Светлана Бабинова (Засыпкина)

Метель била в окно. Снежные хлопья налипали на стекло и тут же таяли, оставляя мокрые дорожки. Я стояла у окна и смотрела на это белое безумие. В квартире было тихо. Только ёлка мигала разноцветными огнями в углу комнаты. Мигала для меня одной. Тридцать первое декабря. Восемь вечера. И я одна. На столе стояла тарелка с оливье. Одна тарелка. Один бокал. Одна салфетка. Я приготовила салат по маминому рецепту — с солёными огурцами вместо маринованных, как делали в девяностые. Зачем? Привычка. Или попытка почувствовать хоть что-то праздничное. На холодильнике висели детские рисунки. Тимофей нарисовал ёлку с кривой звездой. Алиса — снеговика с тремя пуговицами. Я провела пальцем по бумаге. Холодная. Дети у бывшего. Первый Новый год за восемь лет — без них. Я набрала номер. - Мам! — голос Тимофея был звонким, весёлым. — С Новым годом! - Ещё не Новый год, солнышко. Четыре часа до курантов. - А мы уже подарки открыли! Папа разрешил! Я сглотнула. - Здорово. А Алиса где? - Мама, мама! — в трубк

Ветер в тот декабрьский вечер был не просто холодным — он был одушевленным, злым существом. Он, казалось, имел личные счеты с каждым, кто осмелился выйти на улицу, но особую ненависть питал к старому, выцветшему драповому пальто деда Матвея. Ветер пробирался под воротник, скользил ледяными пальцами по худой спине, искал остатки тепла, чтобы безжалостно их выдуть и развеять над серым, равнодушным городом. Но тепла там давно не было. Как не было его и в квартире старика на первом этаже хрущевки, где батареи едва теплились, словно сами умирали от истощения. Старый холодильник «Саратов» на кухне дребезжал, как трактор, охраняя лишь морозную, стерильную пустоту своих ржавых полок. В этом звуке Матвею Ивановичу слышался погребальный звон по его собственной жизни. У деда Матвея в кармане гулял ветер, а дома — шаром покати. Пенсия закончилась еще полторы недели назад. Смешно сказать — закончилась. Она просто испарилась. Квитанция за отопление, которое не грело, съела половину. Лекарства от дав

Отгремела свадьба, и в большом крестьянском доме наконец воцарилась утомлённая, счастливая тишина. Гуляли, как и положено, три дня, от души, так что даже старые тополя у околицы, казалось, притихли, устав от песен и гармошки. Столы ломились от пирогов, томлёной в печи баранины, солёных груздей и браги, пахнущей тёплым хлебом. Гости, краснолицые и довольные, желали молодым счастья да богатства, а те, казалось, и не слышали шумного веселья. Они жили в своём отдельном мире, маленьком и хрустальном, созданном из одних лишь взглядов и прикосновений. Кареглазая Анна, с тёмными, туго заплетёнными косами вокруг головы, словно венком, растворялась в спокойных, васильковых глазах своего Степана. Он был высок, широк в плечах, с тихой, немногословной улыбкой, которая заставляла её сердце биться чаще. Они сидели за общим столом, но руки их под скатертью были крепко сплетены, и им казалось, что весь этот гомон — лишь далёкий отзвук какого-то другого праздника. Их праздник был внутри, и он только н