Личная История

ударниками… Когда я, уже будучи ее мужем, в шутку спросил: „Ну, сколько их было?“, она отрезала: „Я счет потеряла“. Для нее это было нормой. Карьера любой ценой», — добавил он. «Сразу после нашего расставания она укатила в столицу, а маленькую Ангелину просто сбагрила своим родителям в Одессу. Воспитывали ее бабушка с дедушкой, а не она», — поделился композитор. «Когда мы начали жить вместе, она была типичной девочкой с одесского привоза: вульгарная, громко чавкала за столом, ржала, а не смеялась. Ее лучшими подругами были фарцовщицы и валютные проститутки. Это ее круг, ее менталитет. Она из этой среды», — заключил музыкант. Это были несколько цитат из интервью Анатолия Миончинского «Экспресс-газете». Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💛

— А почему тесто живое? — спрашивала пятилетняя Лиза. — Потому что дышит, — отвечала Нюра, не отрываясь от работы. — Вишь, как пузырится? Это оно радуется, что в печку скоро. Странное, да? Радоваться огню. Лиза не понимала тогда. Теперь — понимала. Она стояла на обочине разбитой просёлочной дороги, прижимая к груди четырёхлетнего Митьку. Автобус уехал, выплюнув их в серые февральские сумерки, и теперь вокруг была только тишина — та особенная деревенская тишина, в которой слышно, как скрипит снег под чужими шагами за три двора. Митька не плакал. Он вообще почти перестал плакать за последние полгода — научился. Только смотрел своими тёмными, не по-детски серьёзными глазами, и Лиза каждый раз вздрагивала: Славкины глаза. Его подбородок. Его молчание — то самое, за которым всегда что-то пряталось. Не думать о нём. Не сейчас. — Мам, холодно. — Я знаю, маленький. Сейчас найдём. Она не знала адреса. Не знала даже, жива ли Нюра — двадцать лет прошло, целая жизнь. Всё, что осталось в памяти: «Деревня Сосновка, Тверская область». И запах того теста. И тепло тех рук, которые единственные во всём огромном доме гладили её по голове просто так, без повода. Дорога вела мимо покосившихся заборов. Кое-где в окнах горел свет — жёлтый, тусклый, но живой. Лиза остановилась у крайней избы — просто потому, что ноги больше не несли, а Митька стал совсем тяжёлым. Калитка скрипнула. Две ступеньки крыльца, занесённые снегом. Дверь — старая, рассохшаяся, с отслоившейся краской. Она постучала. Тишина. Потом — шаркающие шаги. Звук отодвигаемого засова. И голос — севший, постаревший, но такой узнаваемый, что у Лизы перехватило дыхание: — Кого там носит в такую темень? Дверь открылась. На пороге стояла маленькая старушка в вязаной кофте поверх ночной рубашки. Лицо — как печёное яблоко, в тысяче морщин. Но глаза — те же. Выцветшие, голубые, всё ещё живые. — Нюра... Старушка замерла. Потом медленно подняла руку — ту самую, натруженную, с узловатыми пальцами — и коснулась Лизиной щеки. — Господи Иисусе... Лизанька? У Лизы подкосились колени. Она стояла, прижимая к себе сына, и не могла выговорить ни слова — только слёзы текли, горячие, по замёрзшим щекам. Нюра не спросила ничего. Ни «откуда?», ни «зачем?», ни «что случилось?». Она просто расстегнула своё старое пальто, висевшее на гвозде у двери, и накинула его на Лизины плечи. Потом осторожно взяла Митьку — тот даже не дёрнулся, только смотрел своими тёмными глазами — и прижала к себе. — Ну вот ты и дома, ласточка, — сказала она. — Заходи. Заходи, родная. *** Двадцать лет. Этого времени хватит, чтобы построить империю и разрушить её. Чтобы забыть родной язык. Чтобы похоронить родителей — хотя Лизины ещё были живы, просто стали чужими, как мебель в съёмной квартире. В детстве она думала, что их дом — это и есть весь мир. Четыре этажа счастья: гостиная с камином, кабинет отца, где пахло сигарным дымом и строгостью, мамина спальня с бархатными портьерами, и — где-то внизу, в полуподвале — кухня. Её территория. Нюрино царство. — Лизонька, не надо здесь, — пытались урезонивать её няни и гувернантки. — Вам наверх, к маме. Но мама наверху говорила по телефону. Всегда. С подругами, с партнёрами, с любовниками — этого Лиза тогда не понимала, но чувствовала: что-то не так. Что-то неправильное в том, как мама смеётся в трубку, и как сразу гаснет её лицо, когда входит папа. А на кухне было правильно. Там Нюра учила её лепить вареники — криво, косо, с торчащими краями. Там они вместе ждали, пока поднимется тесто — «Тихо, Лизанька, не шуми, а то обидится и опадёт». Там, когда наверху начинались крики, Нюра сажала её к себе на колени и пела — что-то простое, деревенское, без слов почти, только голосом выводила. — Нюр, а ты моя мама? — спросила однажды шестилетняя Лиза. — Что ты, барышня. Я так, прислуга. — А почему тогда я тебя люблю больше, чем маму? Нюра тогда замолчала. Долго молчала, гладя Лизу по волосам. А потом сказала тихо, почти шёпотом: — Любовь — она ж не спрашивает. Приходит и приходит. Ты маму тоже любишь, просто по-другому. Лиза не любила. Она это знала уже тогда — с пугающей для ребёнка ясностью. Мама была красивая, мама была важная, мама покупала ей платья и возила в Париж. Но мама никогда не сидела рядом, когда Лиза болела. Это делала Нюра — ночами, положив прохладную ладонь на лоб. Потом был тот вечер. *** — Восемьдесят тысяч, — услышала Лиза из-за неплотно прикрытой двери. — Из сейфа. Я точно помню, что клала. — Может, ты потратила и забыла? — Илья! Голос отца — усталый, тусклый, как всё в нём в последние годы: — Хорошо, хорошо. Кто имел доступ? — Нюра прибирала в кабинете. Код знает — я сама ей говорила, чтобы пыль протирала. Пауза. Лиза стояла в коридоре, вжавшись в стену, и чувствовала, как что-то внутри неё — что-то важное — начинает рваться. — У её матери рак, — сказал отец. — Лечение дорогое. Она просила аванс месяц назад. — Я не дала. — Почему? — Потому что она прислуга, Илья. Если каждой прислуге давать на маму, на папу, на брата... — Марина. — Что — Марина? Ты же сам видишь. Ей нужны были деньги, у неё был доступ... — Мы не знаем точно. — Ты хочешь вызвать полицию? Огласку? Чтобы все узнали, что у нас в доме воруют? Снова молчание. Лиза закрыла глаза. Ей было девять — достаточно, чтобы понимать, и слишком мало, чтобы что-то изменить. Утром Нюра собирала вещи. Лиза смотрела на неё из-за двери — маленькая, в пижаме с медвежатами, босая на холодном полу. Нюра складывала в потёртую сумку свои нехитрые пожитки: халат, тапочки, иконку Николая Угодника, которая всегда стояла у неё на тумбочке. — Нюра... Та обернулась. Лицо — спокойное. Только глаза — красные, опухшие. — Лизанька. Ты чего не спишь? — Ты уходишь? — Ухожу, милая. К маме своей. Болеет она. — А как же я? Нюра опустилась на колени — так, чтобы их глаза были на одном уровне. От неё пахло тестом — всегда пахло, даже когда она не пекла. — Ты вырастешь, Лизанька. Вырастешь и станешь хорошим человеком. И может, когда-нибудь приедешь ко мне в гости. В Сосновку. Запомнишь? — Сосновка. — Умница. Она поцеловала Лизу в лоб — быстро, почти воровато — и ушла. Дверь закрылась. Щёлкнул замок. И тот запах — запах теста, тепла, дома — исчез навсегда. *** Изба была крошечной. Одна комната, печка в углу, стол, застеленный клеёнкой, две кровати за ситцевой занавеской. На стене — та самая иконка Николая Угодника, потемневшая от времени и лампадного дыма. Нюра суетилась — ставила чайник, доставала из погреба банку с вареньем, стелила Митьке на кровати. — Ты садись, садись, Лизанька. В ногах правды нет. Отогреешься — там и поговорим. Но Лиза не могла сидеть. Она стояла посреди этой нищей, убогой избушки — она, дочь людей, которые когда-то владели особняком в четыре этажа — и чувствовала странное. Покой. Впервые за много лет — настоящий покой. Как будто что-то внутри, натянутое до звона, наконец ослабло. — Нюра, — сказала она, и голос предательски дрогнул. — Нюра, прости меня. — За что, милая? — За то, что не защитила тебя тогда. За то, что молчала двадцать лет. За то, что... Она запнулась. Как сказать? Как объяснить? Митька уже спал — провалился в сон, как только коснулся подушки. Нюра сидела напротив, держа в руках кружку с чаем, и ждала. И Лиза рассказала. Про то, как после ухода Нюры дом окончательно стал чужим. Как мама с папой через два года развелись, когда выяснилось, что отцовский бизнес — пустышка, раздутый пузырь, который лопнул в кризис и погрёб под собой их квартиру, машины, дачу. Как мама уехала к новому мужу в Германию, как отец запил и умер в съёмной однушке, когда Лизе было двадцать три. Как Лиза осталась совсем одна. — А потом появился Славка, — сказала она, глядя в стол. — Мы с ним с первого класса знакомы. Он к нам ходил в гости, помнишь? Тощий такой, вихрастый. Вечно конфеты таскал из вазы. Нюра кивнула. — Помню мальца. — Я думала — вот оно, наконец. Семья. Настоящая. Своя. — Лиза невесело усмехнулась. — А оказалось... Он игрок, Нюра. В карты, в автоматы, во всё. Я не знала. Он прятал. А когда открылось — было уже поздно. Долги. Кредиторы. Митька... Она замолчала. В печке потрескивали дрова. Лампадка перед иконой мерцала, отбрасывая на стену дрожащую тень. — Когда я сказала, что подаю на развод, он... — Лиза сглотнула. — Он решил признаться. Думал, что это меня остановит. Что я прощу. Что оценю его честность. — В чём признаться, милая? Лиза подняла глаза. — Это он украл тогда. Те деньги. Из сейфа. Он знал код — подсмотрел как-то, когда в гостях был. Ему нужно было... Я даже не помню, на что. Ну да... На его игровые дела. А свалили на тебя. Тишина. Нюра сидела неподвижно. Лицо — непроницаемое. Только руки, обхватившие кружку, побелели в суставах. — Нюра, прости. Прости, если можешь. Я только неделю назад узнала. Я не знала, я... — Тихо. Нюра встала. Медленно подошла к Лизе. И так же, как двадцать лет назад, опустилась на колени — с трудом, со скрипом в суставах — чтобы их глаза были на одном уровне. — Деточка моя. Ты-то в чём виновата? — Но твоя мама... Тебе нужны были деньги на лечение... — Мама моя преставилась через год. Царствие ей Небесное. — Нюра перекрестилась. — А я что? Я живу. Огород есть, козочка. Соседи добрые. Мне много не надо. — Но тебя же выгнали! Как воровку! — А разве не бывает так, что через неправду Господь ведёт к правде? — Нюра говорила тихо, почти шёпотом. — Если б не выгнали — может, маму бы не застала живой. А так — год рядом была. Самый главный год. Лиза молчала. В груди что-то горело — стыд, боль, любовь, благодарность — всё вместе, всё перемешано. — Я злилась? — продолжала Нюра. — Конечно, злилась. Обидно было — страсть. Я ведь копейки чужой не взяла за всю жизнь. А тут — как воровка последняя. Но потом... Потом отпустило. Не сразу, нет. Годы прошли. Но отпустило. Потому что если носить в себе обиду — она тебя же и съест изнутри. А я жить хотела. Она взяла Лизины руки в свои — холодные, шершавые, узловатые. — Ты вот приехала. С сыночком. Ко мне, старухе, в эту развалюху. Значит, помнила. Значит, любила. А это знаешь сколько стоит? Дороже всех сейфов. Лиза заплакала. Не так, как плачут взрослые — сдержанно, украдкой. А как в детстве — навзрыд, всхлипывая, уткнувшись в худенькое Нюрино плечо. *** Утром Лиза проснулась от запаха. Тесто. Она открыла глаза. Рядом сопел Митька, раскинувшись на подушке. За ситцевой занавеской возилась Нюра — что-то перекладывала, шуршала бумагой. — Нюр? — Проснулась? Вставай, ласточка, пирожки стынут. Пирожки. Лиза встала и, как во сне, вышла из-за занавески. На столе, на старой газете, лежали они — румяные, кривоватые, с защипами, как в детстве. И пахли... Пахли домом. — Я вот думаю, — сказала Нюра, наливая ей чай в щербатую кружку, — тебе бы работу найти. В райцентре библиотека, им помощница нужна. Плата небольшая, но и расходов тут — тьфу. Митьку в садик определим, там Валентина Ивановна заведует, хорошая женщина. А там видно будет. Она говорила это так просто, так естественно — как будто всё уже решено, как будто это само собой разумеется. — Нюра, — Лиза запнулась. — Я ведь... Я тебе никто. Столько лет прошло. Почему ты... — Почему — что? — Почему ты меня приняла? Без вопросов? Просто так? Нюра посмотрела на неё — тем самым взглядом, который Лиза помнила с детства. Прозрачным, мудрым, добрым. — А помнишь, ты меня спрашивала — почему тесто живое? — Потому что дышит. — Вот. И любовь так же. Дышит себе и дышит. Её не уволишь, не выгонишь. Она где поселилась — там и живёт. Хоть ты двадцать лет жди, хоть тридцать. Она положила перед Лизой пирожок — тёплый, мягкий, с яблочной начинкой. — Ешь давай. Отощала совсем, барышня. Лиза откусила. И впервые за много-много лет — улыбнулась. За окном светало. Снег искрился под первыми лучами, и мир — огромный, сложный, несправедливый мир — казался на секунду простым и добрым. Как Нюрины пирожки. Как её руки. Как любовь, которую нельзя уволить. Митька вышел из-за занавески, протирая глаза. — Мам, пахнет вкусно. — Это бабушка Нюра испекла. — Ба-буш-ка? — он распробовал слово на языке. Посмотрел на Нюру. Та улыбнулась ему — морщинки разбежались по лицу, глаза засветились. — Бабушка, бабушка. Садись, внучок. Есть будем. И он сел. И ел. И впервые за полгода — засмеялся, когда Нюра показала ему, как из теста лепить смешных человечков. А Лиза смотрела на них — на своего сына и на женщину, которую когда-то считала матерью — и понимала: вот он, дом. Не стены, не мрамор, не люстры. Просто тёплые руки. Просто запах теста. Просто любовь — обычная, земная, негромкая. Любовь, за которую не платят. Которую не покупают. Которая просто есть — и будет, пока бьётся хоть одно живое сердце. Странная штука — память сердца. Мы забываем даты, лица, целые годы жизни, но запах маминых пирожков помним до последнего вздоха. Может быть, потому, что любовь — она не в голове живёт. Она где-то глубже, там, куда не добраться ни обидам, ни времени. И иногда нужно потерять всё — положение, деньги, гордость — чтобы вспомнить дорогу домой. К тем рукам, которые ждут. Автор рассказа: Сергий Вестник Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛

Заглянет в каждый двор, с каждым поговорит. Везде её радостно встречали и любили за доброту и внимание. Жизнерадостной Ваське никогда не было скучно, тем более, что у неё всегда была компания,ведь всегда во время прогулок следом за ней таскался какой-нибудь кот или пёс. Начинала свой обход Васька с соседнего дома в котором жил дед Аркадий. Он сидел в это время на лавке возле своего дома и Васька садилась рядом, дрыгала ножками пару минут и убегала дальше. Иногда они разговаривали. Вот и в этот раз Васька поинтересовалась: почему дед такой грустный и почему живёт один? - Жены уж несколько лет как нет, а сын, так и не женился. Не дождусь видно внуков. Всё деньги зарабатывает. Бизнесмен. - Дед Аркадий тяжело вздохнул - А кому они деньги то? Звал меня к себе, да что мне там в городе... - Так ты грустный потому что у тебя нет внучки? - догадалась Васька. - Так давай я тебя усыновлю! Будешь моим дедом! Счастливая от того, что она так ловко всё придумала, Васька даже захлопала в ладоши и весело засмеялась. Ну как тут откажешь? Вечером она спросила у мамы, что должна делать внучка? Её бабушка жила очень далеко, виделись они совсем редко. - Помнишь мы ездили в гости к бабашке? - ответила мама - она поила тебя чаем, а ты рассказывала ей стишок. На следующий день Васька взяла сидевшего на лавочке деда Аркашу за руку и потащила в дом. - Я расскажу тебе стишок, - на ходу объясняла она - а ты угостишь меня чаем. - Чаем? Это можно. Вот так началась их многолетняя дружба. Вся деревня заметила, что дед Аркадий повеселел. Теперь он часто забегал в магазин за конфетами и пряниками. Варил варенье. Вырезал из дерева, чего не делал уже много лет. Однажды он подарил Васёне петушка и зайчика, которых вырезал специально для неё из дерева. Игрушки были настолько чудесными, что открывшая от восхищения рот Васька прошептала: - Деда, ты волшебник! А непоседливая Васька специально для деда Аркаши учила стихи. По мере взросления, прибегавшая из школы Васька помогала деду по дому. - Ты деда отдохни - говорила она - а я помою пол и спою тебе песенку. И вот однажды прибежавшая Васька застала деда лежащего на своей постели. Говорить он не мог, был очень бледный и только слегка сжал её руку и через силу попробовал улыбнуться. Перепуганная Васька сбегала за мамой, а та уже вызвала скорую помощь и позвонила сыну деда Аркаши. Пока ждали скорую Васька держала деда за руку и шептала: - Деда, ты только выздоравливай, хорошо? Я буду тебя ждать, деда. Как только закрылись двери машины скорой помощи, у Васьки подкосились ноги от навалившегося на неё страшного предчувствия. Всегда жизнерадостная и неунывающая Васька ещё долго сидела у дороги и ревела от первого в своей жизни большого горя. Васька выросла и теперь живёт в городе. Она всё такая же жизнерадостная и неунывающая. Её непоседливость так и не позволила ей выучится на врача или хотя бы на медсестру, как она хотела. И она работает в детской больнице санитаркой. Но ей нравится её работа. Дети её любят. Если кому-то из маленьких пациентов становится страшно или просто грустно, они всегда зовут её. Василиса всегда утешит, отвлечёт. А дома её ждёт любящая семья. Муж Женя и два озорных сыночка с вечно грязными карманами. У них дома три кошки, собака и хомячок. И на полочке в серванте, на самом видном месте, стоят деревянные петушок и зайчик. Из Сети Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💛

Татьяна Овсиeнко много лeт назад взяла из дeтдома мальчика с поpоком сepдца, нашла для нeго лучших вpачeй и стала eго мамой Овсиенко была с концертами в Пензе и после завершения программы посетила местный детдом, чтобы оставить подарки его маленьким воспитанникам. Там она и познакомилась с Игорем. Мальчику на то время было 3 года и он был серьезно болен. Малышу срочно требовалась дорогостоящая операция на сердце. Татьяна прекрасно понимала, что государство никогда не выделит такую сумму, поэтому решила поучаствовать в судьбе Игоря. Вернувшись домой, она сообщила мужу, что намерена усыновить ребенка. Супруг против не был, и очень скоро в их семье появился малыш. Он был слишком маленький, чтобы понять, что произошло, поэтому быстро стал называть своих новых родителей мамой и папой. Приёмный сын подаpил eй счастьe быть бабушкой! Очeнь тpогатeльно и заслуживаeт уважeния! Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💛

Выяснилось, что бабушке 85 лет и она одна растит троих маленьких детей. Ее сын и невестка погибли в аварии много лет назад, а внучка «нагуляла» тройню и, бросив отпрысков на бабушку, укатила жить за океан. Пока дети оставлены под присмотр соседке, и умирать бабуля категорически отказывается — ей нельзя, ну вот прямо никак. Но что мы могли поделать? От хосписа старушка отказалась: по утрам делала зарядку, устроила в отделении нечто вроде клуба по интересам, через пару дней знала уже всех пациентов... И похоже, и впрямь не собиралась умирать. В итоге на новогоднем корпоративе было принято решение все-таки прооперировать «безнадежную» бабулю, назначить химию... И что бы вы думали? Уже через неделю после операции она носилась по этажам, что-то напевая, ухаживала за лежачими больными, читала им книги вслух! А через месяц мы провожали ее домой всем отделением. И не смогли сдержать слез, когда в палату вбежали ее правнуки, бросились к ней с объятиями и поцелуями, прижимались, спрашивали, почему ее так долго не было, и рассказали, что все вместе писали письмо и просили Дедушку Мороза об одном — вернуть им любимую бабулю. А бабуля встала, подхватила свои сумки, обняла каждого из нас и на прощание сказала, что абсолютно все в наших руках. И мы ни в коем случае не имеем права сдаваться. Каким безвыходным ни казалось бы нам собственное положение. И это был самый чудесный новогодний подарок за всю мою жизнь! Из Сети Еще больше историй из жизни - в нашей группе 🎄 Подписывайтесь, чтобы не потерять 💖

Я, конечно, попытался напроситься с дедом. Мне очень нравилось кататься в люльке. Наденешь шлем на голову, натянешь брезент и представляешь, как будто в истребителе летишь. Но дед сказал, что он не истребитель и ушел к соседу. Лучше бы он взял меня с собой... Вовка лежал в бабкиной комнате на кровати и болел. Ну как болел? Кроме пальцев у него ничего не болело. Разве что весь в сыпи мелкой был. Я тоже помню, как в детстве меня обсыпало красными пятнами, и я ходил весь в зелёных точках. — У тебя глаза не лезут на лоб ещё? — интересовался я у Вовки. — Нет, — отвечал Вовка. — Но чё-то болеть уже начинают. — А поноса ещё нет? — я так думал, что мне это не грозит, раз меня не обсыпало, а вот за Вовку опасался. Бабка ушла к соседке на часок, надеясь, что за это время, мы не сожжём дом и не улетим в космос. Потому что если сожжём дом, то она нам в зад горящих углей напихает, а за космос она меньше переживает, потому что идиотов туда не пускают. Углей в задницу нам не хотелось, а в космос мы не собирались. Я решил, что пока дед ездит за докторшей, может случиться беда. Насколько я мог предполагать, деду с бабкой на нас в основном наплевать. И если кто-то из нас сдохнет, им станет легче. Посему, я принял единственное правильное решение, лечить Вовку самому. Я достал из серванта аптечку, взял оттуда вату, бинт и зелёнку. Мои действия казались мне логичными. Зелёнкой я собирался замазать пятна, бинтом завязать глаза, чтобы до приезда докторши не вылезли, а ватой закрыть жопу, чтобы в случае поноса он не обгадил бабкину кровать. Вовку мои планы смутили, но я ему аргументированно объяснил: — Бинт для того, чтобы глаза не вылезли, вата от поноса, а зелёнка от аллергии. Всё по науке. Первым делом я набил трусы ватой. Мне показалось мало, и я добавил марли. Затем замотал бинтом глаза. Осталось замазать аллергию. Я взял ватку и начал закрашивать пятна. Через 10 минут я устал. Пятен было много и очень мелких. Я принял разумное решение взять и просто закрасить, не мучаясь с каждым в отдельности. Через несколько минут дело было сделано. Вовка стоял и обсыхал... Во дворе послышался треск мотоцикла. "Докторша приехала", - сообразил я и, довольный собой, уселся ждать, представляя, как она удивится и скажет: — Мне, собственно, лечить-то уже нечего. Всё основное лечение уже проведено, остаётся разве что пальцы осмотреть. Дверь открылась и вошла врачиха вместе с бабкой. Я решил дождаться своей славы в зале и, выйдя из комнаты, уселся на лавку. — Это чёй у тебя с руками? — с подозрением спросила бабка, задержавшись возле меня, но ответ ей было услышать не суждено. Врачиха зашла к Вовке в комнату... C воплем: "Мама дорогая!" - что-то упало на пол. Бабка подозрительно глянула на меня и побежала в комнату. — Ах ты, педиатр самодельный! — бабка выскочила из комнаты и побежала на кухню. Я осторожно заглянул в комнату и увидел лежащую на полу врачиху. "Неспроста", - подумал я. Бабка влетела в комнату с полотенцем и стаканом воды. Начала брызгать на врачиху и обмахивать её полотенцем. Слабый голос внутри подсказывал, что что-то не так, но пока не настаивал. Врачиха открыла глаза и спросила, указывая на Вовку: — Что это с ним? Тут бабка видимо вспомнила обо мне, потому что она посмотрела по сторонам и её взгляд остановился на мухобойке. Она протянула за ней руку и, ласково глядя на меня, сказала: — Иди сюда, мой хороший. Гиппократ ты доморощенный. Мне показались её слова несколько наигранными, и я попятился назад. Затем внутренний голос скомандовал — беги! И я побежал. Побежал что было сил, с грохотом распахнув входную дверь. C грохотом буквально, потому что в это время дед пытался зайти в дом, неся в охапке большую бутыль, вместо той, которую разбил молоток в кладовке. Он её купил попутно в селе, когда забирал врачиху. Я так понял, что бутыль упала и разбилась. Потому что, когда я уже бежал вниз по лестнице к улице, дед матерился и не мог понять, что это было... Когда врачиха вошла в комнату, перед ней стояло зелёное существо с огромной задницей и забинтованными глазами. Увиденное зрелище ее, несомненно, повергло в шок и она, потеряв сознание, упала на пол. Бабка, вбежавшая следом, была всё-таки более закалённой и подготовленной в моральном плане, хоть и не врач. Поэтому она особо не удивилась, а побежала за водой, спасать врачиху. Я же как минимум час отсиживался за поленницей. Дед во дворе орал, что оторвёт мне ноги и вставит вместо них дрова, чтобы я уже никогда не смог бегать. А ещё лучше, он купит новую бутыль и законсервирует меня в ней. У Вовки подтвердилась аллергия и ушиб пальцев, ничего страшного, по сути. Глаза не вылезли и поноса не было. Единственный неприятный момент, так это то, что он ещё долго ходил зелёным, светлея день за днём. Меня же бить не стали. Дед сказал, что, скорее всего, дурь из меня никогда не выбить. Ненароком могут последние мозги вылететь, и тогда родители меня точно не заберут, а бабке с дедом без мозгов я даром не упёрся. Но меня на неделю заперли в комнате, под домашний арест, чтобы хоть неделю они смогли бы от меня отдохнуть. Ну вот, таким образом, всю следующую неделю должно было бы ничего не происходить. Но ключевое словосочетание тут — должно было бы... Автор: Андрей Асковд Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💖

-Генка, мы почти все через это прошли. Неужто будет губить баба молодая, красивая, свои годы самые лучшие? Так и вышло - жена стала писать всё реже, а потом и вовсе прекратила. Как себя не готовил к этому, всё же было очень тяжко, почти год страдал, писал в пустоту, без ответа, умолял потерпеть еще немного, ведь она - его единственный свет в этом мире. Приехала, не глядя в глаза, попросила написать согласие на развод и кинув вслед "спасибо, пока", с облегчением убежала из его жизни. Обида ушла с годами, понял её, простил и забыл потихоньку. Сошелся с Аленой, с приятной и милой женщиной чуть постарше себя и сынишкой восьми лет, Витей. Как родного сына растил мальчика, ни разу не вспомнил про то, что не свой. Витюша рос хулиганистым, озорным, бывало ходил в школу Геннадий, выслушивал жалобы учителей, но там защищал его, мол мальчишкам - сам бог велит озорничать. Переехав к Алене, Гена поразился, насколько запущена была квартира. Оно и не удивительно - что может женщина одна, да еще с дитем? То ли на обои деньги трать, то ли на сапоги ребенку. Принялся приводить в порядок жилище - сменил всю проводку, трубы заменил. Ремонт начал с Витюшиной комнаты - полностью отскоблил старые обои и, как полагается стал заново штукатурить, шпаклевать. Продав свою комнату в общежитии, полностью сменил окна в квартире, а на оставшиеся деньги прикупили добротную мебель во все комнаты. Мужики, с кем работал на мебельной фабрике Генка, ухмылялись. -И надо тебе это? Чужую квартиру так вылизывать? Случись какой спор, тебе там ничего не светит. -Ну как же, чужую? Я там живу, Алена, считай, моя жена. Да и Витька, пусть хулиган, уже как сын мне, других у меня нету и не будет. Подростком, Витя стал бузить - грубил, особенно отчиму. Когда тот пытался его приструнить, парень как с цепи срывался. -Ты мне никто и нечего командовать тут! Алёна, благодаря мягкому и ласковому нраву, умудрялась сохранять худой мир, утихомиривала своих мужчин и, временами, в их семье наступал настоящая тишь да благодать. Геннадию было хорошо рядом с ней, легко, особенно вечерами, когда после работы садились вдвоем перед телевизором, пили чай, говорили по душам. Тем более Витя уже подрос и по вечерам редко был дома. Когда Витя привел жену, красивую и добрую Женю, Гена переживал, что будет тесно, напряженно. Хоть и большая квартира, трехкомнатная, а всё же молодые редко уживаются с родителями. Его опасения оказались напрасными - Женя, характером чем-то похожая на Алену, ласково завершала конфликты на корню, не давала мужу распоясаться. А тот, видно испытывая к ней теплые чувства живо просил прощения и бежал в ближайший ларек за цветами для женщин или пивом для отчима. -Всё, все, я больше ни словечка! Идем, дядь Ген, пива с рыбкой отведаем, а наши женщины нам чего вкусного приготовят. Родился у Витьки с Женей сынок, Артемка. Взял Гена его на руки, аж прослезился - такой маленький, родной. Пришло такое сладкое ощущение, что не зря всё это он затеял, не чужой он им. Подрастал внучок и только за дедом Геной, как хвостик бегает, всё как он хочет делать - и кран починить, и кресло передвинуть, даже в магазин за продуктами вдвоем ходят, как попугайчики- неразлучники. Правильно, папка с мамой на работе, бабуля в делах вся, готовит, убирает. Всё было как полагается, жили не тужили, да Витя пристрастился к беленькой... Приглашал друзей, коллег просил Женю накрывать на стол, привечать гостей. Сначала ей тоже было по нраву веселье - друзья приходили с жёнами, посиделки были шумные, интересные, что еще молодежи надо? Со временем, компания менялась, приходили уже не товарищи, а просто желающие выпить. После выпивки Витя становился драчливым, злым- всем доставалось и Женьке, и Артему. Гена пытался усмирить пасынка. -Витька, хватит водить сюда кого попало! Покутили и хватит! -Нечего мне указывать! Я тут хозяин, а ты никто тут. Артемка! Это не наш дед, нечего виснуть на нём. Перебранки превращались в скандалы, доходило до драк и часто, Женя вызывала такси, в чем есть убегала куда глаза глядят. Одним днем не выдержала, да ушла насовсем от мужа, прихватив Артема. Алёна, видно от стресса заболела, сгорела за несколько месяцев, ушла, не в силах смотреть как единственный сын губит свою жизнь. Гена долго горевал, ругался с Витькой, тот совсем ему жизни не давал. Уйти бы, да куда в таком возрасте? Не гонит, уже спасибо. Совсем невмоготу стало жить так. Артёмка перестал приезжать, Женя и подавно. "Оно и понятно, кто я им, не родня. Женька, наверно, Артему так и сказала, мол он не наш дедушка и нечего разъезжаться". Соседка Марья Михайловна отвлекла его от тягостных дум, заколотила в дверь -Геннадий Петрович, помоги, бога ради! У меня там беда! Женщина жила у детей всю зиму - уезжала к себе в деревню ранней весной и возвращалась с первыми заморозками. Испугавшись, что могло случится такого страшного, бежал по ступенькам за прыткой женщиной, еле поспевал. В голове рисовались невообразимые картины, типа разрушенной квартиры, или того хуже – с внуками чего случилось. По пути соображал, куда бежать вызывать подмогу. Оказалось, все плохо, но не настолько – решила приготовить к приходу детей ужин, доставала с полки перец и соль. Чуть сильнее потянула за дверцу, та и слетела с петель, повисла, вот-вот свалится. Она была так расстроена, что говорила чуть не плача. -Придут дети, скажут, мамка вместо того, чтобы помочь, устроила тут свистопляску. Починив полку за пять минут, Гена помог собрать с пола рассыпавшиеся приправы и захотел немного разрядить обстановку. -Ты когда отчаливаешь, Михайловна? -Да вот, уже собираюсь душой. Зять с работы отпросится на два дня, если отпустят, на этих выходных хочу. -А чего зятя беспокоить? Давай я тебя на жигуленке своем отвезу? Не суперлюкс, конечно, но до деревни доедем. Мне все равно на входных из дел, только с Витькой собачится. -Да неудобно, как-то Геннадий. Что люди скажут? -Скажут, что девка к мужику в машину села да поехала, ни стыда, ни совести. -Ну тебя в баню, Геннадий Петрович! *** В доме у Михайловны было, опрятно, но покосившиеся окна и прогнившие полы портили вид. Краска с дома облупилась, крыльцо съехало так, что под ступенькой жил бездомный пес Буран. Печка голландка совсем закоптилась, побелка с русской печи облупилась, пошла трещинами, а снизу обвалились старые кирпичи. Понятно, почему женщина не остается на зиму- тут околеешь с такой обстановкой. Марья, угадав мысли соседа засмущалась, пристыдилась. -При покойном муже еще был тут порядок. Я бы и не уезжала отсюда, коли дом был годный. Думаешь хорошо мне у детей жить, мешаться им в тесной квартире? Считай почти полгода там кукую. По весне, душа моя так и рвется сюда, сил нет, назад не хочется, хотя дети словом ни разу не упрекнули. Ты сегодня оставайся, ночуй в первой половине, две дороги в день тяжело будет. Утром, перед отъездом, взял отвертку и немного подтянул двери, потом приладил несколько досок к крыльцу, чтобы тот окончательно не съехал, хотя бы этим летом. Под стуки молотка не услышал, как сзади подошла Марья и что-то сказала. -Что говоришь, Михайловна? Не слышу. Сейчас закончу, поеду. А то тут совсем ступить страшно. -Оставайся, говорю. Не уезжай. Знаю, тебе там не сладко совсем, да и мне одной тоскливо. -А что дети скажут твои? -Чай не пристрелят уж думаю. *** Закипела работа – крыльцо полностью разобрал, поставил новое. Сходил на лесопилку, купил досок, сменил полы в бане, потом начал потихоньку в доме менять. Собрал соседей, домкратами подняли дом, законопатили щели. Одну печь почти полностью переложил, побелил. Каждый день красил, пилил – за два месяца дом стал как новый, ладный весь, не узнать. Дети на днях должны были приехать из города. Гена с Марьей волновались, переживали как подростки. Женщина не знала, как сообщить им новость, боялась, что не поймут, осудят, а Гена был уверен, что они покажут ему на дверь и рассердятся, что уже столько времени жил на, считай их территории. Сутра готовились, убирались, кашеварили вместе, топили баню. Сын Марьи, Матвей приехал с детьми и женой, ближе к вечеру -угрюмый, большой. Вытащил все сумки и что-то недовольно сказал жене. Та посмеялась в ответ и помогла выбраться детям из машины. Зайдя во двор, даже не поздоровавшись с матерью, грозным тоном загудел. -Дядь Ген, ну ты совсем обнаглел! У Геннадия что-то оборвалось внутри. Он подался было вперед, чтобы обнять этого огромного мужчину, прижаться к нему по-отчески, почувствовать, как тот обнимает его в ответ. Но замер от его слов, вдруг захотелось бегом бежать от стыда, обиды, что его всю жизнь шпыняют как плешивого, бездомного кота. Нигде он выгоды не искал, всегда хотел семью, большую дружную семью, чтобы вот так собираться вместе, ждать в гости внуков, детей, пусть даже не своих, не родных. Вырос в детдоме, мечтал народить кучу детишек, так хотел тепла, что ему не хватало всю жизнь. Не жалел сил, здоровья украшал то место, где жил от всего сердца, от души, в надежде, что именно тут ему будут рады. -Дядь Ген, чего замер-то? Говорю обнаглел совсем, женился, затворником стал. Женя с Артемкой приходили, искали тебя, за дедушку своего переживали. Адрес дал ваш с мамкой, жди гостей на днях, обещались приехать, ближе к выходным. Артем сказал на лето останется у вас. У Геннадия отлегло. Он не верил словам Матвея. В голове звучали слова - «Ваш. Ваш с мамкой адрес». Теперь сердце готово было выпрыгнуть от радости. «Приняли, значит, не будут против» -Мам, вы чего какие странные, словно нашкодили? Дай хоть обниму тебя. Дом что ли новый поставили? Ну мать, тебя теперь зимой в город не затащишь! Внучка Марьи, девчушка трех лет, подошла к Геннадию и обняла его ногу. -А вы теперь что, наш дедушка? Марья немного смутилась, а её сын захохотал грубым басом. -Наш он, наш! Автор: Светлый путь. Рассказы Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💛

А кого ждать? Никого у неё на белом свете не осталось, кроме какой-то там племянницы в городе, которую она и в глаза-то толком не видела. И вот одним летом, в самом начале июня, когда воздух пахнет скошенной травой и парным молоком, подкатывает к её калитке машина блестящая, городская. Выходят из неё мужчина с женщиной, модно одетые, шумные, а с ними мальчонка лет десяти. Худенький, бледный, в ушах какие-то проводочки, а в руках коробочка светится, и он в неё пальцами тычет, глаз не отрывает. Ванюша. Оказалось, та самая племянница с мужем приехали. В отпуск собрались, на моря заграничные, а сына девать некуда. Вот и вспомнили про тётку в деревне. «Воздухом свежим подышит, на природе побудет, оздоровится», - тараторила племянница, выгружая из багажника огромный чемодан. А сама на домик бабы Шуры так смотрит, будто это не дом, а музей древностей. Всучили они ей мальчишку, денег оставили и уехали, только пыль столбом. И остались наедине двое: старая, тихая баба Шура, которая с детьми и разговаривать-то не умела, и городской мальчик Ваня, для которого деревенская тишина звенела в ушах громче любого шума. Первые дни, ох, что творилось… Ваня из дома носа не казал. Сидел на старом венском стуле, уставившись в свою пищалку эту, и ни на что не реагировал. Баба Шура вокруг него ходит, как курица-наседка, а подойти боится. То молочка ему парного в кружке принесёт, то пирожок с капустой, горячий, с пылу с жару. А он только носом ведёт: «Я такое не ем». Сердце у меня за бабу Шуру болело. Зайду к ней давление померить, а она сидит на кухне, платочек в руках теребит, глаза на мокром месте. «Что ж мне делать, Семёновна? – шепчет. – Он же как неживой. Не разговаривает, не улыбается. Словно росточек комнатный, без солнца чахнет. Душа не на месте, ой, не на месте…» А я ей говорю: «Не торопись, Степановна. Сердце – оно не калитка, с наскока не откроешь. Ты его лаской потихоньку отогревай, как замёрзшего воробушка в ладонях». И она отогревала. Не словами – делами. Утром проснётся, а на столе уже блинчики тоненькие, кружевные, и варенье земляничное в розетке пахнет так, что голова кругом. Ваня сначала морщился, а потом попробовал один, второй… и съел всю тарелку. Баба Шура стоит у печки, делает вид, что занята, а сама в отражении на стекле серванта за ним наблюдает, и губы у неё в улыбке дрожат. Потом она стала его с собой звать. Не навязчиво так, по-простому: «Вань, пойдём, Белку в поле отведём, посмотришь, какая трава нынче сочная». Или: «Сходим на речку, я бельё прополощу, а ты у бережка посидишь, камушки побросаешь». И он пошёл. Сначала неохотно, плёлся сзади. А потом, знаете, сама природа его заворожила. Увидел, как солнце в речной воде играет, как стрекозы над камышами носятся, как Белка щиплет траву и смешно так мотает головой с колокольчиком. И пищалка его стала всё чаще в кармане лежать. Он начал разговаривать. Сначала вопросы задавать: «А почему вода холодная?», «А что это за птица так поёт?», «А правда, что в овраге леший живёт?». А баба Шура отвечает ему, неспешно, с улыбкой, и глаза её, обычно тусклые, зажигаются живым огоньком. Помню, как-то раз прихожу, а у них во дворе работа кипит. Ваня, засучив рукава, калитку чинит, которая уже лет десять на одной петле висела. Сам чумазый, а глаза горят! А баба Шура рядом стоит, гвоздики ему подаёт и смотрит на него так… так только мать на сына смотрит. С такой нежностью, с такой гордостью. Вечерами они сидели на крылечке. Он рассказывал ей про свои компьютерные игры, про роботов и звездолёты, а она ему - про свою молодость, про сенокос, про то, как на вечёрках пели и плясали до самого утра. И было в этих разговорах что-то такое настоящее, такое тёплое… Словно два мира, старый и новый, нашли друг в друге то, чего им не хватало. А потом Ваня нашёл на чердаке старые дедовские инструменты и смастерил скворечник. Неказистый такой, кривоватый, но с душой сделанный. Прибил его на старую яблоню прямо перед окном. И они вдвоём ждали, когда туда прилетят жильцы. И дождались! Пара скворцов поселилась, птенцов вывели. Для них это было целое событие, настоящее чудо. Лето пролетело, как один миг. И вот настал август, запахло яблоками и скорой разлукой. С каждым днём баба Шура становилась всё тише, всё печальнее. Снова начала ко мне захаживать за каплями сердечными. «Давление скачет, Семёновна, - жалуется, а я-то вижу, что не в давлении дело. – Скоро ведь заберут его. Уедет мой соколик ясный… Как я тут одна останусь? Словно свет в окошке погаснет». День отъезда был пасмурный, хмурый, будто и небо горевало вместе с ней. Снова подкатила к дому та же блестящая машина. Вышли родители, загорелые, отдохнувшие, начали торопить Ваню. А он стоит на крыльце, маленький, ссутулившийся, и молчит. Баба Шура вынесла ему узелок с пирожками в дорогу, погладила по голове, а сама и слова вымолвить не может, только губы дрожат. Ваня вдруг поднял на неё глаза, полные слёз, и тихо так сказал, но твёрдо: - Бабуль, ты это… Ты только меня дождись. Я приеду. Обязательно приеду. Он обнял её крепко-крепко, уткнулся лицом в её старенький фартук, пахнущий дымком и укропом. А потом сел в машину, и она унесла его, оставив за собой лишь пустоту и горький запах бензина. Баба Шура стояла на крыльце, пока машина не скрылась за поворотом. Не плакала. Просто смотрела. А потом повернулась, зашла в дом и плотно прикрыла за собой дверь. В тот вечер герань на её окошках казалась не такой уж и яркой. Прошла осень, за ней зима… Баба Шура жила, как и прежде. Ухаживала за козой, топила печь, смотрела в окно на пустой скворечник. Каждую неделю из города приходили письма, написанные детским, корявым почерком. Она читала их по сто раз, гладила пальцами строчки, и на душе у неё теплело. Потом письма стали приходить реже, почерк становился ровнее, взрослее. Прошло много лет. Ваня окончил школу, потом институт. Баба Шура совсем состарилась, сгорбилась, ходила, опираясь на палочку. Я её навещала почти каждый день, приносила продукты, помогала по хозяйству. Она всё так же сидела на своей лавочке, смотрела на дорогу и ждала. Некоторые в деревне посмеивались: «Совсем из ума выжила старуха, всё Ваню своего ждёт». И вот однажды, тёплым осенним днём, я шла к ней и издалека увидела, что у её калитки стоит машина. Не такая блестящая, как та, первая, а простая, рабочая. А на крыльце, рядом с бабой Шурой, сидит высокий молодой мужчина. Я подошла ближе, сердце замерло. Он обернулся, и я увидела те же Ванины глаза – добрые, светлые. Он улыбнулся мне знакомой, чуть виноватой улыбкой. - Здравствуйте, Валентина Семёновна. А я вот… вернулся. А баба Шура сидела рядом, положив свою морщинистую руку на его сильную ладонь, и светилась вся, как медный самовар на солнце. Она не говорила ничего, просто смотрела на него, и в этом взгляде было столько счастья, что хватило бы на всю нашу деревню. Оказалось, Ваня выучился на фельдшера, прямо как я. И когда пришло время распределения, попросился в наш район. Купил старенькую машину и приехал. Не в гости на денёк, а насовсем. - Буду здесь работать, - сказал он мне. - Рядом в селе место освободилось. А главное – бабушке помогать. Хватит ей одной куковать. И знаете, что я вам скажу, дорогие мои? Я сорок лет фельдшером работала, всякие лекарства видела. Но ни одни капли, ни одна таблетка не лечат сердце лучше, чем простая человеческая нежность. Чем знание, что ты кому-то нужен. Автор: Записки сельского фельдшера Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛

Она чайник наполнила и поставила на плиту, после гостей и чая нет. Убрала грязную посуду в раковину и за стол села. Мыть посуду не стала. Все равно Лидке чай наливать придется, после ее ухода и помоет все. Едва она села за стол, калитка во дворе хлопнула и пес Рекс неуверенно тявкнул. Ну точно Лидка бежит, мчится. Даже пес на нее не лает, принимая за свою. - Ирма! - скрипнув дверью, ворвалась в дом соседка Лидия. - Это что, дочь твоя приезжала? - А то будто не знаешь, что это Ситниковы. Лидия улыбнулась глупо: - Дык откуда мне знать, я думала Катерина твоя объявилась. Сколько лет то не видела я ее? Четвертый, или пятый год, она в деревне не появлялась? Ирма рассердилась и стукнула кулаком по столу: - Вот не ври, все ты знаешь. Зачем пришла? Лидия перестала улыбаться и села за стол. Вздохнула тяжко: - Да не ворчи ты. До сих пор на меня обижаешься? Ну перестань. Все равно кроме тебя не с кем общаться. Ирма брови подняла, злобно усмехнулась: - Как так, никого? У тебя тоже дочь имеется, Маша. - Ай, скажешь тоже, дочь называется. Она ж как замуж вышла, так ни разу не появлялась у меня, все только обещания... Видимо я плохая мать, раз обо мне не вспоминает, столько лет... Как и твоя Катя. Женщины угрюмо помолчали. Что ни говори, а ведь правда. Ирма Волкова одна без мужа воспитала дочь, Катю. Вырастила, выдала замуж, одарила деньгами от продажи наследства (старый отчий дом). Катерина с мужем внесли эти деньги как первоначальный взнос в ипотеку, купили квартиру в городе, и... с тех пор больше носу в деревню не показывали. Честно говоря, Ирма даже не знает, где дочь живет, та ни разу в свою новую квартиру не приглашала. Пробовала Ирма бунтовать, и условия дочери по телефону ставить, мол променяла родную мать на мужнину родню. В таком случае, чтоб на пороге маминого дома тогда, больше не появлялась. Ирма так надеялась, что дочь испугается остаться без материнской поддержки и одумается, но, видно Катерина восприняла ее слова всерьез, и ни разу больше не приезжала. У Лидии Гореловой, соседки Ирмы, ситуация произошла похожая. Тоже дочь, Мария, тоже вышла замуж и перестала маму навещать. Изредка звонила, но давала понять, что у нее теперь своя семья и своя жизнь. В которой матери нет места. *** Две соседки долго пили чай, вспоминая молодые годы. - А помнишь, как мы познакомились, Лид? - говорит Ирма. - Конечно! Меня отправили в эту местность работать. А я замуж вышла, да так и осталась здесь. Полюбила деревню, ни на что ее не променяю! Славка мой, покойный, дом построил специально для меня. Помню, сыграли свадьбу, въехали в наш новый дом. А он еще знаешь, лесом пах, древесиной свежей. А и рядом, сплошь новые дома. Смотрю, рядом тоже дом достраивается. В нем уже жил твой Пашка. Ирма головой кивает, улыбается, вспоминая своего мужа Павла (тоже покойного). - Мы все Пашке невест сватали. А он потом тебя привез, из соседней деревни. А ты мне так не понравилась сразу. Я к тебе пришла, да попросила нитки. А ты с порога на меня давай ругаться! Ирма звонко рассмеялась, утирая слезы, выступившие от смеха: - Ты мне показалась наглой! Вошла как к себе домой и принялась орать. - Да не орала я! - Нет, орала! У тебя говор громкий. Я еще подумала, что за пигалица сюда пришла, в дом Паши! Может его полюбовница? Потому что ревновала я его, ко всем подряд! Я еще долго на тебя смотрела с подозрением! - Ой, молодые глупые. Женщины долго смеялись и сидели за столом. Все равно больше не с кем общаться. фото: фотобанк Вся деревня состояла из двух десятков домов, в которых остались доживать старики. - Ой, Ирма. Хорошо у тебя, да идти нужно. Время второй час ночи, вот это мы чай пить! - Хочешь дак, оставайся ночевать. Я тебе постелю у печки, - предложила хозяйка. Лида обрадовалась: - А давай. Только я за ночной рубашкой сбегаю. Да дверь закрою... Женщины долго еще не хотели спать. Ирма постелила соседке на кровати, которая у самой печи стояла. Печь сложенная из кирпичей и выбеленная белой известью, давала приятное тепло. Лида вытянула свои ноги и положила ступни ног на поверхность печки. - Как же я люблю греть ноги на печи, - пробормотала она. - И я раньше любила, - ответила ей Ирма. Ирма лежала рядом в комнате, на расстеленном диванчике. Но услышав про печь, встала и принесла матрас. Постелила его рядом возле кровати Лидкиной. Она перелегла на этот матрас и тоже положила ноги на печку. - Да, греть кости на печке, прямо удовольствие, - заявила Ирма. - А молодые наши, которые в городе, такого не знают уж. Вон Катька моя росла, все ворчала: мама я как вырасту, так перееду от тебя, буду жить в городе. Там все удобства, не нужно возиться с печкой, и туалет теплый, прямо в доме. - Хех, туалет, - усмехнулась Лидия. - У меня тоже такой туалет есть, только ведро. Но ведь тоже в доме. А у моей Манюни, не только квартира есть, а и дачный дом тоже. Им свекор подарил. Так что... Ирма замолчала, недовольно посопев. - Это ты к чему сейчас сказала? - Я то? Да так, вспомнила. - Да ты не вспомнила, а похвасталась. Мол у твоей дочки два дома, - огрызнулась Ирма. Лида тут-же убрала ноги с печи и села в кровати: - Я не хвасталась, а так, вспомнила. Чего молчишь? Хорошо же сидели. Ирма продолжала молчать и сердито сопеть. Видимо вспомнила прошлые обиды: они с Лидой раньше, когда дочки у обеих замуж вышли, без конца и края сравнивали, кому больше повезло, Маше или Кате. И у кого зять лучше. У кого дочь краше. У кого сваты богаче. - Да ну тебя, - в сердцах проворчала Лида. И сердито откинув одеяло, ушла одеваться. Ирма пришла в себя: - Ты куда? - Да домой пойду, раз молчишь. В кои то веки думала посидим хорошо, но нет, надо же придраться к словам! Ирма тоже поднялась с постели, включила свет и две женщины принялись выяснять отношения. - Да кто придирается, кто придирается, это ты хвастаешь! Совсем ты Лидка не изменилась! Ничему то тебя жизнь не учит, тебя дочь бросила, а ты все хвастаешь ее богатством, тьфу! - Да пошла ты! - наперебой кричала Лида. - Я от чистого сердца пообщаться пришла, вспомнить прошлое, а ты к словам придираешься! Вот и сиди одна, не приду больше! От тебя родная дочь отвернулась, а теперь и я уйду! - И уходи, скатертью дорога! Бебебе, тошнит уже от тебя! Катись! Тебя тоже дочь бросила! ...Лида убежала к себе домой, и долго еще приходила в себя, сидя в своей кухне. - Ах она такая-растакая мегера-ханжа! Да чтоб я снова порог ее дома переступила? Да никогда! Ох и послал Бог соседушку! *** Следующим днем Лида перебирала картошку в подполе: убирала подгнившие плоды, и покусанные мышками. - Что Васька, - ругала она кота, сидевшего с ней в подполе рядом. - Смотри, как мыши хозяйничали, всю морковь сгрызли, и за картошку принялись! Это так ты мышей ловишь? А мне тебя так нахваливали, мол мышелов такой. А ты только ешь да спишь, таков помощник! Кот мявкал угрюмо. Он тоже был немолод. Лида его котенком брала у соседки, у той кошка была знатная мышеловка, а брала когда дочь, Машенька еще была школьницей. - Наврала мне Ирма. Так хвалила, так хвалила своих котят, лишь бы сбыть. Вот уж прохиндейка! Мне специально самого бестолкового котенка подсунула! Ну ладно уж, все равно привыкли... Честно говоря, соседку Лида ненавидела. Всегда ждала от нее подвоха, и относилась с подозрением. Целый день Лида убиралась в подполе, очень женщина к чистоте привыкшая. Не живется ей спокойно, не спится, коли в доме где-то неухожено или не прибрано. Довольная собой, она вышла из дома совсем поздно и спохватилась: - А я баню то, не топила! Как же так вылетело из головы, ума не приложу. Видно старею... Пойду к Ирмочке. Наверняка, та баньку топила, я не могу так, вся в пыли... Однако у соседки в окнах темно. Впервые такая картина. Лидия прибавила шаг, подумав: мало ли что с соседкой случилось? - Ирма, Ирма! Дом был закрыт на замок. Лидия походила по двору и вернулась домой. Она достала свой телефон, который обычно отключенный лежит. Никто ей кроме мошенников и не звонит. Набрала номер Ирмы, ей позвонила, но та не брала трубку. Наскоро умывшись подогретой водой в тазу, Лида поужинала и легла спать, но сон не шел. Так и крутилась в кровати до самого утра, не сомкнув глаз, переживая за Ирму. "Где же она может быть? Может в больнице? Или того хуже... Ой, да что же я, по другим соседям не прошлась? Может кто видел, что с ней и где она? Ой ой, что же делается... *** ...>>ОТКРЫТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

И всё же он лаял. Каждый день. Будто говорил: «Я всё ещё здесь». Шли годы, и этот лай стал привычным — сначала раздражал, потом просто был. Частью тишины, частью дома. А потом — вдруг тишина. Мы возвращались с женой из больницы. Она долго болела. И вдруг — ни звука. Я подошёл к забору. Пусто. Соседи уехали. Собаку бросили. Я нашёл его среди мусора — исхудавшего, дрожащего, едва живого. Поднял на руки — лёгкий, почти невесомый, но сердце билось. Ветеринар вздохнула и сказала: — Он очень слаб, но жить хочет. Мы забрали его домой. Постелили одеяло, поставили воду и дали имя — Бруно. Первые дни он почти не двигался. Жена напевала ему что-то тихо, и он поднимал голову, будто узнавал ту мелодию из другой жизни. Прошло немного времени. Однажды вечером, возвращаясь с работы, я услышал лай. Короткий. Ясный. Уверенный. Я рассмеялся — впервые за долгое время. И понял: это не шум. Это было: «Я рад, что ты пришёл». С тех пор Бруно лает каждый день — когда я выхожу, когда возвращаюсь, когда просто нахожусь рядом. А жена говорит: — Это его способ любить. И она права. Я глажу его и шепчу: — Раньше я не понимал твоего языка. Теперь знаю: каждый твой лай значит — «Я не сдался. Я ждал. И ты услышал меня». Когда его голос исчез — в доме стало пусто. Когда вернулся — вместе с ним вернулась жизнь. Теперь, когда я заезжаю на нашу улицу и слышу его знакомый лай, я опускаю стекло и позволяю этому звуку наполнить воздух. Это не шум. Это верность. Это прощение. Это звук второго шанса. ❤️🐶 Из сети Еще больше историй из жизни - в нашей группе. Подписывайтесь, чтобы не потерять 💛