— Я за деда вашего вообще из жалости вышла.

Он был хромый, потрепанный и с дитём, а вдобавок и рыжий... Старше меня... И ничего, всю жизнь вместе прожили, без любви этой вашей. Нормально! А тебе, внучка, тридцать лет, а всё перебираешь! Куда такое годится? - говорила Татьяна Ивановна после того, как внучка ответила на ее вопрос: "Куда подевался Павлик? Павлик же был у тебя пару месяцев?" Внучка ответила, что расстались, Павлик не зарабатывал достаточно и зажал денег на заграничный курорт.
"Буду я тут ждать, пока он на машину свою копит! Жлоб! Если хочет быть со мной, пусть зарабатывает больше денег, я не собираюсь ради него ущемлять свои потребности. Мне на юг надобно."
— А ты, ба, никогда не говорила, что не любила деда, - удивилась внучка, заинтересовавшись прошлым бабушки. - Я знала только, что тетя Маша не родная тебе. А зачем выходила за него? Заставили?
— Нет, никто не заставлял. Время другое было, другие ценности. Люди душой жили, не то, что вы сейчас.
— Так, так! Чувствую, здесь пахнет интересной историей! Я пока чайник поставлю, а ты начинай рассказывать.
— Да нечего рассказывать. Обычная жизнь была у меня. Обычная... Все тогда жили по совести, - пыталась собраться с мыслями Татьяна Ивановна.
Усевшись поудобнее в кресле, которое стояло здесь же, на кухне, она прижмурила глаза и начала свой рассказ...
Татьяна, смирная, работящая девушка, сирота, вышла замуж за Николая Акиньшина, сына колхозного счетовода. Николай прожил с ней всего год. Однажды уехал в город и не вернулся. Оттуда уже написал несколько торопливых строк о том, что он, мол, остается жить в городе и жена у него теперь городская.
Прошел год с того дня, как Татьяна получила от Николая горькую весть, и ей вдруг вспомнилось все, что случилось тогда. Ходила она в тот день с утра в правление, чтобы дали лес на стропила и чтоб железо для крыши выписали, а потом до вечера работала на нежно голубеющем льняном поле. А когда рассыпались светлые сумерки, вернулась домой, и соседка Лукерья отдала ей письмо. Татьяна давно ждала его. Поэтому, войдя в избу, сразу стала читать, не зажигая света. Прочла и сначала заголосила, а потом горько проплакала до самой зари.
И все же целый год после того дня Татьяна ждала Николая. Он не возвращался, и даже слуху о нем не было. Тогда она наконец поняла, что не дождется мужа. Татьяна больше не плакала: крепилась. И только после работы приходила домой, опускалась на лавку и, надломленная, погруженная в печаль, долго сидела, думая о муже, о том, где он сейчас, что делает, с кем живет и хорошо ли.
И вот, словно по сговору, к Татьяне стали приходить вдовые мужчины свататься. Она всем отказывала. Но один из них, Егор Игнатьевич, объездчик колхозных полей, хроменький с войны, к тому же с пятилетней дочкой, явился к ней и во второй раз. Татьяна снова отправила его ни с чем. Но когда Егор ушел, она села на лавку у окошка, и стало ей так тяжело и горько, что впору хоть головой в петлю.
На другой день Татьяна вернулась с поля раньше обычного. Долго, тщательно мылась. Причесалась. Достала из сундука синее шерстяное платье. Выгладила его, надела и отправилась к Егору.
Медленно шла Татьяна по широкому проему сельской улицы. Перед этим прошумел летний, кратковременный дождь, прибил пыль на земле, обмыл серую траву, омолодил кусты акаций и березы, стоявшие у изб. Трубно, сыто мыча, с выгона возвращалось стадо. Хозяйки стояли у дворов, поджидая своих коров, и с острым любопытством поглядывали на Татьяну. А она, в обтягивающем ее тонкий стан платье, какого давно не видали на ней, ни к кому не повертывая головы, задумчиво приминала туфлями мокрую траву.
Так, ни разу не оглянувшись, Татьяна дошла до дома Егора, постучалась. Открыла дочь его, темноглазая, бойкая Машутка. Татьяна легонько потрепала ее по волосам.
— Ну, Машутка, принимай гостей, — пересиливая вдруг нахлынувшую боль и тоску, сказала она голосом, отрешавшим ее от всего прошлого, и переступила порог.— Отец дома?
— Дома! — звонко и радостно проговорила девочка, следуя за нарядной Татьяной.
Егор сидел за столом и, обжигаясь, сдирал тонкую кожицу с молодой картошки. Татьяна тут же, скользнув по столу взглядом, заметила скудную холостяцкую еду: картошка «в мундире», зеленый лук и молоко. Ей стало жалко Машутку, и она опять потрепала ее по волосам.
Хозяин поднялся, вежливо поздоровался, приглашая к столу. «А усталый-то какой!» — неожиданно подумала Татьяна, точно только сейчас, при свете лампочки, разглядела грустное, в морщинках лицо тридцатисемилетнего мужчины. И, опустив голову, тут же сказала, что согласна стать его женой, но только они, Егор с дочерью, должны перейти в ее избу.
Зажили они неплохо, слаженно. Егор и до этого слыл на селе тихим, непьющим человеком, а Машутка быстро привязалась к Татьяне. Татьяна улыбалась, глядя на них. Но в душе еще ощущала тяжесть, и там порой вставали и боль, и обида, и горечь от сознания того, что у нее жизнь сложилась не так, как хотела, как думала.
Ложась спать, Татьяна, как прежде, в девичьи годы и во время первого своего замужества, прихорашивалась перед зеркалом. Только теперь, причесываясь, она часто задумывалась и, глядя на свое отражение, не видела себя, и рука с гребенкой застывала в волосах.
Как-то, стоя вот так перед зеркалом, Татьяна заметила: Егор внимательно следит за ней. Правда, он ничего не сказал, решил, видно, промолчать, не тревожить вопросами. Только утром посмотрел не как обычно, а задумчивым, грустным взглядом.
«Переживает, а молчит»,— с благодарностью подумала Татьяна.
Вечером Егор вернулся пьяный. Он пришел, молча достал из печи вчерашние щи, похлебал и лег. «Переживает»,— опять подумала Татьяна, поставила на ночь тесто, а утром поднялась рано и напекла блинов, которые Егор любил.
С работы Татьяна возвращалась раньше обычного. Еще с утра по небу потянулись тучи, тяжелые, плотные. В сумерки стал накрапывать дождь редкими, но крупными каплями, черными точками конопатя пыль на льняном поле, и все врассыпную с криками разбежались по домам. Татьяна по пути зашла в магазин, чтобы купить конфет и пряников к чаю.
В избе ее поджидали Егор и Машутка. Без нее они не ужинали, сидели в потемках. Татьяна вошла, зажгла свет, сняла мокрую одежду, надела сухую юбку с кофтой. И только присела к столу, как постучали в дверь – сначала тихо, потом громче, решительней.
Татьяна переглянулась с Егором.
— Кого же там несет в такую погоду? – добродушно проговорил Егор.
— Входите! – крикнула Татьяна, поднимаясь и повертываясь к двери.
Дверь открылась, и из тьмы шагнул в комнату Николай. Татьяна тихонько охнула и опустилась на табуретку.
— Гостей принимаете? – спросил вошедший таким родным голосом, что у Татьяны все задрожало внутри. Она опять поднялась и с трудом промолвила:
— Ну, проходи, проходи в избу. Замерз поди? Ну, проходи же!
Двое мужчин, встретившись неожиданно, холодно полоснули друг друга глазами. Взгляд Татьяны от головы Николая метнулся к ногам. Манжеты брюк и обувь были сплошь мокрые и в грязи. Татьяна, встрепенувшись, обернулась к Егору и сказала в замешательстве:
— Егор, дай ему свои брюки и сапоги. Промок ведь человек. Пусть переоденется.
И увидела глаза Егора — встревоженные, ожидающие беды.
— Поторопись, Егор,— попросила Татьяна.
Но Николай остановил шагнувшего к сундуку Егора.
— Не надо,—сказал он,—дойду как-нибудь до своих и так. Помолчал и добавил с горькой усмешкой:
— Вот не знал, что тут Егор. А я было насовсем к тебе, Танька. А тут...
И вышел, задев головой притолоку.
После ухода Николая ужинать больше не стали. Машутка залезла на кровать и испуганными глазами смотрела оттуда на Татьяну, сидевшую на табуретке со склоненной головой. Егор сначала походил по избе из угла в угол, потом оделся и молча вышел. Татьяна понимала, что он волнуется и хочет, чтобы она решила его судьбу одна.
Когда шаги Егора утихли, Татьяна уложила Машутку спать, уронила руки и горько задумалась.
Вспомнила Татьяна многое-многое из своей жизни: и все свое детство, и мать, которая померла три года назад, и отца, не вернувшегося с войны.
И так вот, шаг за шагом просматривая свою жизнь, дошла Татьяна и до первых встреч с Николаем. Первые встречи те были у больших тополей, которые всю жизнь теперь будут шуметь листвой о ее первой любви. Ходили они к тем тополям почти каждый день в течение всего года. Природа поставила тополя как-то странно: два рядом, а один в стороне. Оттуда Николай обычно провожал Татьяну домой. А однажды, сказав, что с первыми заморозками женится на ней, остался до зари.
Татьяна любила его и не прогнала. А на следующее утро увидела белый игольчатый иней на траве и под окном лунки — след прошедшего стада,— задернутые льдистой коркой.
Отпрянув от окна, Татьяна со сбивчиво застучавшим сердцем выскочила на крыльцо и поняла, что с неба будто упала поздняя осень со своим особым привкусом промозглого холода, мутно-серыми рассветами и тем заветным инеем, о котором сказал Николай.
Через неделю была свадьба. И было много народу. И день тот был самым счастливым в ее жизни...
После того счастливого дня в памяти Татьяны встал и тот, последний день, когда Николай уехал и не вернулся, а перед этим напился допьяна. Пил стаканами, бросая задумчивые взгляды на Татьяну. Иногда вздыхал. И Татьяна почуяла, что пришла беда, и долго после его отъезда ходила вокруг избы под бледным светом месяца и все пыталась успокоить себя, истолковать его отъезд как обычную мужскую прихоть. Но и против такой прихоти душа ее протестовала. Татьяна в растерянности и смятении останавливалась и долго-долго смотрела на далекие немые звезды.
Снова, еще и еще раз вспоминая во всех мелких, нужных и ненужных подробностях свою жизнь, встречи с Николаем, свадьбу, письмо из города, целый год тоскливого одиночества и новую жизнь с Егором, многое поняла Татьяна. И теперь знала, как ей поступить.
На рассвете Татьяна вышла из избы - хотелось поскорее увидеть Николая. Она направилась к дому Акиньшиных знакомой приречной, ослизлой после дождя тропкой, через высокий обрыв, где росли те тополя. Татьяна давно здесь не была — целый год. Завидев знакомые деревья, пошла быстрее, будто они торопили ее, приветственно махая ветвями. Вот уже и ложбина у обрыва, которая в весеннюю оттепель заполняется водой.
Поднимаясь на пригорок, Татьяна мельком оглянулась и у далеких стогов заметила Егора. Он был на лошади и смотрел ей вслед. Объезжая поля, он, видно, нарочно задержался у стогов, чтобы убедиться, пойдет ли она к Акиньшиным.
И тут вдруг она услышала рядом шаги. Обернулась и увидела Николая.
— А я жду тебя здесь. Думал, ночью придешь. Грубоватый, задушевный голос, тот самый, знакомый до острой, щемящей боли голос, который не давал покоя весь год ни днем, ни ночью.
Татьяна шагнула и остановилась против Николая, в упор, твердо взглянула на него. Николай молчал.
Татьяна отвела глаза в сторону. И через долгую минуту сказала:
— Я шла... чтоб покончить разом... Не приходи больше к нам. Не тревожь.
— Танюшка! — Николай порывисто обнял ее за плечи. — Ты ж не любишь его! — заговорил он горячо.— А у нас все теперь будет по-другому. Все! Пожил в городе, знаю теперь, что им там надо, городским бабам-то. Не стоят они тебя все. Верь, не вру! Навсегда теперь останусь.
Татьяна не отстранилась и не отвела его рук. Сосредоточенно молчала. Ей хотелось сказать, что она, наверное, еще не любит Егора, но уверена, что привыкнет к нему, раз он хороший человек, и полюбит его. Но вместо этого проговорила с той решимостью, какую Николай в ней хорошо знал:
— Он никогда не плюнет мне в душу, как ты.
Николай понял, что решение ее бесповоротно. И, сразу потемнев лицом, сжав губы, ругнулся вдруг и со злостью проговорил:
— Дура деревенская! Еще пожалеешь! Назло тебе останусь здесь... Таких дур, как у нас в совхозе, нигде не сыщешь!..
Татьяна, слушая его, поняла, что он не любит ее. Еще больнее стало на душе от его слов и в то же время безразлично, уедет ли он к городской или останется здесь. Один раз только она прерывисто вздохнула и, отвернувшись от Николая, направилась к тропке.
Отсюда, с бугра, хорошо просматривалось все село, речка, убегающая лентой в сизую чащобу дальнего леса. А от речки к лесу тянулось огромное вогнутое поле, похожее на гигантскую чашу. На дальнем конце поля по чернозему, как жуки, ползали два трактора с плугами, и до слуха доносился их слабый рокоток, подувал ароматный ветер, шуршащий тополиной листвой.
Из-за леса поднялось солнце и озарило весь этот дорогой, с детства знакомый ей мир ясным, широким светом.
У стогов на лошади по-прежнему сидел Егор и смотрел в ее сторону. Татьяна задумчиво спустилась назад с пригорка и пошла по тропинке к нему.
***
Когда Татьяна Ивановна закончила рассказ, внучка долго молчала. Она стояла напротив, отвернувшись к стене и что-то рассматривала в узоре на обоях. Потом сказала, обнимая себя очень крепко:
- Красиво вы жили, бабушка, хоть и бедно. Но, знаешь, не могу я так. Нет доверия ни к кому. А может, я просто не умею любить и доверять так, как это делала ты? Нет, ба, мне от отношений выгода нужна. Чего ради я должна приносить свою жизнь в жертву. Вот ты прожила, выходит, всю жизнь с нелюбимым, детей от него родила... И что? Получается, всю жизнь в нелюбви, с каким-то надуманным женским долгом? Разве это жизнь?
- Кто сказал, что в нелюбви? - удивилась в свою очередь пожилая женщина.- Я его полюбила чуть позже за доброту ко мне, за широту души, за то, что он любил меня и ценил.
- Непонятно мне такое "счастье"! Ты молодая была, все дороги открыты!
- Каждому своё. Жизнь другая была, и ценности в ней - иные. Зато у Маши была заботливая мама, у меня - надежный муж, а у вашего деда - любимая и тихая женщина. И попадись в моей жизни волшебник, готовый изменить мою судьбу, я бы от его услуг отказалась.
Анна Елизарова