Юрий Возжаев

— Мы больше не сможем так жить, — сказала Вера, и её голос дрожал так сильно, что она сама испугалась этой дрожи. Свекровь подняла глаза от чайной чашки. Валентина Петровна сидела за своим обеденным столом — именно своим, потому что она никогда не упускала случая напомнить, что это её квартира, её мебель, её чашки. Она медленно поставила чашку на блюдце, и этот тихий звон фарфора о фарфор прозвучал как предупреждение. — Что ты сказала? — спросила свекровь, и в её голосе появились стальные нотки. Вера сжала кулаки. Три года. Три года она жила в этой квартире вместе с мужем Денисом и его матерью. Три года терпела, молчала, сглатывала обиды. Но сегодня что-то щёлкнуло внутри. Может быть, это была капля, переполнившая чашу. А может, просто закончились силы притворяться, что всё нормально. — Я сказала, что мы с Денисом хотим съехать, — повторила она тверже. — Снять свою квартиру. Валентина Петровна откинулась на спинку стула. На её лице появилось выражение, которое Вера научилась распознава

— Ты что, серьёзно? — Лена резко отодвинула стул, металлические ножки противно взвизгнули по линолеуму. — Ты приехал сюда, в МОЙ дом, чтобы сказать мне это? Спустя тринадцать лет? Я стоял в прихожей её однушки на окраине, сжимая в руках пакет с дорогим вином. Идиотский подарок. Всё это было идиотской затеей. — Я хотел... — начал я. — Заткнись, — она шагнула ко мне, и я увидел, как дрожат её руки. — Просто заткнись, Антон. Ты хотел? А я хотела, чтобы ты стал отцом своему ребёнку. Хотела, чтобы ты не спал с моей подругой. Хотела многого. — Прости. — Вот именно, — она выдохнула, провела ладонями по лицу. — «Прости». Магическое слово, которое должно всё стереть. Ты в костюме за сорок тысяч приехал на Лексусе просить прощения за то, что разрушил мою жизнь, когда тебе было двадцать четыре. Трогательно. Вино выскользнуло из моих рук. Бутылка не разбилась — покатилась к её босым ногам. — Уходи, — сказала Лена тихо. — И больше не приезжай. *** Началось всё в августе две тысячи десятого. Я с нап

Я знала, что муж изменяет, но не думала, что она появится именно сегодня, на юбилее его матери перед всей роднёй. Я уже подняла бокал, чтобы произнести тост, как вдруг за спиной услышала шёпот. Не тот, сдержанный, каким гости обмениваются за столом, а другой – колючий, полный шипящих согласных, который резанул слух даже сквозь гул голосов и звон хрусталя. «…прямо сейчас? Ты уверена?» – донёсся голос моей золовки, Ольги. Я замерла с бокалам, прижатым к нижней губе. Сладковатый вкус крымского игристого вдруг стал отдавать горечью. Весь большой стол, ломящийся от изысканных яств, родные лица, сияющая улыбкой свекровь, Анна Викторовна, в центре – всё это поплыло в глазах, как будто кто-то резко качнул панораму. Я не обернулась. Не посмотрела на вход в гостиную. Я просто знала. Знала кожей, затылком, ледяной волной, поднявшейся от копчика к лопаткам. Это была Она. Месяц назад я наткнулась на переписку в его планшете. Он был всегда так осторожен, но в тот раз, видимо, уверенный, что я на да

Когда Елена вбежала в квартиру, дверь была не заперта. Это было первым, что её испугало. Вторым — тишина. Такая, как в больницах ночью или в театре перед началом трагедии. Соседка, тётя Вера, звонила с дрожью в голосе: — Леночка, ты только не пугайся… Мать твоя… Она не выходила уже два дня. Я ключ под ковриком нашла, вошла… А она — на полу. Живая, дышит. Но таблетки рядом… Я скорую вызвала, ты едь… Елена ехала молча, не помня дороги. Было странное ощущение, будто всё уже случилось, а она лишь догоняет развязку. Квартира встретила запахом — кислым, настойчивым, аптечным. Елена сняла босоножки и, не включая свет, прошла по памяти — минуя комод, задевая старую этажерку, — в зал. Мать лежала у дивана. Сгорбившаяся, вся в себе. В халате, уже выцветшем, с распущенными седыми волосами и жёлтоватой кожей. Пустая пачка "феназепама" — как свидетель с молчаливым укором — лежала рядом. Она не умерла. Дышала — неглубоко, почти незаметно. — Мам… — Елена села рядом на пол, аккуратно коснулась холодно