МИР ИСТОРИИ и КУЛЬТУРЫ

Наполеон открыл кладбище в 1804-м. Сорок гектаров, английские парки, аллеи для прогулок. Через три года там лежало семнадцать трупов. Почему парижане отказывались хоронить своих близких в самом красивом месте города? Весной 1804-го архитектор Александр-Теодор Бронгниар получил заказ, который изменит представление о смерти для целого города. Наполеон требовал кладбище нового типа — не яму для тел, а сад. Место, где можно гулять. Думать. Не задыхаться от запаха разложения. Бронгниар выбрал холм на восточной окраине Парижа. Бывшее поместье иезуитов, где когда-то жил духовник Людовика XIV — отец Франсуа д'Э де Ла Шез. Сорок гектаров под открытым небом. Липы, каштаны, извилистые дорожки. Никаких прямых линий — только природный хаос английских парков. Семейные участки вместо общих ям. Надгробия вместо безымянных крестов. Власти ждали очереди. Париж задыхался — церковные кладбища в центре города переполнились ещё при старом режиме. Тела складывали штабелями. Грунтовые воды отравлены. Воздух

Он повёл жену и новорожденного через пустыню в Египет. Ночью. Потому что ангел сказал: беги. Иосиф бежал из города, где только что родился его сын. Из Вифлеема. Того самого. И не знал тогда, что через две тысячи лет люди будут спорить, кому принадлежит это место. Вифлеем упоминают два евангелиста из четырех. Лука пишет: Иосиф с Марией жили в Назарете, в Вифлеем приехали на перепись, там и родился ребёнок. Матфей про перепись молчит, но город называет тот же. Потом — бегство. Царь Ирод приказал убить всех младенцев. Святое семейство спряталось в Египте, вернулось только после его смерти. Но не в Вифлеем. В Назарет, в Галилею. Там Иисус и рос. Логика простая: место рождения — не обязательно место жизни. Вифлеем для Христа был точкой старта, не домом. Но эта точка изменила судьбу города навсегда. Из обычного поселения в Иудее он превратился в место, за которое будут биться столетиями. Вот как работает механизм святости в геополитике. Город становится символом. Символ не принадлежит нико

Архитектор смотрел на проект и не верил собственным глазам. Заказчик хотел маяк на скале посреди моря. Не у берега — в открытой воде. Не на пологом склоне — на вертикальном утёсе. Волны здесь достигали высоты четырёхэтажного дома. «Это технически невозможно», — написал он в ответе. Через год маяк стоял. Работал. Светил на 32 километра. Решение казалось безумным по всем инженерным стандартам XIX века. Фундамент на голой скале, доступ только в штиль, строительство между штормами. Но японские инженеры на Сахалине в 1939-м решили иначе: если корабли гибнут именно здесь, значит маяк должен быть именно здесь. Скала Сивучья, сильнейшие течения, туманы неделями. Они построили девятиэтажную бетонную башню прямо на камне — 31 метр в высоту, овальная пристройка сбоку для устойчивости против волн. Внутри жили двенадцать человек: дизельная на цокольном этаже, кухня выше, жилые комнаты под самой линзой. Смотрители меняли масло в механизме, чистили стёкла от соли, вели вахтенные журналы. Маяк Анива

Она купила кружку с «Поцелуем» Климта на распродаже в IKEA. Красиво же. Золото, романтика, что-то про любовь. Через месяц увидела ту же картину на упаковке презервативов в аптеке. Потом — на попонке чихуахуа соседки. Потом — на обложке тетради дочери-третьеклассницы. Она выбросила кружку. Логика была простой: если шедевр печатают на собачьей одежде, значит, он перестал быть шедевром. Массовость убивает ценность. Демократизация искусства оборачивается его профанацией. Женщина не знала термина «китч», но чувствовала его нутром. Она не знала и другого: что механизм уничтожения запустил сам Климт. В 1908 году, когда «Поцелуй» еще не был дописан, художник продал его за 25 тысяч золотых крон — баснословные деньги. Галерея в Нижнем Бельведере купила незаконченную работу прямо с выставки. Климт получил славу и финансовую независимость. Но заплатил за это судьбой картины. Золото на холсте работало как магнит. Сусальное золото, золотая эмульсия, платина, серебро — 180 на 180 сантиметров драгоц

Жена посла готовилась к приёму в резиденции патриарха три месяца. Учила титулы, репетировала поклоны, заказала платье в Париже. Но когда секретарь проводил её в зал, она спросила: "Здесь всегда так холодно?" Ответ прозвучал вежливо, но жёстко: "Мадам, это не церковь. Это кафедральный собор". Назначение мужа в Ватикан отменили через неделю. Она не понимала разницы. А разница – это код доступа. Человек, который путает храм и церковь, сигналит: я здесь случайно. Как турист, который называет Лувр музеем – технически верно, но слышно, что он не свой. В дипломатии, в культуре, в любой системе с иерархией незнание терминов стоит карьеры. Потому что термин – это не просто слово. Это признание правил игры. Храм – понятие широкое, как "здание". Любая постройка для религиозных целей: египетский Луксор, римский Пантеон, индуистский мандир, буддийская ступа, Христос Спаситель в Москве. Храмами называли сооружения пять тысяч лет назад в Месопотамии, называют сейчас в Бангкоке и Иерусалиме. Термин ра

Он запретил фески, закрыл религиозные обители, заставил всех носить европейские костюмы. Построил светскую республику на руинах шестисотлетней империи. Но за эту модернизацию заплатили те, кого он объявил несуществующими. Почему человек, давший женщинам права, отнял у целого народа само право называть себя по имени? 1923 год. Салоники — греческий город, но Мустафе Кемалю всё равно. Он родился здесь, когда это была турецкая земля. Мать — набожная мусульманка. Отец — лесоторговец с туманным прошлым, возможно, иудейским. В двенадцать лет мальчик идёт в военную школу. Учителя дают ему прозвище Кемаль — «совершенство». Он действительно совершенен. Прямолинеен до жестокости, упрям до абсурда, вспыльчив, но расчётлив. Одиночка. Не играет с детьми, не ищет компромиссов. В двадцать лет его арестовывают за революционную деятельность и ссылают в Дамаск. Там он становится ещё активнее. 1915 год. Дарданеллы. Британцы штурмуют пролив. Мустафа Кемаль командует дивизией. Перед атакой он говорит солд

Построить храм, который простоит тысячу лет. Разрушить его дважды. В один и тот же день. С разницей в 656 лет. Как так вообще возможно? Когда царь Давид вошёл в завоёванный Иерусалим, он нёс в руках деревянный ларец. Ковчег Завета — главную святыню народа, который сорок лет блуждал по пустыне. Внутри лежали каменные скрижали с десятью заповедями. Снаружи — золотые херувимы с распростёртыми крыльями. Ковчег поставили в шатёр. Скинию собрания — переносной храм, который евреи таскали за собой со времён Моисея. Шатёр устанавливали то в одном месте, то в другом. Сначала в пустыне, потом в Силоме, где даже успели построить вокруг него каменные стены. Но филистимляне разрушили и город, и святилище. Теперь шатёр стоял в Иерусалиме. Царской столице. Городе, который должен был объединить разрозненные израильские племена в единое царство. Давид составил план храма. Настоящего, каменного, на века. Чертежи передал сыну — Соломону. Сам строить не успел. В 957 году до нашей эры Соломон начал работы

Стэнли Миллер стоит перед установкой и думает об одном: что скажет научный руководитель, если вместо диссертации получится грязная вода. Две стеклянные колбы, соединённые трубками. В одной — вода, в другой — смесь газов. Электрические разряды бьют каждые несколько секунд. Четыре миллиарда лет истории планеты в формате лабораторного стола. Ему двадцать три года. Это его первый серьёзный эксперимент. Если не сработает — год насмарку, диссертация под вопросом, карьера не начнётся. А если сработает, он докажет то, во что человечество не верило тысячи лет: жизнь может возникнуть сама. Без чуда, без высших сил. Просто химия. 1953-й выдался удачным для науки. В апреле Уотсон и Крик расшифровали структуру ДНК — двойную спираль, код жизни. В мае должна выйти статья Миллера. Если, конечно, эксперимент не провалится. Давление колоссальное. Профессор Гарольд Юри, нобелевский лауреат, взял его в аспирантуру. Терять лицо перед таким человеком страшно. Через неделю колба наполнилась коричневой жижей.

Она готовилась полгода. Маршрут по часам, отели с видом на канал, список из тридцати мест. «Сначала Сан-Марко, потом Риальто, вечером — гондола». План был безупречен. На третий день вода поднялась на метр. Площадь затопило. Деревянные настилы, резиновые сапоги, туристы фотографируются по колено в воде. Базилика закрыта до вечера — акваторий защищают мешками с песком. «Смотреть нужно было вчера», — сказал официант в кафе у Риальто. Она кивнула и заказала эспрессо. Кофе пахло горечью. Венеция проседает на два миллиметра в год. Кажется смешно мало. За сто лет — двадцать три сантиметра. Но базилику Сан-Марко теперь затапливает в пять раз чаще, чем в 1950-х. В 2019-м вода поднялась на 187 сантиметров — второй показатель за всю историю наблюдений. Турист видит дворцы, мосты, голубей на площади. Но под ногами — мягкий грунт лагуны и сваи XIV века, которые гниют быстрее, чем успевают менять. Венеция держится на дереве. Лиственница, дуб, вяз — миллионы стволов вбиты в дно. Они не гниют под вод

Все грамоты оказались подделками. Все печати — фальшивками, созданными столетия спустя. Человек, давший имя империи, которая правила от Венгрии до Йемена, возможно, никогда не существовал. Осман I Гази. Шестьсот лет династии. Двадцать поколений султанов. Ни одного документа, написанного при его жизни. Историки разводят руками. Может, был. Может, несколько племенных вождей слились в один образ спустя поколения, когда потомкам понадобился героический предок. Кочевник, захватывавший деревни в Анатолии XIII века, едва ли представлял, что его именем назовут державу трёх континентов. Сёгют, 1259 год — предположительно. В семье бея племени кайы родился мальчик. Отец Эртогрул управлял несколькими сотнями семей, кочевавших между зимними и летними пастбищами. Византийская Анатолия была лоскутным одеялом — императорские земли, сельджукские владения, независимые беи. Племя двигалось через чужие территории. Каждый проход означал поборы местным наместникам. Поборы рождали конфликты. Эртогрул держал