КИТ: Музыка и Слово 🐳

Этот рассказ – не о смерти, а о жизни. Жизни, продленной на полтора десятилетия после смерти мужа, жизни, превращенной в церемонию памяти, в символ, в монумент. Надежда Константиновна Крупская пережила Владимира Ильича Ленина на пятнадцать лет, три месяца и два дня. Каждый из этих пяти с половиной тысяч дней был отмечен странной двойственностью: она была живым памятником Ленину и при этом человеком, чьи собственные мысли и слова все чаще наталкивались на стену равнодушия и подозрения. Ее последние часы в Кремлевской квартире, наступившие в ночь на 27 февраля 1939 года, окутаны той же дымкой умолчаний, что и многие события тех лет. Официальные бюллетени сообщали о перитоните и склерозе сосудов сердца. Приезжали врачи. Дежурили сотрудницы. Но что происходило в сознании этой шестидесятидевятилетней женщины, чье имя было известно каждому школьнику, а реальная власть стремилась к нулю? О чем она думала, глядя на знакомые стены, хранившие и память о счастливых, напряженных годах работы с

Поздняя сибирская осень на заимке Агафьи Лыковой – это не просто время года. Это медленный, неумолимый переход от света к долгой темноте, от относительной свободы передвижения к вынужденному заключению. Воздух, еще недавно напоенный запахом хвои и нагретой солнцем земли, становится колючим и прозрачным. Каждый звук в лесу обретает особую звонкость, будто природа готовится к долгому молчанию зимы. Но в этот год, уже который месяц, границы этого замкнутого мира определяла не только погода. Их диктовал Он. Тот, кто стал её молчаливым, неуклюжим, но абсолютно властным соседом. Огромный медведь. Представьте себе этот мир во всей его суровой красе и изоляции: высокогорная часть Западного Саяна, эталон дикой, почти нетронутой природы, где человек — редкий и случайный гость. Река Еринат, которая весной показала свой буйный нрав, выйдя из берегов и унеся не только баню, но и нежилой кордон заповедника. Эта потеря, кажущаяся со стороны незначительной, на самом деле нарушила незримый баланс.

Далеко-далеко, в самом сердце горной тайги на юге Сибири, есть маленькая заимка на берегу реки Еринат. И живет там одна-единственная женщина — Агафья Лыкова. Ее история известна многим, но часто ее рассказывают как диковинку, упуская самую суть. А суть в том, что жизнь этой женщины — не музейный экспонат, а продолжение великой и трагической семейной саги, последняя страница которой пишется прямо сейчас. Чтобы понять, что значил для нее один простой подарок — живой щенок, которого однажды привезли на вертолете, нужно не просто знать факты, а почувствовать тот огромный и невидимый мир, который стоит за каждым ее днем. Этот мир начался в 1937 году, когда семья староверов Лыковых, спасаясь от преследований и коллективизации, окончательно ушла в глушь западного Саяна. Они не были отшельниками по призванию — они были беглецами. Бегство было не мгновенным решением, а постепенным, мучительным уходом от мира, который, по их глубоким убеждениям, окончательно впал в ересь и безбожие. С собой

Представьте себе рай. Что возникает перед глазами? Скорее всего, нечто светлое, вечное, наполненное блаженством и покоем. Образ, отшлифованный тысячелетиями религиозной мысли, искусством Ренессанса, нашими собственными надеждами на справедливость, которая не всегда торжествует здесь, на земле. Но что, если все это — лишь обман, красивая упаковка для чего-то чужеродного и пугающего? Именно такую догадку, переросшую в уверенность, исследует Владимир Высоцкий в одной из своих самых сложных и философских песен — «Райские яблоки». Написанная в 1977 году, за три года до безвременного ухода поэта, и посвященная другу Вадиму Туманову и жене Марине Влади, эта песня долгие годы остается загадкой, мимо которой невозможно пройти равнодушно. Ее не поют на поминках, редко услышишь на концертах бардов. Она стоит особняком даже в его бунтарском, надрывном творчестве. Слушатель оказывается втянут в водоворот образов, где священное смешивается с блатным, вечное — с тленным, а обещанное блаженство ока

Лето. Само это слово для нас, жителей страны с неласковой зимой, всегда наполнено ожиданием света, тепла, отпусков у реки, грибов и ягод в лесу. Кажется, в советской жизни, размеренной и предсказуемой, лето было одной из немногих гарантированных радостей. Но лето 1972-го года эту иллюзию жестоко сожгло. Оно вошло в историю метеонаблюдений как самая жестокая засуха XX века на территории нашей страны, но для миллионов людей, переживших его, оно осталось самым страшным временем — временем, когда воздух стал врагом, небо закрылось, а земля превратилась в тлеющий уголек. Его часто называют «неизвестной катастрофой», потому что о нем не снимали громких фильмов и редко писали большие книги, но след от него оказался глубоким и болезненным для всего народа. Как это могло случиться в средней полосе России, не в пустыне? У катастрофы был двойной зачин. Сначала пришла зима 1971-1972 годов. Она выдалась странной и коварной: лютые морозы, до минус сорока, но при этом почти без снега. Земля, сков

В судьбе этого человека удивительным образом переплелись цифры, словно сама жизнь вела с ним математический расчет, подбрасывая задачи на выживание, стойкость и чувство юмора. Волшебным числом для него стало восемнадцать. Он родился 18 декабря. В армию был призван 18 ноября 1939 года, едва закончив школу. И демобилизован ровно через шесть с половиной лет, 18 мая 1946-го. Между этими датами — две войны, которые он прошел от первого до последнего дня, и тысячи дней, когда он ежечасно балансировал на грани, откуда многие не возвращались. Его путь к тому, чтобы стать любимцем миллионов, начался не на манеже и не на съемочной площадке. Он начался в лютый мороз на льду Финского залива, в голодной блокадной землянке и в тишине кабинета приемной комиссии, где ему сказали слово «негоден». Он мечтал о театре и кино, но судьба, будто проверяя его на прочность, направила совсем по другому пути. После школы — сразу в армию. Не успела закончиться одна война, финская, как грянула другая, Великая

Утро 27 августа 1981 года было промозглым и пасмурным. С ночи в Подмосковье зарядил мелкий, по-осеннему холодный дождь. На залитом водой асфальте Ленинградского шоссе, на семьдесят четвертом километре, лежала перевернутая «Волга» с номером 00-17 ММБ, знакомым каждому любителю хоккея в стране. Рядом, в кювете, лежала молодая женщина. Дыхание покидало ее, но она нашла силы спросить у прибывших медиков: «Как Валера?». Через несколько минут ее не стало. В искореженном автомобиле спасатели обнаружили тела Валерия Харламова и его родственника. Никто не выжил. Так в одно мгновение погасла звезда русского хоккея, оставив после себя невыразимую пустоту и горький вопрос — почему? Как могло такое случиться с человеком, который столько раз выходил победителем из самых отчаянных ситуаций на льду? Трагедия, оборвавшая жизнь легендарного хоккеиста в тридцать три года, не была случайной роковой игрой судьбы. Она стала точкой, куда сошлись линии его трудного детства, оглушительной славы, спортивных

Сентябрь 1942 года выдался на редкость холодным и дождливым. В деревнях Борисоглебского района Ярославской области шла уборочная страда, но в каждом доме, где были мужчины призывного возраста, витала тревога. Война, которая еще год назад казалась где-то далеко, теперь входила в каждый дом похоронками и повестками. Одну из таких повесток получил и семнадцатилетний Михаил Верещагин. Ему едва исполнилось семнадцать, школьные тетради еще не успели запылиться на полке, а впереди уже маячила неясная и пугающая солдатская судьба. На прощанье мать, сдерживая слезы, положила ему в вещмешок краюху черного хлеба и тщательно заштопанные шерстяные носки. Никто тогда не знал, что дорога домой растянется на долгих три года и пройдет через самые страшные сражения века. После короткой, но изматывающей подготовки в запасном полку, где учили не столько строевому шагу, сколько тому, как окапываться под огнем и бросать гранаты, Михаил попал в 77-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Это было уже не то зеле

Дорога к ней не похожа на путь в классическую глухомань. Это не сибирские дебри, куда и на вертолете долетишь не всегда. Асфальтовая лента петляет вдоль бескрайней глади Онежского озера, телефон ловит связь, и лишь отсутствие заправок на сто километров вокруг намекает, что вы направляетесь в особое место. Поворот у села Толвуя меняет всё: асфальт уходит к знаменитым Кижам, а ваша машина ныряет в тоннель из зарослей борщевика, ведущий в прошлое. Через пару километров выныриваешь в русской сказке, застывшей вне времени: вековые сосны, озеро, спокойное, как зеркало, пестрый бурьян из полевых цветов. И над этим пейзажем, будто вырастая из самой земли и неба, возвышается деревянная часовня с темным куполом. Сразу и не поймешь, в каком ты веке — в двадцать первом или в пятнадцатом. Это Загубье. А храм и всю эту тишину хранит карельская отшельница Людмила Ивашова. Ей сейчас семьдесят пять лет, и последние двадцать из них она прожила здесь, в опустевшей родительской избе на краю Карелии. Н

Жизнь в тайге — это постоянное стояние. Стояние на молитве, стояние за веру, стояние против всего, что может эту веру поколебать. Для Агафьи Карповны Лыковой, самой известной отшельницы современной России, это стояние длится уже более восьми десятилетий. Её история — это не просто рассказ о выживании в дикой природе, а глубокая сага о верности заветам, где каждая мелочь быта становится испытанием духа. И одним из самых ярких таких испытаний стало её неизменное, принципиальное отношение к алкоголю и всему, что с ним связано. Детство в «Таёжном тупике»: мир без соблазнов Агафья родилась в 1944 году в глухой саянской тайге, куда её семья, старообрядцы-часовенные, ушла от преследований советской власти. Она не знала другого мира. Её вселенная ограничивалась скрипом сосен, журчанием реки Еринат, стенами бревенчатой избы и строгими глазами отца, Карпа Осиповича. Детей воспитывали в страхе Божьем и по заветам, выработанным ещё во времена церковного раскола XVII века. Эти заветы регулиров