Татьяна Перминова

Ветер в тот декабрьский вечер был не просто холодным — он был одушевленным, злым существом. Он, казалось, имел личные счеты с каждым, кто осмелился выйти на улицу, но особую ненависть питал к старому, выцветшему драповому пальто деда Матвея. Ветер пробирался под воротник, скользил ледяными пальцами по худой спине, искал остатки тепла, чтобы безжалостно их выдуть и развеять над серым, равнодушным городом. Но тепла там давно не было. Как не было его и в квартире старика на первом этаже хрущевки, где батареи едва теплились, словно сами умирали от истощения. Старый холодильник «Саратов» на кухне дребезжал, как трактор, охраняя лишь морозную, стерильную пустоту своих ржавых полок. В этом звуке Матвею Ивановичу слышался погребальный звон по его собственной жизни. У деда Матвея в кармане гулял ветер, а дома — шаром покати. Пенсия закончилась еще полторы недели назад. Смешно сказать — закончилась. Она просто испарилась. Квитанция за отопление, которое не грело, съела половину. Лекарства от дав

Возле контейнеров для мусора стояла картонная коробка. Промокшая, со следами грязи по краям. А рядом с ней лежала собака. Огромный пёс растянулся на холодном асфальте, положив массивную голову на передние лапы. Тёмно-коричневая шерсть висела клочьями, на правом боку виднелась незажившая царапина. Костлявые бёдра торчали под кожей. Взгляд был мутным, но внимательным. Полосатая кошка из ближайшего магазина попыталась подойти к коробке. Пёс медленно приподнял голову – каждое движение давалось ему с трудом. Не лаял, не рычал. Просто взглянул – и кошка поспешно ретировалась за мусорный бак. Прохожие торопились мимо. Вера Николаевна заприметила этого пса ещё утром. Вечером она вышла из больницы на час раньше обычного. Что-то в этой собачьей преданности трогало до глубины души. Она замерла в нескольких метрах от животного. – Ну здравствуй, сторож. Дежуришь? Пёс медленно поднял морду. – Что же ты так упорно стережешь? – Вера сделала осторожный шаг, доставая из пакета купленные по дороге соси

Максим сидел за рабочим столом, перед ним светился экран, на нём шли строки кода — ровные, сухие, одинаковые. Они сменяли друг друга без спешки, без смысла. Он не ловил себя на мысли «получилось» или «ошибся». Не было ни раздражения, ни интереса. Пальцы двигались механически: нажимали клавиши, стирали, снова набирали. Внутри — пусто. В какой-то момент он перестал различать время. День, вечер, неделя — всё растворилось в одном длинном «сейчас». Он мог бы сказать, что устал, но усталость предполагает чувство. А у него не было чувств. Была ровная глухая тишина, будто кто-то опустил на всё стеклянный колпак. Он видел индикатор часов в правом нижнем углу, видел, как меняется врем, но это было похоже на смену цифр в лифте: едешь, да, но куда — неважно. Он не ждал выходных. Не ждал ночи. За окном медленно шёл снег. Не красивый, из кино, а настоящий — мелкий, упрямый, как пыль из холода. Свет фонарей упирался в стекло и рассыпался на тонкие бледные полосы. Город в такие вечера будто перес