Женская гостиная: психология жизни

Девятилетний Колька Воронцов стоял на платформе станции Казанская и чувствовал себя почти взрослым. В кармане его выцветших джинсов лежал билет до станции Сосновка – туда, где среди берёз и сосен притаилась деревня Заречье, где пахло парным молоком и свежим хлебом, где его ждала бабушка Дуся. Впервые в жизни он поедет один. Без маминых причитаний, без папиных бесконечных инструкций. Он же уже большой! В сентябре пойдёт в четвёртый класс, а третьеклассников в их школе никто и за людей не считает. Отец нервно поправлял ремень сыновнего рюкзака, мать в сотый раз проверяла, не забыл ли Колька бутерброды. Мальчик отмахивался от них, как от надоедливых мух. Ему хотелось поскорее оказаться в вагоне, сесть у окна и почувствовать наконец этот долгожданный вкус свободы. – Помни, на Сосновке выходить, не проспи! – в который раз повторяла мать. – Да знаю я, знаю! – огрызался Колька. – Сто раз уже говорили! – И бабушке сразу позвони с автомата, как приедешь, – добавил отец. – Угу, – кивнул мальчик,

Москва, 1978 год. В заводской столовой Николай Петрович молча доедал свою гречку с котлетой, когда услышал разговор за соседним столом. Молодой парень, явно недавно пришедший на завод, жаловался товарищу: – Не понимаю я этих женщин! Ей всё не так: то я грубый, то невнимательный. А я же работаю, не пью, домой деньги приношу – чего ещё надо? Николай Петрович невольно усмехнулся. Сколько раз он слышал подобное за свои пятьдесят лет! И сколько раз видел, как рушатся семьи именно из-за этого самого "чего ещё надо". Его собственная жизнь началась так же просто и незатейливо, как у тысяч других советских парней. Женился в двадцать два на Анне, которая жила в соседнем доме. Она была хорошенькая, работящая, из приличной семьи. Казалось, что ещё нужно для счастья? Первые годы пролетели в суете обычной жизни. Николай работал токарем на заводе, делал карьеру, стремился к повышению. Анна вела хозяйство, родила дочку Олю. Всё было правильно, всё было как у всех. Но что-то неуловимо менялось. Анна ст

Когда барин приказал высечь Дуняшу прилюдно на конюшне, девушка не заплакала. Она стояла, привязанная к столбу, принимала удары кнута и молчала. Только сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони до крови. А когда развязали и она упала на колени, подняла голову и посмотрела барину прямо в глаза. Смотрела так, что тот отвёл взгляд первым. Это случилось в 1847 году, в имении помещика Ростовцева под Тамбовом. Дуняше было восемнадцать лет, она была дворовой крепостной, прислуживала в барском доме. Красивая, работящая, тихая девушка. Никогда не перечила, не жаловалась, делала всё, что велели. Обычная крепостная девка, каких сотни. Но в тот день что-то сломалось. Барыня обвинила её в краже серебряной ложки. Дуняша не крала – ложка потерялась сама, позже нашлась в другом месте. Но барыня не любила признавать ошибки. Она велела мужу наказать воровку. Барин Ростовцев был человеком слабым, жену боялся больше, чем Бога. Приказал пороть. Обычно крепостные после порки плакали, молили о пощаде,

Когда Элизабет Кларк впервые увидела свою двоюродную сестру после десяти лет разлуки, она поняла, что завидовала не тому человеку. Маргарет стояла у ворот особняка в Лондоне – статная, одетая в шёлк и бархат, с идеальной причёской и холодным взглядом женщины, которая давно перестала улыбаться. А Элизабет приехала из своей йоркширской деревушки в латаном платье, с мозолями на руках и счастьем в глазах. 1901 год, деревня Торнли в графстве Йоркшир. Элизабет исполнилось двадцать два года в тот день, когда она узнала, что её двоюродная сестра Маргарет выходит замуж за виконта. Новость пришла письмом от тётушки – торжественным, написанным каллиграфическим почерком, с приглашением на свадьбу в Лондон. Элизабет читала и чувствовала, как внутри разрастается горькая зависть. Они с Маргарет родились в один год, росли почти как сёстры, пока их пути не разошлись. Отец Маргарет был младшим сыном баронета, сделал карьеру в армии, женился удачно. Семья жила в Лондоне, в достатке и уважении. Отец Элиз

Когда Анна вернулась из роддома с ребёнком на руках, соседки по общежитию в Припяти решили, что она сошла с ума. Женщина положила свёрток на кровать, села рядом и тихо сказала: – Я его не отдам. Пусть все говорят что хотят, но я его не отдам. Все знали, что незамужняя уборщица без копейки за душой должна была подписать отказ от ребёнка в роддоме. Так делали все в её положении. Так было правильно, так было положено. Но Анна не подписала. Никто не понимал, зачем она взяла на себя такую ношу. Ребёнка без отца, нищету, позор, одиночество. Соседки качали головами и шептались за спиной. История началась за девять месяцев до этого. Анна приехала в Припять из-под Гомеля в семьдесят девятом году. Деревенская девчонка без образования, с десятью классами школы и мечтой о городской жизни. В деревне её ждали пьяный отец-колхозник и мать, убитая бытом. Анна бежала от этой судьбы в молодой атомный город, где строили будущее, где платили хорошие деньги, где можно было начать жизнь заново. Её взяли уб

Когда старая Матрёна умирала, она попросила принести ей потёртую холщовую сумку, которую хранила под лавкой всю жизнь. Внуки удивились – там лежали только какие-то истлевшие тряпки, деревянная ложка с трещиной и медный крестик без цепочки. Но бабка прижала эту рваную котомку к груди и прошептала, что это самое дорогое, что у неё есть. Дороже избы, дороже земли, дороже всех её семидесяти прожитых лет. История началась в 1839 году, когда Матрёне было четырнадцать. Она росла крепостной в имении помещика Азанчеева, в деревне Красное под Тулой. Отца её забрали в рекруты, когда девочке было пять, мать умерла от чахотки через два года. Матрёна осталась сиротой на попечении общины – таких, как она, в деревне было много. Её определили в барскую прислугу, в большой каменный дом на холме, где жила семья помещика. Девочка работала в людской – таскала воду, мыла полы, чистила овощи на кухне. Старшие дворовые девки помыкали ею, экономка Федосья била за малейшую оплошность, повар Семён заставлял та

Учительница Вера Павловна ставила двойку в дневник, когда заметила, что девочка плачет не от обиды, а от облегчения. Восьмилетняя Алёнка Королёва сидела за последней партой и улыбалась сквозь слёзы, словно получила не худшую отметку, а долгожданный подарок. Москва, 1976 год. В школе № 428 района Сокольники Алёнку считали безнадёжной. Третий класс она осваивала второй год, таблица умножения не поддавалась, буквы в тетради расползались кривыми строчками, а на уроках девочка витала где-то в собственном мире. Педагоги качали головами, одноклассники посмеивались, родители на собраниях избегали встречаться с матерью Алёнки глазами. Мать – Нина Дмитриевна, инженер на часовом заводе – приходила домой затемно и уходила до рассвета. После смерти мужа три года назад она одна тянула семью, и на дочь оставались только вечерние нервные окрики: "Опять двойка? Что же ты за наказание такое!" Алёнка молчала, забивалась в угол и смотрела в окно на мартовское небо, где проступали первые звёзды. В тот веч

Когда Серёга протянул Вадиму пятьдесят долларов, тот сначала не понял. Они сидели в полутёмной однушке на окраине Москвы, за окном бушевал ноябрь девяносто третьего года, а на столе стояла бутылка "Распутина" за восемнадцать рублей. Серёга положил деньги на стол и отодвинул к другу. – Бери. Вадим смотрел на зелёную купюру и молчал. Пятьдесят баксов в девяносто третьем – это месяц жизни. Это продукты, это коммуналка, это шанс не сдохнуть. – У тебя самого ничего нет. – Поэтому и даю. Пока есть. Вадим взял деньги. Не потому что хотел. А потому что завтра нечем было кормить жену и двухлетнего сына. Завод встал три месяца назад. Зарплату не платили полгода. Жена работала в школе – там тоже задерживали. Они жили на том, что продавали из квартиры. А Серёга работал охранником в ларьке. Двенадцать часов на ногах, пятьсот рублей в неделю. Снимал угол у бабки-алкоголички. Ел раз в день. И вот отдал последнее. Они дружили со второго класса. Вместе гоняли мяч во дворе, вместе пошли в армию – Серёг

Когда Марфа Ивановна увидела, как соседка Пелагея тащит через огород её курицу, она не закричала. Просто встала у калитки, скрестила руки на груди и смотрела. Пелагея шла, пригнувшись, прижимая к себе рябую несушку, оглядывалась – и не видела, что за ней наблюдают. Скрылась за сараем. Марфа постояла ещё минуту, развернулась и пошла в дом. Деревня Криуши стояла на краю Владимирской области с 1847 года. Шестьдесят три двора, клуб, магазин, да ферма за околицей. Жили тихо. Огороды, скотина, да изредка – свадьба или похороны. Все друг друга знали с детства, все друг про друга всё знали. И все судили. Судили постоянно, методично, со вкусом. Марфа Ивановна и Пелагея Семёновна жили через забор сорок лет. Сорок лет – бок о бок, огород к огороду. И сорок лет ненавидели друг друга той особенной деревенской ненавистью, которая не гаснет, а тлеет, как торф под снегом. Началось давно. Ещё при Сталине. Марфин отец был председателем колхоза, Пелагеин – простым трактористом. Марфа вышла замуж за офице

Когда Лену нашли, она сидела на ступеньках универмага "Детский мир" и методично отрывала лепестки у ромашки. Не плакала. Просто сидела – маленькая, в синем платьице с белым воротничком, с двумя тугими косичками, перевязанными алыми лентами. Вокруг кипела московская жизнь 1975 года: гудели троллейбусы, спешили прохожие с авоськами, из динамиков доносилась бодрая песня про комсомольцев-добровольцев. А девочка сидела и шептала что-то себе под нос. – Любит, не любит, любит, не любит... Милиционер Семён Петрович присел рядом на корточки: – Потерялась, дочка? Лена подняла на него огромные серые глаза и покачала головой: – Я не потерялась. Это они потерялись. Семён Петрович усмехнулся – детская логика всегда умиляла его, несмотря на тридцать лет службы. Взял девочку за руку, повёл в отделение. По дороге она молчала, но губы её беззвучно шевелились, будто вела какой-то внутренний разговор. Милиционер краем глаза наблюдал за ней и вдруг ощутил странное беспокойство. Что-то в этом ребёнке было