Мир книги,слова,поэзии

💥 РОЖДЕННЫЕ 17 ДЕКАБРЯ 💥 ДОМЕНИКО ЧИМАРОЗА (17 декабря 1749 — 11 января 1801) — итальянский композитор. ЖЮЛЬ ГОНКУР (17 декабря 1830 — 20 июня 1870) — французский писатель. НИКОЛАЙ ДУБОВСКОЙ (17 декабря 1859 — 28 февраля 1918) — русский художник, педагог. ИОСИФ ХЕЙФИЦ (17 декабря 1905 — 24 апреля 1995) — советский кинорежиссёр, сценарист, педагог. ЮРИЙ ГАРНАЕВ (17 декабря 1917 — 6 августа 1967) — советский лётчик-испытатель, Герой Советского Союза. АНН ГОЛОН (17 декабря 1921 — 14 июля 2017) — французская писательница и киносценаристка, соавтор серии исторических романов об Анжелике. ЛЕОНИД БРОНЕВОЙ (17 декабря 1928 — 9 декабря 2017) — советский актер театра и кино. НИКА ТУРБИНА (17 декабря 1974 — 11 мая 2002) — юная российская поэтесса, известная своими стихотворениями, которые написала в раннем возрасте. МИЛЛА ЙОВОВИЧ (17 декабря 1975) — американская киноактриса украинского происхождения.

#интересныеавторы #александракузнецова #миркнигисловапоэзии Со страницы Александры Кузнецовой: Ника Турбина (17 декабря 1974 г. - 11 мая 2002 г.), Советская и российская поэтесса, известная стихотворениями, написанными и изданными в детстве. Погибла в результате несчастного случая в возрасте 27 лет. «Слепые поводыри» сделали свое черное дело: девочки, писавшей о смерти и бренности, о любви и предательстве, о многом, о чем и понятия не имеют дети ее возраста - не стало. Эта удивительная девушка родилась в Ялте, Крымской области. Её мать – художница Майя Никаноркина, отец – актёр Георгий Торбин. Родители рано расстались, Ника выросла в семье матери, с бабушкой и дедом, другом А.Т. Твардовского. Семья была тесно связана с искусством, Нике с детства читали стихи, в особенности большое влияние на неё оказали стихи знакомого её матери Андрея Вознесенского. Девочка с детства страдала астмой и, по свидетельству родных, часто не спала ночами. С четырёх лет, во время бессонницы, просила записывать мать и бабушку стихи. В 1981 году бабушка Ники показала её стихи известному писателю Юлиану Семёнову, который сначала не поверил, что их написал ребёнок. По рекомендации Семёнова их напечатала газета «Комсомольская правда». Тогда же мать придумала ей литературный псевдоним «Ника Турбина». В 1983 году, когда Турбиной исполнилось 9 лет, в Москве вышел первый сборник её стихов «Черновик». Книга была впоследствии переведена на 12 языков. Предисловие к ней написал Евгений Евтушенко. Благодаря его поддержке Турбина вошла в литературные круги Москвы и в 10 лет смогла принять участие в международном поэтическом фестивале «Поэты и Земля» (в рамках Венецианского биеннале). Там ей был присуждён приз «Золотой лев». В 1985 году, когда Турбиной было 11 лет, её мать переехала в Москву, во второй раз вышла замуж и родила дочь. Позже и Ника была перевезена к матери. Её второй и последний сборник стихов вышел в 1990 году при поддержке Детского фонда, от которого она также получала именную стипендию. К тому времени Евгений Евтушенко уже перестал ей покровительствовать и больше не общался с её семьёй. По воспоминаниям Ники, она тяжело переживала потерю популярности и интереса публики. По отзывам знакомых, уже в старших классах Турбина начала вести «богемный» образ жизни: выпивала, часто заводила романы, подолгу не жила дома, резала вены. Поэтесса погибла, упав с подоконника открытого окна пятого этажа вечером 11 мая 2002 года. Александр Ратнер, исследователь творчества Турбиной и близкий знакомый её семьи, опубликовал подробную биографию девушки. Он приходит к выводу, что далеко не все стихи, опубликованные под именем Ники, написаны ею самой. По его мнению, значительная часть стихов или представляет собой соавторство Ники и её матери Майи, дописывавшей заготовки дочери, или написаны Майей полностью и выданы за Никины. Он также пришёл к выводу, что семья Ники эксплуатировала её ради славы и заработка, навредив при этом здоровью и психике ребёнка. Так это было или же иначе, но я предлагаю вам подборку из впечатляющих стихов, которые мне особенно понравились. Её мир в осколках, яркий до боли, с душевной стужей и щемящей тоской по детству, которой ни у кого больше не найдёте. БЛАГОСЛОВИ МЕНЯ, СТРОКА. Благослови меня, строка, Благослови мечом и раной, Я упаду, но тут же встану. Благослови меня, строка. КТО Я? Глазами чьими я смотрю на мир? Друзей? Родных? Зверей? Деревьев? Птиц? Губами чьими я ловлю росу, С упавшего листа на мостовую? Руками чьими обнимаю мир, Который так беспомощен, непрочен? Я голос свой теряю в голосах Лесов, полей, дождей, метели, ночи... Так кто же я? В чём мне искать себя? Ответить как всем голосам природы? ЗАЧЕМ, КОГДА ПРИДЁТ ПОРА... Зачем, когда придёт пора, Мы гоним детство со двора, Зачем стараемся скорей Перешагнуть мы радость дней? Спешим расти, и годы все Мы пробегаем, как во сне... Остановись на миг, смотри - Забыли мы поднять с земли Мечты об алых парусах, О сказках, ждущих нас впотьмах... Я по ступенькам, как по дням, Сбегу к потерянным годам, Я детство на руки возьму, И жизнь свою верну. МАМЕ. Мне не хватает нежности твоей, Как умирающей птице - воздуха, Мне не хватает тревожного дрожанья губ твоих, Когда одиноко мне.. Мне не хватает смешинки в твоих глазах - Они плачут, смотря на меня... Почему в этом мире такая чёрная боль? Наверно, оттого, что ты одна? БАБУШКЕ. Я печаль твою развею, Соберу букет цветов, Постараюсь, как сумею, Написать немного слов, О рассвете ранне-синем, О весеннем соловье, Я печаль твою развею, Только непонятно мне - Почему оставшись дома, Сердце болью защемит? От стены и до порога Путь тревогою разбит... И букет цветов завянет - В доме не живут цветы... Я печаль твою развею - Станешь счастлива ли ты? ПО ГУЛКИМ ЛЕСТНИЦАМ. По гулким лестницам я поднимаюсь к дому. Как ключ тяжёл. Я дверь им отопру. Мне страшно, но иду безвольно, И попадаю сразу в темноту. Включаю свет. Но вместо света лижет Меня огонь палящий и живой, Я отраженья в зеркале не вижу - Подёрнуто оно печали пеленой... Окно хочу открыть - оно, Смеясь и холодом звеня Отбрасывает в сторону меня, И я кричу от боли. Сводит щёки. Слеза бежит сквозь сонные глаза... И слышу шёпот, тихий мамин шёпот: "Проснись, родная. Не пугайся зря". НЕ СПИТСЯ МНЕ Не спится мне, и времени не спится, И тяжесть дня не даст сомкнуть ресницы... Но непослушен, как он непослушен, Мой проводник по сказкам и мечтам... Не спорь, устала ты – я слышу тихий шёпот, – Не бойся ничего, иди за мной, Там дивные сады, и вечный день, И дождь совсем не колкий, Там целый год у новогодней ёлки Подарки дарит детям Дед Мороз, И ты сплетёшь себе венок из грёз, И не уколется душа твоя о лица злые, Увидишь бал цветов – он будет для тебя... Я это счастье не дарю другому, Пусть будет вечен сон. Так лучше для тебя... Не спится мне. Пусть лучше мне не спится! ВОСПОМИНАНИЕ. Я хочу с тобой одной Посидеть у дома старого. Дом стоит тот над рекой, Что зовут Воспоминанием. След ноги твоей босой Пахнет солнцем лета прошлого, Где бродили мы с тобой По траве, ещё не скошенной... Голубели небеса, Исчезая за околицей, И звенели голоса... Вот и всё, что нам запомнилось... И отсчёт всех дней Подошёл к концу, Стаи птиц - все дни - Собрались у ног... Покормить их чем? Не осталось строк. УТРОМ, ВЕЧЕРОМ И ДНЁМ... Утром, вечером и днём, думай только лишь о том, Что на город ночь садится, словно филин за окном. Утром, вечером и днём ночь тихонько входит в двери, Ноги вытерев у входа, будто опасаясь встретить Лучик света, который прыгал час назад по одеялу... Утром, вечером и днём думай только об одном - Как ночами страшно воет ветер, что живёт в трубе, Как врывается он в окна, с криком разбивая ставни... Листья жёлтые прилипнут к мёртвому от слёз стеклу... Не хочу я ночью думать о тревожных страшных сказках, Буду молча засыпать я... Утром, вечером, и днём. ЕВГЕНИЮ ЕВТУШЕНКО. Вы - поводырь, а я - слепой старик. Вы - проводник. Я еду без билета! Иной вопрос остался без ответа, И втоптан в землю прах друзей моих. Вы - глас людской. Я - позабытый стих. КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЩЕТ СВОЙ ПУТЬ. Каждый человек ищёт свой путь, Но всё равно попадает на ту дорогу, По краям которой стоят жизни и смерть. Я бы хотела дольше идти по той стороне, Где не заходит солнце, Но за днём всегда наступает ночь... Поэтому я ищу тропинку. ОСЕННИЙ САД. В осенний сад, где листопад... Ты будешь рад, мой друг. Придут забывшие тебя - Былое вспомнить вдруг - Что годы быстро так летят, И дням числа уж нет, Что можно было разыскать Затерянный твой след... И песню старую споют, Но только боль в словах... Как хочется придти туда, Где столько лет назад Веселье било через край... Но гол осенний сад. ЕЛЕНЕ КАМБУРОВОЙ. Три кровавые слезы, три тюльпана... Молча женщина сидит. От дурмана Закружилась голова, сжалось сердце - Три тюльпана получила ты в наследство... Только ветер прошумел - быть им ложью. Но глаза твои кричат - "Быть не может!" Три кровавые слезы - облетели. Молча женщина сидит. Им - не веря. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ СЛЕЗИНОК. Четырнадцать слезинок на моей щеке Четырнадцать дождинок на мокром стекле. Уедешь - не уедешь, гадай - не гадай, Отвернёшься к двери - прощай, прощай.. Прощайте, ожиданье - не разомкнуть нам рук, Я не люблю прощаний - тревоги круг. И будет боль от встречи, которой не бывать - Четырнадцать слезинок… Прошу не забывать. НЕ НАДО СПРАШИВАТЬ МЕНЯ. Не надо спрашивать меня, Зачем живут стихи больные. Я понимаю: лучше было Иметь запас здоровых слов... Нельзя спросить - зачем приходят, Зачем ночные палачи Из ножен вынули мечи, И на меня идёт гурьбою, Зачем столпились у дверей Недетской памяти моей Слепые загнанные люди... Огонь сжирал десятки судеб, Но разве появился тот, Кто на себя всё зло возьмёт? ЧТО ОСТАНЕТСЯ ПОСЛЕ МЕНЯ. Что останется после меня, Добрый свет глаз или вечная тьма? Леса ли ропот, шёпот волны, Или жестокая поступь войны? Неужели я подожгу свой дом, Сад, который с таким трудом Рос на склоне заснеженных гор Я растопчу, как трусливый вор? Ужас, застывший в глазах людей Будет вечной дорогой моей? Оглянусь на прошедший день - Правда там или злобы тень? Каждый хочет оставить светлый след Отчего же тогда столько чёрных бед? Что останется после тебя, Человечество, с этого дня? Я ОБМАНУЛА ВАС Что миг бывает вечность, Что с перелетом птиц Кончается тепло. И позабыты мной давно Ночей волшебных заклинанья, Что радость так близка - Дотронешься случайно, Ладонь твоя Поднимет шар земной. Я обманула вас? Нет, подарила тайну, Которая известна мне одной.

#интересныеавторы #юрийвсеволодович #миркнигисловапоэзии Со страницы Юрия Всеволодовича: 16 декабря о счастье уединения. Александр Твардовский. Дневник. 16 декабря 1966 года. “…Где-то у меня есть запись о том, что человек по природе своей нуждается в обществе себе подобных столько же, сколько и в уединении от них (это сказал как-то М.А. Лифшиц [философ, искусствовед]). Отсюда два рода мучительнейших для человека условий: одиночка и общая камера. Одиночка страшна до ужаса, но и безысходное пребывание в общей камере может свести с ума. Мухина-Петринская [детская писательница, в 1937 году была осуждена на 10 лет] рассказывала, что она, проведя лишь недели три в общей камере, была на пороге безумия и с тех пор даже в отдельной комнате ялтинского дома творчества ей было не по себе, и она признавалась, что боится ночью. А Олег Волков [прозаик, переводчик, в первый раз был был арестован в 1928 году]‚ проведший в тюрьмах около 30 лет в общих камерах и бараках, рассказывает (в своих рукописных воспоминаниях), как он чуть ли не целое лето наслаждался полным, абсолютным одиночеством (по выходе на волю, но еще без права возвращения) на островах какой-то сибирской реки, где было достаточно рыбы для пропитания и т.п.‚ как он там был бесконечно счастлив, что никого нет. Думаю, впрочем, что это счастье вполне можно и даже полней испытать в подобных условиях вдвоем с добрым товарищем.”

Авангард Леонтьев и Юлия Борисова в радиопостановке "Страницы из дневника Джонни Клиптона" В детские годы английский писатель Артур Чарльз Кларк любил наблюдать за звездами, собирал радиоприемники, читал журналы, посвященные технике и научной фантастике. В 13 лет самостоятельно сконструировал свой первый телескоп и составил карту Луны. А в 17 вступил в "Британское межпланетное общество", для которого стал писать первые рассказы на космическую тему. Кларка занимали глобальные вопросы: судьба Земли, природа Разума, устройство Вселенной. Его творчество удивительно благодаря мастерскому изображению лунных пейзажей и общей тональности текста: суровый ужас космических просторов, бездны времени, масштабы поставленных перед человечеством загадок... Кларк умел быть разным писателем: ироничным и остроумным, эрудированным и точным в деталях, неожиданным и увлекательным. Его ставили в один ряд с величайшими писателями-фантастами Айзеком Азимовым и Робертом Хайнлайном. Хотя по духу он, пожалуй, был ближе к Станиславу Лему: не только беллетрист, но и философ, не только фантаст, но и блестящий учёный. В день рождения автора слушайте радиоспектакль по мотивам романа "Остров дельфинов". В ролях: Авангард Леонтьев, Павел Иванов, Юлия Борисова, Георгий Яниковский, Евгений Агуров, Яков Ромбро, Вадим Кучеровский. Запись 1974 года. #советскоерадио #гостелерадиофонд #радиоспектакль Слушайте полностью по этой ссылке: https://vkvideo.ru/video-60958526_456284977

#максимилианволошин #творчество #миркнигисловапоэзии «Четверть века» М. Волошин (1900–1925) Каждый рождается дважды. Не я ли В духе родился на стыке веков? В год изначальный двадцатого века Начал головокружительный бег. Мудрой судьбою закинутый в сердце Азии, я ли не испытал В двадцать три года всю гордость изгнанья В рыжих песках туркестанских пустынь? В жизни на этой магической грани Каждый впервые себя сознает Завоевателем древних империй И заклинателем будущих царств. Я проходил по тропам Тамерлана, Отягощенный добычей веков, В жизнь унося миллионы сокровищ В памяти, в сердце, в ушах и в глазах. Солнце гудело, как шмель, упоенный Зноем, цветами и запахом трав, Век разметал в триумфальных закатах Рдяные перья и веера. Ширились оплеча жадные крылья, И от пространств пламенели ступни, Были подтянуты чресла и вздуты Ветром апостольские паруса. Дух мой отчаливал в желтых закатах На засмоленной рыбацкой ладье – С Павлом – от пристаней Антиохии, Из Монсеррата – с Лайолою в Рим. Алые птицы летели на запад, Шли караваны, клубились пески, Звали на завоевание мира Синие дали и свертки путей. Взглядом я мерил с престолов Памира Поприща западной тесной земли, Где в утаенных портах Средиземья, На берегах атлантических рек Нагромоздили арийские расы Улья осиных разбойничьих гнезд. Как я любил этот кактус Европы На окоеме Азийских пустынь – Эту кипящую магму народов Под неустойчивой скорлупой, Это огромное содроганье Жизни, заклепанной в недрах машин, Эти высокие камни соборов, Этот горячечный бред мостовых, Варварский мир современной культуры, Сосредоточившей жадность и ум, Волю и веру в безвыходном беге И в напряженности скоростей. Я со ступеней тысячелетий, С этих высот незапамятных царств, Видел воочью всю юность Европы, Всю непочатую ярь ее сил. Здесь, у истоков Арийского мира, Я, преклонившись, ощупал рукой Наши утробные корни и связи, Вросшие в самые недра земли. Я ощутил на ладони биенье И напряженье артерий и вен – Неперекушенную пуповину Древней Праматери рас и богов. Я возвращался, чтоб взять и усвоить, Все перечувствовать, все пережить, Чтобы связать половодное устье С чистым истоком Азийских высот. С чем мне сравнить ликованье полета Из Самарканда на запад – в Париж? Взгляд Галилея на кольца Сатурна… Знамя Писарро над сонмами вод… Было… все было… так полно, так много, Больше, чем сердце может вместить: И золотые ковчеги религий, И сумасшедшие тромбы идей… Хмель городов, динамит библиотек, Книг и музеев отстоенный яд. Радость ракеты рассыпаться в искры, Воля бетона застыть, как базальт. Все упоение ритма и слова, Весь Апокалипсис туч и зарниц, Пламя горячки и трепет озноба От надвигающихся катастроф. Я был свидетелем сдвигов сознанья, Геологических оползней душ И лихорадочной перестройки Космоса в «двадцать вторых степенях». И над широкой излучиной Рейна Сполохов первых пожарищ войны На ступенях Иоаннова Зданья И на сферических куполах. Тот, кто не пережил годы затишья Перед началом великой войны, Тот никогда не узнает свободы Мудрых скитаний по древней земле. В годы, когда расточала Европа Золото внуков и кровь сыновей На роковых перепутьях Шампани, В польских болотах и в прусских песках, Верный латинскому духу и строю, Сводам Сорбонны и умным садам, Я ни германского дуба не предал, Кельтской омеле не изменил. Я прозревал не разрыв, а слиянье В этой звериной грызне государств, Смутную волю к последнему сплаву Отъединенных историей рас. Но посреди ратоборства народов Властно окликнут с Востока, я был Брошен в плавильные горны России И в сумасшествие Мартобря. Здесь, в тесноте, на дне преисподней, Я пережил испытанье огнем: Страшный черед всероссийских ордалий, Новым тавром заклеймивших наш дух. Видел позорное самоубийство Трона, династии, срам алтарей, Славу «Какангелия» от Маркса, Новой враждой разделившего мир. В шквалах убийств, в исступленьи усобиц Я охранял всеединство любви, Я заклинал твои судьбы, Россия, С углем на сердце, с кляпом во рту. Даже в подвалах двадцатого года, Даже средь смрада голодных жилищ Я бы не отдал всей жизни за веру Этих пронзительно зорких минут. Но… я утратил тебя, моя юность, На перепутьях и росстанях Понта, В зимних норд-остах, в тоске Сивашей… Из напряженного стержня столетья Ныне я кинут во внешнюю хлябь, Где только ветер, пустыня и море И под ногой содроганье земли… Свист урагана и топот галопа Эхом еще отдается в ушах, Стремя у стремени четверть пробега, Век – мой ровесник, мы вместе прошли. 16 декабря 1927 г., Коктебель. В дни землетрясения. Сборник «Паралипоменон» (1925–1929).

#интересныеавторы #укамина #миркнигисловапоэзии Со страницы группы - "У КАМИНА". С удовольствием повторяем. Один из самых любимых рассказов в жанре фантастики. Великий Роберт Шекли (16 июля 1928 — 9 декабря 2005) ЗАПАХ МЫСЛИ По-настоящему неполадки у Лероя Кливи начались, когда он вел почтолет-243 по неосвоенному звездному скоплению Пророкоугольника. Лероя и прежде-то удручали обычные трудности межзвездного почтальона: старый корабль, изъязвленные трубы, невыверенные астронавигационные приборы. Но теперь, считывая показания курса, он заметил, что в корабле становится невыносимо жарко. Он подавленно вздохнул, включил систему охлаждения и связался с Почтмейстером Базы. Разговор велся на критической дальности радиосвязи, и голос Почтмейстера еле доносился сквозь океан статических разрядов. — Опять неполадки, Кливи? — спросил Почтмейстер зловещим голосом человека, который сам составляет графики и свято в них верует. — Да как вам сказать, — иронически ответил Кливи. — Если не считать труб, приборов и проводки, все прекрасно, вот разве изоляция и охлаждение подкачали. — Действительно, позор, — сказал Почтмейстер, внезапно преисполняясь сочувствием. — Представляю, каково тебе там. Кливи до отказа крутанул регулятор охлаждения, отер пот, заливающий глаза, и подумал, что Почтмейстеру только кажется, будто он знает, каково сейчас его подчиненному. — Я ли снова и снова не ходатайствую перед правительством о новых кораблях? — Почтмейстер невесело рассмеялся. Похоже, они считают, будто доставлять почту можно на любой корзине. В данную минуту Кливи не интересовали заботы Почтмейстера. Охлаждающая установка работала на полную мощность, а корабль продолжал перегреваться. — Не отходите от приемника, — сказал Кливи. Он направился в хвостовую часть корабля, откуда как будто истекал жар, и обнаружил, что три резервуара заполнены не горючим, а пузырящимся раскаленным добела шлаком. Четвертый на глазах претерпевал такую же метаморфозу. Мгновение Кливи тупо смотрел на резервуары, затем бросился к рации. — Горючего не осталось, — сообщил он. — По-моему, произошла каталитическая реакция. Говорил я вам, что нужны новые резервуары. Сяду на первой же кислородной планете, какая подвернется. Он схватил Аварийный Справочник и пролистал раздел о скоплении Пророкоугольника. В этой группе звезд отсутствовали колонии, а дальнейшие подробности предлагалось искать по карте, на которую были нанесены кислородные миры. Чем они богаты, помимо кислорода, никому не ведомо. Кливи надеялся выяснить это, если только корабль в ближайшее время не рассыплется. — Попробую З-М-22, - проревел он сквозь нарастающие разряды. — Хорошенько присматривай за почтой, — протяжно прокричал в ответ Почтмейстер. — Я тотчас же высылаю корабль. Кливи ответил, что он сделает с почтой — со всеми двадцатью фунтами почты. Однако к этому времени Почтмейстер уже прекратил прием. Кливи удачно приземлился на З-М-22, исключительно удачно, если принять во внимание, что к раскаленным приборам невозможно было прикоснуться, размякшие от перегрева трубы скрутились узлом, а почтовая сумка на спине стесняла движения. Почтолет-243 вплыл в атмосферу, словно лебедь, но на высоте двадцати футов от поверхности отказался от борьбы и камнем рухнул вниз. Кливи отчаянно силился не потерять остатки сознания. Борта корабля приобрели уже темно-красный оттенок, когда он вывалился из запасного люка; почтовая сумка по-прежнему была прочно пристегнута к его спине. Пошатываясь, с закрытыми глазами он пробежал сотню ярдов. Когда корабль взорвался, взрывная волна опрокинула Кливи. Он встал, сделал еще два шага и окончательно провалился в небытие. Когда Кливи пришел в себя, он лежал на склоне маленького холмика, уткнувшись лицом в высокую траву. Он пребывал в непередаваемом состоянии шока. Ему казалось, что разум его отделился от тела и, освобожденный, витает в воздухе. Все заботы, чувства, страхи остались с телом; разум был свободен. Он огляделся и увидел, что мимо пробегает маленький зверек, величиной с белку, но с темно-зеленым мехом. Когда зверек приблизился, Кливи заметил, что у него нет ни глаз, ни ушей. Это его не удивило — напротив, показалось вполне уместным. На кой черт сдались белке глаза да уши? Пожалуй, лучше, что белка не видит несовершенства мира, не слышит криков боли. Появился другой зверь, величиной и формой тела напоминающий крупного волка, но тоже зеленого цвета. Параллельная эволюция? Она не меняет общего положения вещей, заключил Кливи. У этого зверя тоже не было ни глаз, ни ушей. Но в пасти сверкали два ряда мощных клыков. Кливи наблюдал за животными с вялым интересом. Какое дело свободному разуму до волков и белок, пусть даже безглазых? Он заметил, что в пяти футах от волка белка замерла на месте. Волк медленно приближался. На расстоянии трех футов он, по-видимому, потерял след — вернее, запах. Он затряс головой и медленно описал возле белки круг. Потом снова двинулся по прямой, но уже в неверном направлении. Слепой охотился на слепца, подумал Кливи, и эти слова показались ему глубокой извечной истиной. На его глазах белка задрожала вдруг мелкой дрожью: волк закружился на месте, внезапно прыгнул и сожрал белку в три глотка. Какие у волков большие зубы, безразлично подумал Кливи. И в тот же миг безглазый волк круто повернулся в его сторону. Теперь он съест меня, подумал Кливи. Его забавляло, что он окажется первым человеком, съеденным на этой планете. Когда волк ощерился над самым его лицом, Кливи снова лишился чувств. Очнулся он вечером. Уже протянулись длинные тени, солнце уходило за горизонт. Кливи сел и в виде опыта осторожно согнул руки и ноги. Все было цело. Он привстал на одно колено, еще пошатываясь от слабости, но уже почти полностью отдавая себе отчет в том, что случилось. Он помнил катастрофу, но так, словно она происходила тысячу лет назад: корабль сгорел, он отошел поодаль и упал в обморок. Потом повстречался с волком и белкой. Кливи неуверенно встал и огляделся по сторонам. Должно быть, последняя часть воспоминаний ему пригрезилась. Его бы давно уже не было в живых, окажись поблизости какой-нибудь волк. Тут Кливи взглянул под ноги и увидел зеленый хвостик белки, а чуть поодаль — ее голову. Он лихорадочно пытался собраться с мыслями. Значит, волк и в самом деле был, да к тому же голодный. Если Кливи хочет выжить до прихода спасателей, надо выяснить, что тут произошло и почему. У животных не было ни глаз, ни ушей. Но тогда каким образом они выслеживали друг друга? По запаху? Если так, то почему волк искал белку столь неуверенно? Послышалось негромкое рычание, и Кливи обернулся. Менее чем в пятидесяти футах появилось существо, похожее на пантеру — на зеленовато-коричневую пантеру без глаз и ушей. Проклятый зверинец, подумал Кливи и затаился в густой траве. Чужая планета не давала ему ни отдыха, ни срока. Нужно же ему время на размышление! Как устроены эти животные? Не развито ли у них вместо зрения чувство локации? Пантера поплелась прочь. У Кливи чуть отлегло от сердца. Быть может, если не попадаться ей на пути, пантера… Едва он дошел в своих мыслях до слова «пантера», как животное повернулось в его сторону. Что же я сделал? — спрашивал себя Кливи, поглубже зарываясь в траву. Она не может меня учуять, увидеть или услышать. Я только решил ей не попадаться. Подняв морду кверху, пантера мерным шагом затрусила к нему. Вот оно что! Животное, лишенное глаз и ушей, может обнаружить присутствие Кливи только одним способом. Способом телепатическим! Чтобы проверить свою теорию, Кливи мысленно произнес слово «пантера», отождествляя его с приближающимся зверем. Пантера яростно взревела и заметно сократила разделяющее их расстояние. В какую-то ничтожную долю секунды Кливи постиг многое. Волк преследовал белку при помощи телепатии. Белка замерла — быть может, отключила свой крохотный мозг. Волк сбился со следа и не находил его, пока белке удавалось тормозить деятельность мозга. Если так, то почему волк не напал на Кливи, когда тот лежал без сознания? Быть может, Кливи перестал думать — по крайней мере перестал думать на той длине волн, какую улавливает волк? Но не исключено, что дело обстоит гораздо сложнее. Сейчас основная задача — это пантера. Зверь снова взвыл. Он находился всего лишь в тридцати футах от Кливи, и расстояние быстро уменьшалось. Главное не думать, решил Кливи, не думать о… думать о чем-нибудь другом. Тогда, может быть, пан… ну, может быть, она потеряет след. Он принялся перебирать в уме всех девушек, которых когда-либо знал, старательно припоминая мельчайшие подробности. Пантера остановилась и в сомнении заскребла лапами по земле. Кливи продолжал думать: о девушках, о космолетах, о планетах и опять о девушках, и о космолетах, и обе всем, кроме пантеры. Пантера придвинулась еще на пять футов.