Валентина Краснопевцева

Офис гудел, как испорченный трансформатор. Этот звук — смесь гула кулеров, клацанья клавиатур и приглушенных разговоров — въелся в подкорку Алексея за последние восемь лет. Он сидел за своим столом, отгороженный от мира монитором, и сводил квартальный отчет по логистике. Цифры прыгали перед глазами, сливаясь в серую массу, такую же серую, как небо за окном бизнес-центра. Алексею было тридцать два года. У него была ипотека на студию в спальном районе, абонемент в фитнес-клуб, куда он ходил раз в месяц, и хроническая усталость, которую не брал даже самый крепкий эспрессо. А еще у него была обида. Обида размером с тот самый лес, из которого он сбежал десять лет назад. Телефон завибрировал на столе, нарушив стерильный ритм работы. Номер был незнакомый, но код региона заставил сердце Алексея пропустить удар. Это был код его малой родины. Того места, которое он старательно вычеркивал из памяти. — Да? — сухо ответил он. — Лешка? Алексей Михайлович? — голос был скрипучим, старческим, с харак

Тайга не любит лишнего... Она признает лишь шум ветра в верхушках вековых кедров, треск ломающейся под снегом ветки да далекий, тоскливый вой волка. Егор знал это правило лучше, чем таблицу умножения. За пять лет, прожитых в глуши, он научился быть тише самой тишины. Ему было за шестьдесят. Когда-то, в прошлой жизни, у него было другое имя, другая одежда и другие заботы. Он чертил проекты мостов, спорил с заказчиками, стоял в пробках и покупал продукты в супермаркетах. Но та жизнь рассыпалась в прах после одной трагической осени, когда болезнь забрала у него жену и дочь. Мир людей стал для него невыносимо громким, цветным и пустым. И он ушел. Он купил старое промысловое зимовье на берегу безымянной реки, за сотни километров от ближайшего поселка. Отремонтировал крышу, сложил новую печь и стал жить. Отшельником. Бирюком. Дни его были похожи один на другой, как капли дождя. Заготовка дров, проверка силков на зайцев, рыбалка, чтение старых книг при свете керосиновой лампы. Егор не искал

Максим сидел за рабочим столом, перед ним светился экран, на нём шли строки кода — ровные, сухие, одинаковые. Они сменяли друг друга без спешки, без смысла. Он не ловил себя на мысли «получилось» или «ошибся». Не было ни раздражения, ни интереса. Пальцы двигались механически: нажимали клавиши, стирали, снова набирали. Внутри — пусто. В какой-то момент он перестал различать время. День, вечер, неделя — всё растворилось в одном длинном «сейчас». Он мог бы сказать, что устал, но усталость предполагает чувство. А у него не было чувств. Была ровная глухая тишина, будто кто-то опустил на всё стеклянный колпак. Он видел индикатор часов в правом нижнем углу, видел, как меняется врем, но это было похоже на смену цифр в лифте: едешь, да, но куда — неважно. Он не ждал выходных. Не ждал ночи. За окном медленно шёл снег. Не красивый, из кино, а настоящий — мелкий, упрямый, как пыль из холода. Свет фонарей упирался в стекло и рассыпался на тонкие бледные полосы. Город в такие вечера будто перес