Елена Воронкина(Деревянкина)

Осень 1941-го. Сестры Галя и Валя готовили обед в молчании, так как каждая из них была погружена в свои мысли. Галя, старшая из сестер, девушка двадцати лет, посматривала на погодку-сестру исподлобья. Та вертела в руках луковицу, уже давно очищенную от шелухи, а у самой мысли словно блуждали где-то. - Очнись, - не выдержала Галя. - Луковицу до дыр протрёшь своим взглядом. Чего ты на неё так уставилась? Валя вздрогнула и отложила овощ. - Я вот думаю, жив он? Никакого слуха нет о нем. - Так он, поди, под Москвой или еще где... А писем не шлёт, значит, некогда. Воюет ведь, а не забавы ради был призван. - Я знаю, где он! - вспыхнула Валя. - Но я должна ему весточку дать. О себе, о том, что ребёнок у нас будет. К матушке его пошла, так та чуть ли не метлой меня погнала. Знаешь же, как Васильевна ко мне относится. Кричит теперь, что нагуляла я ребенка. Хоть бы сам весточку прислал, а то ведь и мамке не пишет. - Так не в мирное время живем, с почтой перебои могут быть. Валя положила рук

Случилось это лет семь назад в соседней Ольховке. Помню, приехал за мной Григорий на своем «УАЗике». Мужик он видный был, крепкий, как дуб столетний, только вот корни у того дуба подгнили от горя. Жены не стало у него, Аннушки. Сгорела баба за три месяца, и ахнуть не успели. Остался Гриша с дочкой, Катериной. Ехали мы с ним молча. Смотрю я на него искоса: руки руль сжимают так, что костяшки белые, а в глазах - пустота, будто выгорело всё внутри. - Ты, Семёновна, глянь там… - выдавил он наконец, когда мы уже к его дому подъезжали. - Неладно у нас. Девчонка совсем от рук отбилась. А Лена… Лена старается, да только не каменная она. Лена - это новая жена его. Год как привез из города. Тихая женщина, незаметная. Знаете, есть такие люди - вроде и есть в комнате, а словно тень прозрачная. Кожа у нее бледная, почти бумажная, венки голубые на висках бьются, а запястья такие хрупкие, что, кажется, ветром переломит. Глаза только огромные, серые, и в них - страх вечный плещется. Не за себя страх

Последние комья земли с глухим стуком упали на сосновый гроб. Стояла та осенняя, сырая тишина, что бывает только на деревенских кладбищах после похорон. Василий не вытирал слёз. Горячие капли текли по обветренным щекам, впитывались в воротник потрёпанной телогрейки. Односельчане, постояв минуту-другую в почтительном молчании, начали расходиться: кто к машинам на окраине погоста, кто пешком по разбитой дороге к деревне. Похоронили Алевтину Петровну, мать Василия. Семьдесят пять лет — возраст приличный, но для сына она навсегда осталась той самой, что будила его в школу, отпаивала малиновым чаем при простуде и всегда ждала, не тушив свет на крыльце, как бы поздно он ни вернулся. Василий оставался у свежей могилы, пока тяжёлая рука не легла на его плечо. – Всё, Вась, пошли. Сколько не стой, не вернётся она больше, – голос у деда Мирона был хриплый, пропитанный махоркой и годами. – Отпели, проводили как положено. Теперь тебе самому с домом управляться. Негоже мужику в сорок с хвостом од

— Лиз, ну что ты опять развесила бельё на балконе! Я же просила, только в ванной, голос Татьяны Фёдоровны долетел из коридора раньше, чем она сама появилась на кухне. Лиза сжала губы и продолжала мешать кашу. Егор, сидевший за столом с чашкой кофе, виноватым взглядом метнулся от жены к матери. — Мам, ну какая разница, где сушить? — попытался он смягчить ситуацию. — Разница есть! Соседи видят ваше нижнее бельё, неудобно же, — Татьяна Фёдоровна достала сковородку, явно намереваясь готовить завтрак, хотя Лиза уже стояла у плиты. Восемь месяцев назад молодожёны Егор и Лиза въехали в родительскую трёшку. Временно. До тех пор, пока не накопят на первоначальный взнос для ипотеки. Егор работал программистом, зарплата неплохая, но на съёмное жильё уходила половина, а копить приходилось на квартиру. Так что решение жить с родителями казалось логичным. Первый месяц всё выглядело терпимо. Лиза старалась быть благодарной, помогала по дому, готовила. Егор радовался, что наконец-то познакомил двух са