Слёзы — удел слабаков.

Ирина Ас

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в шторах, резал полумрак, высвечивая миллионы пылинок, кружащихся в немом танце. На диване, застывшая, будто фарфоровая кукла, сидела Лика. Плечи ее подрагивали, но звуков не было, лишь прерывистое, хриплое дыхание, которое она пыталась заглушить, закусив губу до боли.

— Поплачь, Лика, поплачь же наконец, — мягко, но настойчиво говорила Марина, обнимая подругу за острые плечи. Ее пальцы водили по коротким, волосам Лики, будто пытаясь согреть. — Слеза душу омывает, легче станет, я знаю.

Лика сглотнула комок, который стоял в горле уже несколько часов, с тех пор как захлопнулась дверь. Звук был негромкий и привычный — щелчок замка. Но в тишине опустевшей прихожей он прозвучал, как выстрел.

— Я все делала не так, — выдавила она наконец, голос сорвался на шепот. — Я всё делала не так с самого начала.

Она позволила слезам течь, не вытирая их. Это было странно и непривычно — чувствовать соленую влагу на щеках, не пытаясь ее скрыть. Если бы ей лет десять назад сказали, что она, Лика Воронцова, будет вот так рыдать в жилетку подруги, она бы лишь презрительно усмехнулась. Не такого она была воспитания, не такой закалки.

Ее воспитала бабушка, Валентина Семеновна. Строгая, вытянутая в струну женщина с седыми волосами, убранными в тугой пучок, и взглядом, способным остановить скачущего коня.
Родители Лики, молодые геологи, пропали в экспедиции на севере, когда девочке было семь. Бабушка, отставной военный врач, не стала даже рассматривать вариант с детдомом. «В нашем роду никто по приютам не жил, — заявила она, глядя на испуганную внучку. — Будешь жить со мной. Вырастешь настоящим человеком».

И она растила. Без скидок на возраст, на горе, на ночные кошмары, в которых Лике снились папина улыбка и мамин голос, читающий сказки.

Лика отчетливо помнила тот день, когда, возвращаясь со школы, поскользнулась на первом мартовском льду и рассекла ладонь об острый край бордюра. Кровь хлестала горячей струйкой, смешиваясь с тающим снегом, боль пульсировала в такт сердцу. Она, зажмурившись, вбежала в дом, протягивая бабушке окровавленную руку в ожидании жалости, может быть, объятий.

Валентина Семеновна взглянула на руку, на бледное, перекошенное от боли лицо внучки и холодно сказала:

— И что это за вид? Убери слезливую гримасу. Плакать будешь если руки совсем не будет. А сейчас терпи. Иди в ванну и промой рану. Пластырь и зеленка в шкафчике. Слезы — удел слабаков. Настоящая сила — в терпении.

И она развернулась, уходя на кухню доваривать борщ. Лика стояла посреди коридора, сжимая зубы так, что челюсти свело, давя рыдания. Сделала все, как велела бабушка. Промыла, прижгла зеленкой, залепила пластырем. А потом забралась под одеяло, уткнулась лицом в подушку и плакала беззвучно, сотрясаясь от безмолвных спазмов, пока подушка не стала мокрой и холодной. Слезы были горькими и очень солеными.

Так она и росла. Послушной, предсказуемой, без эмоций. Ее лицо стало маской спокойствия, голос ровным. Она научилась гасить в себе любую вспышку: радость, гнев, обиду. В школе ее считали странной, замкнутой, слегка высокомерной. Пока в восьмом классе к ним не перевели Маринку.

Марина была ураганом в юбке. Рыжая, веснушчатая, с громким хохотом, разносившимся по всему коридору, и привычкой обнимать всех подряд. Она могла закатить истерику из-за тройки по физике, а через пять минут, получив от симпатичного одноклассника жвачку, смеяться так, что учительница истории шикала на девочку. Они подружились странно и неожиданно. Марина, не долго думая, плюхнулась за одну парту с тихой Воронцовой и заявила:

— Ты мне нравишься, ты как скала. Будем дружить?

И они дружили. Неразлучно. Марина таскала Лику на дискотеки, в походы, в кино на душещипательные мелодрамы, где сама рыдала в три ручья, а Лика сидела рядом, неподвижная, лишь изредка смотря на подругу с тихим, внутренним недоумением.
Лика помогала Марине с алгеброй и физикой, протягивая ей исписанные листочки с решениями, когда та, рыдая, заявляла, что никогда в этом не разберется. Они поступили в один институт — экономический, потому что так решила Марина («Куда я, туда и ты, я одна там с ума сойду!»), а Лика просто кивнула, не видя в этом проблемы. Бабушка Валентина Семеновна одобрила выбор: «Экономика — наука точная. Чувствам там не место».

Они вышли замуж почти в один год. Марина — за Степана, такого же шумного, открытого и эмоционального парня, играющего в любительской рок-группе и работающего дизайнером. Их квартира всегда была полна гостей, музыки, спонтанных вечеринок и громких ссор, которые так же громко заканчивались примирениями среди ночи под гитару и пение.

Лика вышла за Дмитрия. Спокойного, немного замкнутого инженера-проектировщика. Он ценил в ней то, чем так гордилась бабушка: надежность, отсутствие истерик, ясный, холодный ум, способность решать бытовые проблемы без лишних слов. Их брак был тихой гаванью. Тишина в ней была настолько гулкой, что временами звенело в ушах.

— Представляешь, этот болван опять забыл про годовщину нашего первого поцелуя! — хохотала Марина, разговаривая по телефону. — Я ему устроила такую сцену, соседи вызвали участкового, думали, я его режу! А он наутро принес целую охапку пионов, тех самых, что у моей бабушки в саду цвели… Весь в росе, стоит, мычит… Ну я, конечно, растаяла, дура!

Лика, прижимая трубку к уху, молчала.

— Ты меня слышишь? — переспрашивала Марина.

— Слышу. А мой Дима никогда цветов не дарит.

— Так ты, может, дашь ему повод? — удивлялась подруга. — Может, хоть раз прижмешься, пошепчешь что-нибудь… Мужики же, как дети, им тоже подавай знаки внимания!

Но Лика не умела «давать поводы». Ее проявления заботы были функциональны: приготовленный ужин, выглаженная рубашка, своевременно оплаченные счета. Дима сначала ценил эту стабильность, этот покой после бурного романа с предыдущей девушкой, которая закатывала сцены ревности. Но постепенно он начал чувствовать, как этот покой перетекает в пустоту. Он пытался растопить лед — начал делать подарки, пытался обнять сзади, пока она мыла посуду, звал на прогулки. Лика принимала подарки со словами «Зачем тратился?», из объятий выскальзывала, как угорь, ссылаясь на дела, а на прогулки соглашалась, но шла рядом, погруженная в свои мысли, не замечая ни цвета вечернего неба, ни его попыток взять ее за руку.

— У нас все так ровно, — думала иногда Лика, наблюдая за бурлящей, как котел, семьей Марины. — Но разве это плохо? Страсть на год, от силы на два. А потом остаются привычка и уважение. У нас уже есть уважение. Это и есть любовь.

Они почти одновременно родили детей. Марина сына, Глеба, а Лика дочку, Алису. Марина переносила беременность ужасно, с утренними токсикозами, отеками и постоянными капризами, о которых трубила на весь белый свет. Лика мучилась не меньше, но молча. Уходила в ванную, чтобы стошнило без свидетелей, прикладывала к пояснице лед, завернутый в полотенце, и ни слова. Ни жалобы, ни стона.

Когда принесли Алису, Лика смотрела на это маленькое, сморщенное существо и чувствовала внутри что-то огромное, теплое, распирающее грудную клетку. Ей хотелось прижать ее, зацеловать, шептать нежности. Но руки сами складывались в привычную, сдержанную позу. Она брала дочь, кормила, пеленала, купала, и все с безупречной, медицинской точностью. Без сюсюканий, без глупых прозвищ.

— Лик, да ты хоть раз улыбнись ей! — не выдерживала Марина, наблюдая, как подруга кормит ребенка с каменным лицом опытного сапера, обезвреживающего бомбу. — Она же чувствует! Ей нужна ласка, тепло!

— Я обеспечиваю ей безопасность, режим и правильное питание, — парировала Лика. — Это и есть забота. Остальное — сентиментальность, которая портит характер.

Время текло. Родились вторые дети. У Лики и Димы — сын Егор. Лика тогда подумала, что теперь-то уж точно семья нерушима. Полный комплект. Идеальная ячейка общества. Дима получил повышение, стал больше работать. Вечерами они сидели в гостиной: он с ноутбуком, она с книгой. Тишина. Изредка прерываемая шелестом страниц или стуком клавиш.

Дима стал жаловаться на боли в спине, на одышку. Лика предлагала записаться к врачу. Сухо, по делу. Как будто говорила о необходимости починить кран. Он отмахивался. Однажды, когда он, бледный, схватился за бок, она спросила: «Таблетки выпил?» Он кивнул, не глядя. Больше она не лезла. Не садилась рядом, не клала руку на лоб, не спрашивала шепотом «Милый, что болит?». Она считала, что взрослый мужчина должен сам следить за своим здоровьем.

Случилось все внезапно. Инфаркт. Скорая, бег по ночным коридорам больницы, перекошенное от боли лицо Димы в реанимации. Лика стояла у стекла, судорожно сжимая сумочку. Внутри ее все кричало, металась какая-то дикая, первобытная паника. Но лицо оставалось спокойным.

Операция прошла успешно. Диму перевели в обычную палату. Лика навещала мужа ежедневно. Приносила в контейнерах протертые супы, паровые котлеты, свежие соки. Ставила контейнер на тумбочку, поправляла простыню и садилась на стул у окна. Сидела молча. Иногда говорила что-то вроде: «Врач сказал, анализы лучше» или «За квартиру заплатила». Она видела, как муж смотрел на нее сначала с надеждой, потом с недоумением, а под конец с угасающей, ледяной пустотой.

В палате было еще два человека. К одному приходила жена — пухленькая, смешливая женщина, которая кормила мужа с ложечки, приговаривая «открывай рот», а потом садилась на край кровати и, обняв его, шептала что-то на ухо, от чего тот краснел и глупо ухмылялся. К другому — взрослая дочь, которая, не стесняясь, гладила отца по щеке, смеялась. Дима смотрел на эти сцены, и Лике казалось, что он смотрит на огонь, будучи запертым за толстым слоем непробиваемого льда. Муж завидовал, она это видела. И не могла ничего поделать. Рука не поднимались, чтобы погладить его по руке, слова застревали в горле. Она боялась, что если попытается, то из нее вырвется не ласковый шепот, а тот самый детский, заглушенный подушкой, вой.

Однажды она зашла в палату раньше обычного и замерла в дверях. Молодая медсестра, Татьяна, поправляла Диме подушку. Не просто поправляла, а приподнимала мужчину, аккуратно, одной рукой поддерживая за спину, другой укладывая подушку. И говорила при этом мягко, почти по-матерински:

— Ну вот, так лучше же? Видите, уже и цвет лица другой. Скоро на ноги встанете, домой побежите. Все уже позади, самое страшное. Вы только слушайтесь докторов и не кисните. Все будет хорошо, Дмитрий Александрович, обязательно будет.

И она положила руку ему на лоб, проверив температуру, а потом, не убирая руки, на секунду провела пальцами по виску. Это был жест бесконечной, простой человеческой жалости. И Дима… Дима смотрел на нее. Не так, как смотрел на Лику. В его глазах стояли слезы. Не от боли, а от внезапного, нежданного тепла. Он был беззащитен и благодарен, как ребенок.

Увидев жену в дверях, он мгновенно изменился в лице. Маска опустилась. Взгляд стал отстраненным, пустым. Медсестра, заметив Лику, легко и профессионально улыбнулась:

— О, супруга! Все в порядке, ваш муж боец. Уже идет на поправку. Все будет хорошо.

«Все будет хорошо». Эти слова звучали в ушах Лики, когда она вышла из больницы на яркий, безразличный солнечный свет. Они звучали фальшиво и зло.

Дима вернулся домой через месяц. Он был тихим, сосредоточенным на своих мыслях. Лика ухаживала за ним с удвоенной, педантичной точностью. Диета, лекарства по расписанию, обязательные, но безмолвные прогулки в парке. Они не разговаривали. Вернее, говорили о необходимом: «Передай соль», «Завтра придет мастер починить стиральную машину».

И вот в тот вечер, когда Лика вернулась с работы (она вышла, не дожидаясь полного его восстановления — дела не ждали), она застала его в спальне. Он не собирал чемодан в панике. Нет. Он аккуратно складывал в спортивную, вместительную сумку вещи. Не все. Только самое необходимое. Действовал медленно, методично.

— Дима? — ее голос прозвучал чужим, натянутым. — Ты… куда?

Он не обернулся, продолжая складывать рубашки.

— Ухожу.

Одно слово. Оно повисло в воздухе, как запах гари.

— Почему? — спросила она, и в ее голосе впервые за много лет прозвучала трещина, слабая, почти неуловимая.

Он наконец повернулся. Лицо его было усталым, но спокойным.

— Потому что я задыхаюсь, Лика. В этой… стерильной тишине, в этом идеальном порядке. Мне нужно тепло. Простое, человеческое тепло. Чтобы меня не только кормили правильной едой, но и пожалели, когда больно. Чтобы на меня смотрели не как на функциональную единицу семьи, а как на живого человека. Чтобы жена улыбалась мне, а не проверяла, выключил ли я свет в ванной. Я двадцать лет пытался растопить лед вокруг тебя. Я устал.
Я чуть не умер, Лика. И в больнице, когда над моей кроватью наклонялась чужая женщина и говорила ласковые слова, я понимал, как мне этого не хватало.

— Но я же… я тебя люблю, — выдохнула она. И сама испугалась этих слов. Они вырвались против ее воли, глухо, неуверенно.

Он посмотрел на нее с такой бесконечной, уставшей грустью, что ей стало физически больно.

— Прости, но я не чувствую этой любви. Ты ее похоронила в себе так глубоко, что уже и сама, наверное, не найдешь. Я ухожу к Тане. К той медсестре. Она… она живая. Она плачет и смеется. И я хочу этого. Хочу хаоса, глупостей, ссор из-за немытой чашки и примирений посреди ночи. Хочу чувствовать, что жив.

Он застегнул сумку, взвалил ее на плечо. Прошел мимо. На пороге остановился, но не обернулся.

— Алисе и Егору все объяснил. Они… понимают.

И вышел. Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

Лика не помнила, как просидела на краю кровати следующие несколько часов. Звук щелчка отдавался в ее черепе, раскалывая его на части. Внутри была пустота. Та самая, которой она так гордилась, считая ее силой. Теперь она понимала — это не сила. Это мертвая зона.

Через два дня примчалась Алиса, двадцатилетняя, худая, с резкими движениями, так напоминающими бабушку Валентину Семеновну.

— Мам, мы с Сергеем снимаем квартиру! В центре! Заселяемся в субботу!

Лика, механически протиравшая пыль с полок, замерла:

— Зачем? Живите здесь. Места много.

Алиса фыркнула. В ее глазах стояло что-то жесткое, недетское.

— Ой, мам, да ну тебя. Жить с тобой? Ты даже папу не удержала. Он, бедный, двадцать лет как в склепе просидел. Ты, как статуя. Мне здесь душно. Папа хоть как-то согревал, пока мог. А теперь… Я не могу. Я не хочу такой становиться.

И ушла, хлопнув дверью. Более громко, чем Дима.

На следующее утро Лика заглянула в комнату Егора. Шестнадцатилетний долговязый подросток набивал рюкзак.

— Егор? Ты куда?

Он обернулся, удивленный.

— В поход, мам. С папой договорились, еще две недели назад. Сплав по реке, помнишь, я тебе говорил?

Она не помнила. Она кивала тогда, думая о квартальном отчете.

— Ах да… — пробормотала она. — Сейчас, я… я соберу тебе еды.

— Не надо, мам, — мягко, но твердо сказал он. — Папа все уже купил. Мы с ним вчера созванивались. Я у него после похода пару дней побуду, ок?

В его взгляде не было обиды, как у Алисы. Была… осторожность. Отстраненность. Как будто он уже мысленно жил где-то далеко от этой безупречно чистой, безмолвной квартиры.

— Ладно, — сказал он, напяливая рюкзак. — Я все. Пока, мам. Не скучай.

Он обнял ее на прощанье. Быстро, по-юношески неловко. И исчез за дверью.

Лика осталась одна, в полной, оглушающей тишине. Она обвела взглядом гостиную: безупречный порядок, вытертые до блеска поверхности, книги, расставленные по алфавиту, подушки на диване, взбитые и симметрично разложенные. Ее идеальный, ледяной замок. В котором больше не было никого. Только она — Снежная Королева, проигравшая свою бессмысленную войну.

Она опустилась на пол посреди комнаты, обхватив колени руками. И тогда пришла Марина. Увидев подругу, сидящую на паркете, она не стала ничего говорить. Просто подошла, опустилась рядом, обняла ее крепко, по-медвежьи, и притянула к себе.

И тогда в Лике что-то прорвалось. Тихие, сдержанные всхлипы переросли в рыдания. Не те, детские, беззвучные, в подушку, а настоящие, горловые, некрасивые, с захлебываниями и соплями. Она рыдала, вцепившись в куртку Марины, трясясь всем телом, выплакивая двадцать лет молчания, двадцать лет невысказанных страхов, обид, любви, которую она так и не смогла показать.

Марина молча гладила ее по спине, по коротко остриженным волосам, повторяя одно и то же, как мантру:

— Поплачь, Лик. Поплачь. Выпусти все. Все, что копила. Ничего, ничего… Все будет хорошо…

Когда истерика пошла на спад, Лика, измотанная, с опухшим лицом, прошептала:

— Я… я что, такая уж… монстр?

— Дура, — сказала Марина беззлобно, вытирая ей лицо влажными салфетками, которые всегда носила с собой. — Ты не монстр, ты жертва. Жертва той самой «силы», которой тебя научили. Бабка твоя, царство ей небесное, из лучших побуждений тебя калечила. Она думала, что жизнь это окоп, где нельзя высовывать голову. А жизнь… она разная. И в ней есть место и слезам, и крику, и безумному смеху. Ты просто забыла, как это.

— Он ушел… Дети…

— А ты найди! — страстно прошептала Марина, хватая ее за руки. — Найди в себе ту маленькую девочку, которая плакала в подушку! Она же жива, я уверена! Растопи этот лед сама! Позвони Диме. Не чтобы вернуть, может, уже и поздно, а чтобы извиниться. Скажи ему все, что сейчас выплакала. Детям скажи. Начни сначала. Учись заново улыбаться, обниматься. Говорить «люблю» не тогда, когда уже все рухнуло, а просто так, за ужином. Это страшно. Это будет поначалу дико и нелепо. Но попробуй. Иначе… иначе ты так и останешься одна в своей идеальной, пустой клетке.

Лика смотрела на подругу, на ее живое, обеспокоенное лицо, на глаза, полные сострадания и веры. И впервые за много-много лет она почувствовала не пустоту, а что-то другое. Хрупкое, колючее, болезненное. Надежду. Страх перед ней. И дикое, почти паническое желание попробовать.

Она не знала, получится ли. Не знала, вернется ли Дима, простят ли дети. Знало только одно: звук захлопнувшейся двери должен был стать не приговором, а точкой отсчета. Пусть даже отсчет этот начинался с пола, с опухшего лица, с крепких объятий рыжей подруги.

«Все будет хорошо», — прошептала она про себя слова той медсестры. И впервые не то чтобы поверила в них, но позволила себе допустить такую возможность.