснуться наста. Мороз крепчал, подбираясь к тридцати пяти градусам. Но холод сейчас был не самым страшным. Хуже была боль в правом колене — тупая, пульсирующая, отдающая в бедро при каждом шаге, словно там проворачивали раскаленный нож. Глупая, новичковая травма на ровном месте. Погнался за подранком-зайцем, азарт затмил двадцатилетний опыт. Нога попала в запорошенную снегом расщелину между корнями, и хруст сустава прозвучал в морозном воздухе как приговор. Он опирался на карабин, используя его как костыль, и с нарастающей паникой понимал, что не узнает лес. Каждая просека в этом районе должна быть ему знакома, а тут — словно в другой мир провалился. Он уже битый час ходил кругами. В третий раз выйдя к одной и той же сломанной березе, Дмитрий выругался. Солнце садилось, тени между деревьями становились длинными, синими и хищными. А потом началась настоящая чертовщина. Лес словно взбесился. Сначала звуки. То детский пла

Юрик легко вскрыл замок и проскользнул в темное жерло коридора. В тенях, коими полнилась старая усадьба, пробрался к спуску в погреб. В кармане был нож. Сменял его на две колоды французских карт. Крепкий, острый, сидел удобно в ладони. – Ну, держись, сука! – процедил Юрик и воровато огляделся. Дом был тихим, словно нежилым. Так и не скажешь, что квартирует здесь заезжий умелец. Юрик сдвинул дверь ровно настолько, чтобы не напускать в подпол лишнего света и незаметно проскользнуть внутрь. Ляська и Марта должны быть тут. Как и прочие исчезнувшие дети улиц… …Вначале иностранец раздавал им леденцы и засахаренные вишни. Потом звал в гости. Предлагал мелкую работу по хозяйству – смотреть за садом, мести листву с дорожек, гонять крыс. Некоторые дети возвращались, спуская заработанные рубли на крендельки и булки, табак и сивуху. Но другие исчезали бесследно. Кто станет искать таких? Юрик с отвращением вспомнил рябое рыло дворника, который нехотя водил его к околоточному. – Песий внук етот явил

Туман в тот вечер упал на горную тропу не постепенно, а мгновенно, словно кто-то невидимый накинул на этот кусочек мира грязный саван. Никита уже час как проклинал себя за то, что решил срезать путь через старый перевал. Холод здесь был собачий, кусающий, пробирающий до самых костей, хотя в долине еще была ранняя осень. Ноги скользили по мокрому камню, а ориентиры исчезли — ни неба, ни земли он не видел. Только белесая муть, в которой тонули даже собственные руки. Страх начал подступать, когда впереди замаячило тусклое желтое пятно света. Под огромным, расщепленным молнией дубом сидел старик. На нем была лишь рваная тельняшка да драные штаны — верная смерть в такой холод, но дед даже не дрожал. Он жадно затягивался самокруткой, выпуская густые клубы дыма, которые были гуще тумана и висели вокруг него тяжелыми облачками. Никита подошел ближе, надеясь на помощь, но слова застряли где-то в горле. Старик поднял голову. Его глаза, казалось, горели красным огоньком. — Чего бродишь по Богом з

Песок. Он был повсюду – мелкий, золотисто-коричневый, настырный. Он забивался в скрипящие шестеренки механизмов, просачивался сквозь щитом сколочных дверей и лежал пушистым саваном на каждом уступе, каждой треснувшей ступени заброшенной башни. Башня стояла на самом краю Пустоты, как древний страж, забытый и временем, и людьми. Ветер, горячий и сухой, выл в ее разбитых окнах, словно оплакивая давно утраченный смысл этого места. Мы вошли внутрь, и тишина, густая, как смола, обволакивала нас, поглощая звук наших шагов и сдержанное дыхание. Воздух пах пылью, возрастом и чем-то еще – сладковатым и металлическим, как запах старой, остывшей молнии. Комната на вершине была круглой и абсолютно пустой, если не считать предмета, стоящего на каменном пьедестале в самом центре. Песочные часы. Но такие я видел впервые. Их колбы и перемычка были выточены из черного, матового стекла, поглощавшего тусклый свет, пробивавшийся сквозь купол. Внутри перетекала не песчинка, а нечто иное – мерцающая, серебр

Михаил получил посылку в тот час, когда город погружался в мутную дымку раннего утра. Воздух был густым, как старый сироп, и казалось, что солнце никогда не пробьет эту пелену. В коробке лежали вещи умершего деда — единственного родственника, который оставил после себя что-то кроме долгов и воспоминаний. Дед был известным антикваром, собирал старинные предметы, но в последние годы жизни стал замкнутым, говорили — "что-то в нем сломалось". Его коллекции давно разошлись по миру, а личные вещи отправили внуку, словно ненужный хлам. В коробке пахло пылью, сухими травами и чем-то еще — едва уловимым, как воспоминание о смерти. Среди потрепанных книг, старых часов без стрелок и выцветших платков Михаил обнаружил фотографию в потрескавшейся рамке. На ней группа людей в одежде начала XX века. Лица бледные, как будто их высекли из мрамора, взгляды пустые, как будто они не смотрят в объектив, а сквозь него. Один из них стоял чуть позади, прячась в тени — высокий, с длинными руками, лица не было