Гагарин пять лет назад слетал в космос, примерно 200 км до Москвы.

"До 1965 года в Фефелове не было электричества. Пищу готовили по большей части в русской печи. В летнее время некоторые использовали примусы.
Для чая в каждом доме имелись угольные самовары. Растопить его требовался навык и немалое умение. Проще всего это было делать утром, когда топилась печь. В самовар насыпали совком горящие угли и одевали трубу. Вода закипала быстро и без особых хлопот. А вот вечером эта процедура отнимала гораздо больше времени.
-Пойду засамоваривать, - загодя говорила бабушка, отправляясь на кухню. Там она зажигала лучину, засовывала ее внутрь самовара, некоторое время выжидала, а потом брала кирзовый сапог и минуты две раздувала ими чуть тлеющие внизу угли. Но даже после этого действа самовар нередко затухал, и приходилось начинать все заново.
Стирали белье самым примитивным способом – на стиральной доске. Порошков и отбеливателей тогда не было, использовали обычное хозяйственное мыло. Чтобы отбелить полотенца и простыни, их замачивали или кипятили с мылом, а весной, обычно в марте, выбрасывали на наст. Процесс стирки был трудоемкий, и отнимал практически целый день.
Гладили белье тяжеленным угольным утюгом. Внешне он мало чем отличался от современного электрического, только был несколько поуже и повыше. Между дном и ручкой имелась полость – для горячих углей, количества и температуры их вполне хватало для того, чтобы перегладить целую гору белья.
Скоропортящиеся продукты – мясо и молоко – хранили в погребах. По сути это глубокая круглая яма, плотно закрытая тяжелой деревянной крышкой. Стенки ямы выкладывали кирпичами для прочности, а сверху возводили невысокое сооружение с крутой крышей – для защиты от пыли, осадков и домашних вредителей. В марте в яму накидывали и плотно утрамбовывали снег – по самую крышку. Таял он медленно, и сохранялся в погребе до самой осени.
Деревенские жители ничуть не страдали от отсутствия электричества, прекрасно приспособившись обходиться без него. Оно было им неведомо; а то, что неведомо, то и ненужно. Про телевизор («кино в ящике») – только слышали, а уж стиральные машины и прочие чудеса – это вообще сказочки для легковерных!
У моей матери был патефон и набор грампластинок. Патефон помещался в синем чемоданчике и заводился выдвигающейся сбоку ручкой. По деревенским меркам такая вещь в доме считалась баловством, в клубе другое дело, но в доме!? Старики смотрели неодобрительно, что, мол, взять с учительницы! однако молодежь думала иначе, охотно собираясь по вечерам возле нашего дома на звуки песен. (...)
Деревенский дом в 60е годы не имел никаких излишеств, только самое необходимое. Купить что-то из утвари или предметов интерьера было чрезвычайно сложно, да и не на что, потому что колхозники почти не имели на руках наличных денег, работая за трудодни.
Покупали дешевые ситцы, кое-что из верхней одежды, хозяйственного инвентаря и посуды. Сами шили занавески из белого материала, украшали вышивкой ришелье или гладью. Тюль появилась в обиходе позднее, и была простая хлопчатобумажная, не капроновая. Шторы на дверях также самодельные – белые с вышивкой, иногда из цветного ситца. О портьерных тканях тогда не знали. (...)
В передней горнице в горке стояла лучшая посуда, которую вынимали только на праздники – граненые стопки, наборы тарелок, чайные приборы, вилки и ножи из нержавейки. Большую часть этих богатств колхозники выменивали у «тряпейника», так звали мужичка, регулярно наезжавшего в деревню на подводе, полной красивых и дефицитных вещей, которых в поселковых магазинах в продаже не было. Кто проводил такую политику натурального обмена, и кому она была выгодна, сказать не могу, я была в те годы еще слишком мала, но как именно она происходила, помню со всей тонкостью.
- Тряпейник едет, тряпейник едет! – громко кричал тот, кто первым видел заветную телегу, и тут же деревенские женщины поспешно разбегались по домам. Схватив мешки с тряпками, которые заранее припасали для такого случая, они спешили с ними к вознице. Тряпейник не спеша, важно и степенно принимал мешки, по очереди и без суеты, взвешивал на безмене, потом отпускал каждой хозяйке товар – согласно веса сданного добра. Если мало было тряпок в мешке – чайник или кастрюлю, если много – сервиз, набор стопок, ножи или вилки из нержавейки. (...)
Появлялся в деревне и лудильщик. Этот ходил пешком, маленький такой невзрачный мужичонка в сером пиджачке и кирзовых сапогах. «Лудить-паять, лудить-паять! - монотонно объявлял он, проходя по деревне. – Лудить-паять!» - и клиентки не заставляли себя ждать, несли прохудившиеся кастрюли и самовары, эмалированные бачки и ведра. В деревне любая посуда была ценна, и колхозники ничего не выбрасывали.
В повседневной жизни в ходу была простая посуда: алюминиевые или деревянные ложки, граненые стаканы. Щи наливали в большое «обливное» блюдо, ставили посередине стола, и вся семья ела из него, не используя порционных тарелок. Второе также ели из одной общей посуды, это было обычно и общепринято, и ни у кого не вызывало удивления".
Светлана Савельева, "Деревня моего детства".