Мир Валерия Сергеевича давно усох до размеров двухкомнатной квартиры на первом этаже.

За ее пределами — за двойной рамой окна, вечно задернутой тюлем цвета топленого молока, — бушевал враждебный, непонятный мир. Главным форпостом этого мира была щербатая скамейка у подъезда, которую по вечерам оккупировала стая громкоголосых парней.
Каждый вечер, ровно в семь, он садился в свое продавленное кресло, клал под язык горькую таблетку от сердца и ждал. Сначала доносились хлопки дверей машин, потом первый взрыв хохота — резкий, как выстрел стартового пистолета. И начиналось. Их голоса просачивались сквозь стекло, въедались в старые обои, дрожали в хрустале давно опустевшего серванта. Валерий Сергеевич не различал слов, он слышал суть: наглость, безделье, угрозу.
Его внутренний прокурор, ни разу не видевший их лиц вблизи, уже собрал увесистое дело. В папке с тесемками лежали ночные дебоши (которых не было), разрисованные стены (которые разрисовали еще лет десять назад) и непременная торговля чем-то запрещенным.
Приговор был давно вынесен, заверен печатью старческого страха и одиночества, и обжалованию не подлежал.
«Шпана», — цедил он в тишину, и горько-металлический привкус таблетки во рту становился невыносимым, словно это был вкус самого приговора. Этот привкус был его камертоном, настраивавшим душу на волну глухого, бессильного раздражения. Он был физическим воплощением его правоты.
Так текли дни, неотличимые друг от друга, как пожелтевшие страницы подшивки «Науки и жизни». Утром — обход своей маленькой вселенной: полить фикус, смахнуть пыль с фотографии жены Людочки, пересчитать оставшиеся таблетки.
Днем — телевизор, бубнящий о чужих, далеких катастрофах. А вечером — священный ритуал ненависти, ритуал прослушивания вражеских голосов за окном. Он до того сжился с этой своей войной, что не представлял уже, как можно жить иначе. Эта тихая ненависть придавала его увядающей жизни хоть какой-то смысл, последнюю твердость.
Однажды днем сердце прихватило сильнее обычного. Не остро, а тягуче, будто кто-то медленно скручивал внутри мокрое полотенце. Валерий Сергеевич, кряхтя, доковылял до аптечки. Пусто. Последняя облатка от блистера сиротливо белела на дне коробки. Придется идти.
Выход наружу был целой спецоперацией. Он долго стоял у глазка, проверяя обстановку. Чисто. Старая куртка, шапка-ушанка, несмотря на осеннюю слякоть, — и вот он уже семенит по растрескавшемуся асфальту. Социальная аптека находилась в трех кварталах .
В аптеке пахло стерильностью и чужой бедой. Бледнолицая девушка-провизор с равнодушным проворством отсчитала ему пластинки таблеток. Валерий Сергеевич протянул дрожащую руку с зажатыми в кулаке купюрами.
— С вас четыреста восемнадцать рублей.
— Как четыреста?.. Было же триста шестьдесят…
— Переоценка, мужчина. Вчера была. Будете брать?
Он растопырил пальцы. На ладони лежали три сторублевые бумажки, несколько десятирублевых монет и горсть бесполезной меди. Он пересчитал еще раз. И еще. Не хватало сорока с чем-то рублей.
Лицо его залила густая, стыдная краска. За ним уже собралась небольшая очередь. Мир, такой устойчивый и понятный в пределах его квартиры, вдруг качнулся и поплыл. В ушах зашумело, знакомый металлический привкус под языком, которого и не было, вдруг проступил с новой, невыносимой силой — привкус унижения.
— Мужчина, вы платить будете? У меня люди ждут, — голос провизора резанул по нервам.
Он открыл рот, чтобы сказать что-то жалкое, попросить отложить, но слова застряли в горле. И в этот момент сзади, мимо его плеча, на холодный пластик прилавка легла пятисотрублевая купюра.
— Пробейте ему. И вот это мне, — раздался спокойный молодой бас.
Валерий Сергеевич медленно, как во сне, обернулся.
Перед ним стоял парень. Высокий, в простой черной куртке, с коротко стриженным затылком. Один из них. Валерий Сергеевич не просто узнал — он остолбенел. Это был обладатель самого громкого смеха, того самого, что каждый вечер ввинчивался ему в мозг. Главарь. Подсудимый.
Провизор быстро отсчитала сдачу. Парень протянул лекарства Валерию Сергеевичу.
— Держите, отец. Выздоравливайте.
И улыбнулся. Не нагло, не свысока. Просто, чуть виновато и по-доброму, как улыбаются старому, непутевому родственнику.
И в этот миг для Валерия Сергеевича все остановилось.
Внутренний прокурор, только что заносивший перо для нового обвинительного акта, застыл с открытым ртом. Шум аптеки, покашливание в очереди, гул холодильников — все схлопнулось в одну глухую, ватную точку тишины. Он смотрел в лицо парня и впервые не слышал его голоса, а видел его глаза. Усталые. Обычные человеческие глаза.
В оглушающей внутренней тишине что-то сдвинулось. Мир не перевернулся. Земля не ушла из-под ног. Просто оптика его души, сбитая десятилетиями обид и одиночества, с тихим щелчком вернулась на место. Он вдруг увидел не «шпану», не «бандита», а просто парня, который почему-то заплатил за лекарство незнакомому старику.
Горько-металлический привкус во рту никуда не делся. Но он вдруг перестал быть вкусом осуждения. Теперь это был вкус его собственного яда, его многолетней неправоты, которую он только что раскусил, как ампулу с цикутой. Этот вкус больше не обвинял мир. Он обвинял его.
Парень уже повернулся, чтобы уйти.
— Постой… — выдохнул Валерий Сергеевич. Голос был чужой, скрипучий. — Как тебя…
— Да ладно, батя, — он махнул рукой, не оборачиваясь, и скрылся за дверью, звякнувшей колокольчиком.
Домой Валерий Сергеевич шел, не разбирая дороги. Он не замечал ни трещин в асфальте, ни хмурых лиц прохожих. Он нес в руке пакет с лекарством, ставшим вдруг неимоверно тяжелым, будто в нем лежали не таблетки, а все его прошлые приговоры.
Он подошел к подъезду. На скамейке сидела та самая компания. Они о чем-то шумели, смеялись. И тот самый парень был среди них. Он увидел Валерия Сергеевича, чуть кивнул ему и отвернулся.
Смех не стал тише. Он был все таким же громким, молодым и, может быть, даже наглым. Но Валерий Сергеевич впервые слышал в нем не угрозу. Он слышал в нем жизнь.
Он вошел в свою квартиру, сел в кресло. Впервые за много лет вечерняя тишина не казалась ему оглушительной. Она была просто тишиной. Он посмотрел на фотографию Людочки и впервые за долгое время ему стало легко.
Он не знал, почему тот парень это сделал. И не хотел знать. Объяснение разрушило бы это тихое, нерукотворное чудо, которое только что произошло не в аптеке, а здесь, в этой старой, насквозь пропитанной одиночеством душе. Суд закончился. И осужденный оказался на скамье судьи.
Автор рассказа: Сергей Вестник