Пуриков Константин

В тёплых водах тропического залива, отгороженного от бушующего океана кольцом кораллового рифа, жила молодая морская черепаха по имени Тея. Её панцирь был гладким, как отполированная ракушка, и ровным, но это была не просто защита. Это была крепость, выстроенная страхом. Когда-то, давным-давно, едва вылупившись из яйца, она, как и сотни её братьев и сестёр, устремилась к спасительной воде. И в тот самый миг, когда между ней и целым водным миром оставалось лишь несколько взмахов ластами, на неё пикировала хищная птица. Острый клюв со звонким уколом! вонзился в её мягкий, ещё неокрепший панцирь новорожденной черепашки. Боль была ослепительной. Но тея всё - таки смогла добраться до волн. А когда она наконец рухнула в море, солёная вода зажгла рану огнём, в тысячу раз более жгучим, чем солнечный свет. С тех пор Тея усвоила: большой мир — это место, где твой щит могут расколоть. В яйце было так спокойно и безопасно, но стоило из него выглянуть и тебя чуть не съели. Океан за рифом пугал её

В одном глухом лесу жила себе стая ворон. Все вороны в ней были чёрные, как смоль, естественно, кроме одной. Нашу белую ворону звали Альба. Нет, её не обижали сородичи, не гнобили. По крайней мере, не чрезмерно. Да, дразнили «снежинкой», но ей даже иногда нравилось чувствовать себя не такой, как все. Да и сама Альба в ответ дразнила сородичей «угольками». В общем, её хоть и считали уродкой, но её дефект был не страшнее, чем, скажем, кривой клюв. Она была частью стаи, вороной хоть и странной, но своей. Так и жила бы себе Альба со своей особенностью, козыряя белыми, как пепел, перьями перед «угольками», пока сама судьба (в лице одного фермера) не обратила на неё свой взор. В один из дней вороны всей стаей полетели поклёвывать зерно на поле. Чёрная туча приземлилась как раз возле фермера, который заканчивал красить новую ограду. Фермер, усталый и злой от того, что его труд склёвывают пернатые воры, с досады швырнул в стаю банку с краской. Краска была огненно-алой, как кровь, как знамя. С

В огромном, полном жизни лесу зима длилась слишком долго. И казалось, с каждым годом она становится длиннее, холоднее и ужаснее. В этом лесу в один прекрасный день родилась белочка Стрелочка. Так назвали её белочкины родители. Детство у Стрелочки было тяжёлым, даже жестоким. Пустое брюшко и игрушки из сломанных шишек были её постоянными спутниками. Ещё смутно она помнила усталые мордочки и вечно спешившие куда-то спины родителей, которые отчаянно пытались прокормить её и себя в этом холодном лесу, но получалось у них откровенно плохо. Самым ярким воспоминанием был вкус единственного грецкого ореха, принесённого отцом в честь её дня рождения. Она грызла его три дня, чувствуя себя царицей, и в тот день принесла себе клятву: «У моих детей будет целая гора таких орехов. И никакой пустоты в животе». Шло время, наша белочка Стрелочка росла и стала совсем взрослой. Она попрощалась с родным гнездом и отправилась искать места получше, где больше орехов и зимы не такие холодные. Но такого места

Где-то в краю дремучих лесов и широких лугов текла себе река по имени Ветрянка. Не сказать, чтобы она была велика и полноводна, как Волга-матушка, но и не простачок-ручеёк. Ветрянка была рекой с характером: звонкой, стремительной, вечно куда-то спешащей. Её воды, холодные и прозрачные, весело перепевали над гладкими валунами и резвились в каменистых перекатах, словно гонимые невидимым ветром. Она рождалась в высоких горах, где снега никогда не тают до конца, и несла свои воды через леса, поля и сёла, чтобы в конце концов встретиться с морем. Но однажды, пробегая мимо большого тихого озера по имени Зеркальное, Ветрянка замедлила свой бег. Она часто протекала мимо, но сегодня что-то было иначе. Озеро лежало спокойное, величественное, как кусок неба, упавший на землю. Его воды не колыхались, лишь изредка по поверхности пробегала лёгкая рябь от пролетающей стрекозы. В нём, как в гигантском зеркале, отражались облака, сосны-великаны и сам клочок небесной синевы. Ветрянка остановилась — наск

В сердце Великого Муравейника, что пульсировал, как гигантский, сверхорганизованный улей, жизнь была расписана по свиткам, а чувства — по сметам. Галереи кишели носильщиками, солдаты маршировали по графику, а воздух гудел от деловитого жужжания. И в самом центре этого механизма, в небольшой камере у вентиляционной шахты (по счастливой случайности дававшей луч солнца в полдень), жил муравей, которого все называли просто Капля. Пока его сородичи воплощали в жизнь Великий План. Сейчас муравейнику требовались припасы и немного новых тоннелей. Капля совершал немыслимое преступление против продуктивности — он творил. Его инструментами были мякоть черники, растёртая в пыль глина и сок клена. В качестве палитры он использовал маленькие кусочки древесины, а для размешивания красок капельки россы. Его холстами — плоские камешки, кусочки бересты, даже отполированные крышечки жуков. Он рисовал краску мира, которую не видел никто из его трудолюбивых сородичей: алый пожар заката над травой; холодную

В самом основании мира, в сырой, тёмной земле, жил-был Червь. Он копался в грунте, ел грязь, спасался от слепых кротов и с тихой, острой завистью смотрел на жуков, пробиравшихся сквозь корни. «Вот бы быть жуком, — думал он. — Хоть немного быстрее. Хоть чуть-чуть ближе к солнцу. Не быть обречённым вечно ползать в этой тьме». А Жук, тот самый, что ползал у корней, грыз стебельки, прятался от проворных синиц и мечтал стать Мышкой. «Вот счастье-то! — рассуждал он, уворачиваясь от клюва. — Такой большой, по моим меркам! С норкой настоящей, с запасами. И кошки… ну, от кошек можно и убежать, если быть ловким. А главное — жить можно вольготно, не как я, под вечным страхом быть склёванным!» Мышка, крадущая зерно из амбара и дрожащая от каждого шороха, с тоской смотрела на Птичку, порхающую под самой крышей. «Вот бы так! — вздыхала она. — Крылья! Свобода! Никакой кошке меня не достать в вышине! Есть жучков и червячков — какая романтика! И с высоты всё видно, где опасность, где еда…» А Птичка, ло

В тёплом, сыром мире у корней травы жил-был жук. Не аристократ-жужелица и не светлячок-поэт, а самый что ни на есть жук навозный. Его жизнь была честной, простой и полной смысла. Он копался в прохладной земле, лепил из неё и тёплого навоза аккуратные, идеальные шарики - свои дома, запасы и предметы гордости. Прятался от дождя под шляпкой подосиновика, общался с себе подобными. Иногда он испытывал даже высокое чувство - любовь. Ухаживал за жучихами: прикатывал к их норкам самые круглые шарики, дарил замысловато изогнутые травинки. Те же, отвечали ему взаимностью и с радостью разделяли это чувство. Его мир был тёплым, пахнущим землёй и полным понятных радостей. Но однажды его маленький, упорядоченный мирок перевернулся. Над полянкой, где он трудился, пролетело нечто совершенно волшебное. Это была бабочка-адмирал. Её крылья были полотном, на котором смешались алый закат мака, темная синева грозового неба и невинность белой ромашки. Она парила - не ползала, не копошилась, а именно парила,

На ферме «Солнечный холм», где даже лук рос ровными рядами, как солдаты на параде, а сорняки робко просили разрешения взойти в неположенном месте, царил порядок, возведённый в культ. Каждый был винтиком: гусь давал пух, корова- молоко, курица несла яйца. Всё было предсказуемо, сытно и немного скучно. Всё изменилось в тот день, когда новый управляющий, молодой и амбициозный Тимофей, привёз из дальних краёв не просто птицу, а живую инвестицию, ходячее капиталовложение с перьями. Павлина. Звали его Илларион. Это была не просто птица. Это был ходячий фейерверк, каскад самооценки в перьях. Когда он, томно зевнув, распускал свой шлейф, мир вокруг тускнел. Его хвост был похож на сон ювелира, опьянённого красками: в перьях пылал огонь, струилось бездонное небо, мерцал бархат полночи, а по краям переливалась кайма цвета выдержанного коньяка. Илларион был осознанно, даже нагло прекрасен. И он знал это. Павлин должен был привлечь новых посетителей на ферму. И прекрасно справлялся с этой работой.

На ферме «Солнечный Холм», что раскинулась меж холмов словно оазис рукотворной красоты, царил порядок, сиявший как отполированная подкова. Здесь каждый знал своё дело, свою миску и своё место в великой пищевой цепочке. Гуси были аристократией сторожевой службы. Они не просто гоготали - они вели многослойные диспуты о безопасности периметра, попутно отращивая печень идеального размера для будущего паштета. Их белизна была эталонной, а важность - неоспоримой. Свиньи исполняли роль философов-прагматиков. Их жизнь была созерцанием небес и преобразованием всего съедобного в ценные запасы сала и философских трактатов, выражавшихся довольным похрюкиванием. Они были глубоки, как лужа после дождя, и мудры, как полный желудь. А вот Лошади... Скакуны были небожителями. Они не работали в вульгарном смысле слова. Они блистали. Их денники сверкали чистотой, гривы были заплетены в сложные косы, а мускулы играли под кожей, когда они неспешно прохаживались по лугу, вызывая вздохи восторга у гостей ферм

На солнечной, самой тучной поляне во всём Лесу жила-была большая заячья община. Не стая, не племя, а именно что община - случайное скопление ушастых, которым довелось родиться на одном клочке земли, щедро засеянном клевером, подорожником и молодой морковкой. Они жили тесно, их норы-квартиры буквально соприкасались боками, образуя целый подземный городок с запутанными ходами. Но душевно они были дальше друг от друга, чем далёкие, заснеженные горы. Главным законом поляны была негласная, но железная Конституция Личного Благополучия. Её можно было свести к трём столпам: Моя шкурка. Она превыше всего. Её целостность – главная ценность. Моя морковка. Она выросла у моего входа, значит, она моя, даже если корни её уходят под соседскую кухню. Моя нора. Она – крепость, алтарь и единственное безопасное место во вселенной. Из этой конституции естественным образом вытекала главная заячья поговорка, которую шептали мамы зайчатам и ворчали старики, глядя на соседей: «Заяц зайцу – волк!». Это была не