Ей было восемьдесят два, давно шли дни на убыль*.

Не для себя она жила, считая каждый рубль. Жила для внука и детей, носки крючком вязала, Но часто не спала ночей, ворочалась, вздыхала. Да, очень больно, хоть убей, и бесконечно грустно, Но для своих родных детей она слыла обузой. Ей место дали в закутке, кормили старой гречкой, И клали спать на сундуке за шторкою у печки. Зять часто дочери твердил: «Ну, сколько можно, Настя? Нет никаких мужичьих сил терпеть мне это «счастье»!» Молчала дочь, лишь иногда перечила с тоскою: «Мы будем старыми, когда, нас то же ждет с тобою». Отрадой бабкиной был внук (его так долго ждали!), Он ей читал тихонько вслух, пока все сладко спали. Носил ей в закуток обед и сладкое печенье, Расспрашивал, каким был дед, делился настроением. «Ба, расскажи мне про войну! Ты тоже воевала? Ты немцев видела орду, у них в плену бывала?» «Орду!» - какой же ты смешной, «орда» - у ханов только. Дед воевал твой под Москвой. И не вернулся, Колька... Не научилась я, сынок, под сердцем горе прятать. Война, Колюня, .. не дай Бог!» «Ну, Ба, не надо плакать!» Она прижмет к себе внучка, и он ее обнимет. И жизнь уже не так горька в бездушно черством мире. Но часто снится бабке дед. Зовет ее с собою. И все трудней ответить «Нет!» и под ребром так ноет… … Ушла старуха налегке на небо, как на волю. В ее старинном сундуке нашли записку «Коле!», Две пары вязаных носков, запас сухого хлеба И пряжи несколько клубков, и фото бабки с дедом. Никто не плакал. Только внук, стеная и рыдая, Сидел, обняв большой сундук, старуху вспоминая. Он сухари к груди прижал (старухин клад бесценный), И боль пронзила, как кинжал. И будто ток по венам. Мальчишке лишь двенадцать лет. Но он других мудрее: Не страшно, когда черствый хлеб. Когда душа – страшнее.