Кажется, эта женщина находит её омерзительной и абсолютно бесполезной для мира.

Кажется, она считает, что такое отребье, как Наталка, вообще не должно ходить по земле, ибо она мусор, грязь, пятно на теле людском.
Сначала она ощутила её кожей. Быстрый, пронзительный взгляд на чумазое лицо Наталки. Попытка понять, о чём думает мелкая замухрышка. Женщина недовольна. Она всегда недовольна Наталкой, хотя та даже не знает, как эту женщину зовут. Женщина задерживает взгляд на испачканных руках Наталки, которые она держит перед собой, боясь обронить деньги. Левый уголок женского рта устремляется вниз, а правый искривляется судорогой. Она уходит, наконец, из магазина, пристукивая по своему бедру авоськой, и Наталка выдыхает. Окончен ещё один бой.
Наталка перевела дух и подошла к прилавку. Её не замечали. Продавщица уже наклонилась через прилавок к тёте Рае и сама тётя Рая тоже подалась вперёд. Когда та женщина сошла с крыльца, продавщица сказала склочным, ворчливым голосом:
— Танька эта, — мотнула она крупной головой в сторону двери, — слышала, что? Хахаля своего всё-таки выгнала, алкашню эту. Съехал он. Полгода всего пожили.
— Уууооо, — оживилась тётя Рая и сделала руками куриное движение, словно похлопала крыльями. На Наталку пахнуло запахом молочной коровы. — Да разве ж он алкашня был? А кто не пьёт у нас, Зоя? Вот кто не пьёт, скажи?
Наталка особо не прислушивалась. Она глазела на румяные кирпичики хлеба, выставленные в три ряда на подносах за спиной продавщицы. Как же вкусно пахнет свежий хлеб, Господи. И корочка наверняка хрустящая. Наталка сглотнула слюну.
— Ну короче опять одна она, — вещала продавщица. — Вот ей-богу, не понимаю я эту бабу. Ведь лучше плохонький мужик, чем никакой. Ну пил он себе, и мой пьёт, и твой напивается, так что теперь. А Танька дурында. Просидела до тридцати пяти лет в бобылях и ещё столько же просидит, — наставительно покачала головой продавщица и добавила: — Пока не помрёт.
— Была б ещё красавицей, которая всем нравится, — сочувственно согласилась тётя Рая. — А так... Не удалась лицом, бедняжка.
— И фигурой богатырской тоже. Вот поэтому и говорю: радовалась бы тому, что перепало. Глупая. Так, а ты что тут стоишь, уши греешь и рот раззявила? — обратилась она строго к Наталке.
— Ну будет тебе, Зоя, дите не виновато, — остудила её тётя Рая и ласково прижмурилась на Наталку. — Что ты хотела, деточка? Покупай.
— Хлеба можно? — пугливо вымолвила Наталка и вывалила перед продавщицей мелочь. — Там под расчёт.
Продавщица, не пересчитав, сгребла в кассу брезгливым движением влажные от Наталкиных ладоней копейки и выдала девочке хлеб. Наталка шустро ухватилась за шершавый, ещё тёплый кирпичик и стала уходить. Услышала шёпот тёти Раи:
— Ну чего ты, а? Ребёнок не виноват, что мать грешница. Девочка неплохая.
— Да ну их всех. Буду я с каждым сюсюкаться. Меня никто не жалеет, — парировала продавщица.
Наталка отошла от магазина на безопасное расстояние и только тут, воровато оглянувшись, чтобы убедиться, что её никто не видит, уткнулась конопатым носом в хлеб. Вдохнула так, что защекотало в ноздрях. Это был запах счастья, уюта, тепла. Должно быть, примерно так пахнет в материнской утробе — не хлебом, но мирным покоем, который состоит из бесконечного наслаждения. Вгрызшись зубами в хрустящую краюху, таящую в себе прикосновения натруженных рук работниц хлебокомбината, а также шум цехов и ветер дороги, по которой этот хлеб доставляли фургоном в их края, Наталка испытала экстаз. Ещё кусочек. Ещё. Ещё. Настроение Наталки взметнулось ввысь, и даже образ той суровой женщины Татьяны, которая при встречах смотрит на Наталку так ненавистно, отступал и уносился, как воздушный шар за верхушку покрасневшего клёна, терялся в синем небе, и прохладное дыхание осени гнало его прочь, гнало.
Перед тем как читать дальше, подпишитесь, пожалуйста, чтобы наш труд не пропадал, а мы будем радовать вас другими историями.