Поехали Дальше.

Я до сих пор помню тот день. Он начался так буднично, что даже смешно: обычное утро, торопливая чашка чая, усталое зеркало, которое как будто шептало: «Отдохни хоть немного». Но отдых был роскошью, забытым словом, и я снова убежала на работу, как в нору, где можно спрятаться от лишних мыслей. К обеду поднялась такая тяжесть в голове, что пришлось попросить отпустить меня пораньше. Начальница глянула настороженно, но махнула рукой: «Иди, Надежда, всё равно дел сегодня немного». Во дворе уже серел день. Воздух пах мокрой землёй — накануне прошёл дождь. Я шла, чувствуя, как каждое движение отдаётся в висках. Хотелось только одного: тишины. Дома, в своей маленькой крепости, где знаком каждый уголок. Поднимаясь по лестнице, я машинально считала ступени — привычка, оставшаяся с детства, чтобы отвлечься от боли. Сосед сверху снова сушил рыбу — запах тянулся до второго этажа. У лифта застрял чей-то велосипед, аккуратно прислонённый к стене. Всё это было таким обычным, таким спокойным, что н

Последние шесть часов моего рабочего дня тянулись как густой, липкий сироп. Цифры в отчетах расплывались перед глазами, а голова гудела от усталости. Я мечтала лишь об одном — добраться до дома, снять туфли и погрузиться в тишину. Но звонок Димы разбил эти надежды в пух и прах. — Алло, Ритусь? Ты где? — На выходе из офиса, как и планировала. А что? — Мама звонила. У них сегодня Ольгин день рождения, небольшие посиделки. Просили заехать. Мы уже почти у них, заскакивай сразу, окей? В трубке послышался нетерпеливый гудок. Он даже не спросил, удобно ли мне, не вспомнил, что у нас был запланирован спокойный вечер с просмотром сериала. Слово «мама» для моего мужа всегда было железным аргументом, не подлежащим обсуждению. Я вздохнула, посмотрела на скромный, тщательно выбранный подарок для Ольги — дорогой крем, на который я копила бонусы с карты лояльности, — и повернула в сторону дома свекрови. В горле стоял комок предчувствия. Дверь открыла Ольга. На ней был новый, явно дорогой домашний

Последние лучи осеннего солнца робко пробивались сквозь кухонное окно, окрашивая стены в теплые, уютные тона. Но внутри у Алины было холодно и пусто. Она механически помешивала ложкой в кастрюле, откуда доносился насыщенный аромат куриного супа с лапшой. Любимого супа её свекрови, Людмилы Петровны. Сегодняшний день выдался особенно тяжелым. Аврал на работе, пробки, усталость, будто свинцовая накипь осела на плечах. Все, чего хотелось, — это добраться до дома, снять тесные туфли и упасть в кресло в тишине. Но тишина в этой квартире была понятием относительным. Она почти всегда нарушалась критическими замечаниями или тяжелыми, полными неодобрения вздохами Людмилы Петровны. Алина глубоко вздохнула, глядя на пузырьки, поднимавшиеся со дна кастрюли. Ради Максима. Все это она терпела ради него. Ради его спокойных глаз и теплых объятий, в которых таяли все ее обиды. Они с мужем мечтали о своем уголке, о отдельной квартире, но пока что ипотека была неподъемной, и Людмила Петровна, овдовев

Последние лучи осеннего солнца робко пробивались сквозь идеально вымытую окна моей гостиной. Я, Маргарита, закончила раскладывать салфетки на столе, отодвинула вазу с хризантемами на сантиметр вправо и замерла, осматривая результат. Все было безупречно. Чисто, уютно и пахло свежей выпечкой. Первый официальный визит свекрови в нашу с Алексеем квартиру должен был стать тем самым событием, которое окончательно скрепит нашу семью. Мы живем вместе уже год, но Людмила Петровна ни разу не была у нас, предпочитая принимать нас в своем царстве-государстве, где каждый стул знал свое место. На мне было новое платье — элегантное, шерстяное, кашемирового цвета. Я поймала свое отражение в темном экране телевизора: волосы уложены, макияж легкий, подчеркивающий глаза. Я хотела понравиться. Нет, я хотела, чтобы она наконец-то увидела в меня не случайную девушку своего сына, а его жену. Его выбор. Из спальни вышел Алексей, на ходу поправляя воротник рубашки. — Ну как? — спросил он, обнимая меня сза

Последний кусочек мяса для салата аккуратно лег на разделочную доску. Я отодвинула тяжелый нож и, вытерев руки о фартук, бросила взгляд на часы. Шесть вечера. Скоро должен был прийти Алексей, а с ним и этот вечный, давящий ком в горле — ожидание приговора. Приговора от его матери. Из гостиной доносились звуки мультфильма и счастливый смех Артемки. Этот звук был моим единственным укрытием, маленьким островком нормальной жизни в море постоянного напряжения. Я наклонилась и заглянула в комнату. — Сыночек, помоги маме накрыть на стол? — позвала я. Артемка весело подскочил с ковра и помчался на кухню, его маленькие ножки громко топали по паркету. Я улыбнулась. Он так старался быть взрослым, таская по одной вилке и аккуратно расставляя хлебные тарелки. В эти моменты я забывала о предстоящем визите свекрови. Дверь щелкнула. Сердце неприятно екнуло. Это был Алексей. Он вошел с видом человека, который прошел через тридцатилетнюю войну, а не через обычный рабочий день в офисе. Бросил порт

Когда дверь за Игорем закрылась в последний раз, тишина в квартире стала такой густой, будто воздух превратился в плотную ткань. Я стояла в коридоре и слушала, как затихают шаги человека, с которым прожила девять лет. Девять лет — целая жизнь, где мы учились терпеть, прощать, верить. Или делали вид, что верим. Странно: я ожидала облегчения. Ожидала, что распрямлю плечи, вдохну глубже. Но вместо этого меня накрыло ощущение пустоты. Той самой, о которой говорят женщины, оставшиеся в слишком тихом доме. Словно кто-то опрокинул в душе ведро холодной воды — и эта вода теперь стояла внизу живота тяжёлым озером. Я прошла на кухню, поставила чайник. Делала всё медленно, будто боялась случайным движением разрушить хрупкое равновесие между прошлым и настоящим. Вечер был серым, тусклым, и даже лампа под потолком светила так, будто у неё больше нет сил. Развод… Смешное слово. Как будто две жизни можно взять и разомкнуть одним росчерком пера. Нажать штамп — и всё, свободны. Но никто не говорит

Грохот захлопнувшейся двери отозвался в висках оглушительной пустотой. В ушах еще стоял ее собственный крик, звенящий и острый, как осколок стекла. Карина тяжело дышала, сжимая в белых пальцах спинку стула, чтобы руки перестали трястись. Прямо перед ней, на паркете, валялся осколок фамильной хрустальной вазы, разбившейся минуту назад. Каплями рассыпалась по полу его удивленная медлительность. Как он смотрел на нее — будто она внезапно заговорила на незнакомом языке, а не высказала то, что копилось месяцами. — Ты с ума сошла? — голос Максима прозвучал глухо, будто из-под толщи воды. Он все еще не мог поверить. — Что ты несешь? — Я несу то, что вижу каждый день! — Карина выдохнула, и из нее будто вынули стержень. Вся ярость разом ушла, оставив после себя ледяную, кристальную ясность. — Я несу твою маму, которая вторую неделю спит в моей гостиной на моем диване. Я несу ее вещи в моем шкафу и ее советы на моей кухне. Я несу твое молчание, Максим.Он сделал шаг вперед, его лицо исказила

Тишину в квартире разрезал на части звонкий смех Галины, моей свекрови. Он был слишком громким, слишком натянутым, словно ее заставляли смеяться под дулом пистолета. Я стояла у стены, прислонившись ладонью к прохладной поверхности дорогих обоев с шелкографией, и наблюдала. Наша гостиная сияла, как ювелирная витрина. Люстра, тяжелая, многорожковая, отливала хрустальными слезами и бросала на стены дробленый свет. Каждая деталь, от глянцевого покрытия пола до идеально ровных корешков книг в стеллаже, кричала о благополучии. Но для меня этот крик давно превратился в оглушительный шум. Это был не дом, а выставочный образец, где даже воздух казался законсервированным, лишенным привычных запахов жизни — чая, печенья, просто людей. Мой муж, Максим, провел по залу рукой, жестом хозяина мира. —Наконец-то довели до ума, — голос его звенел от гордости. — Вот эту перегородку снесли, объединили пространство. Итальянская мебель, немецкая техника… Теперь все как у людей. Он посмотрел на меня, ища

Глава 1: Фундамент из песка Три года назад, в тот душный летний день, когда они подписывали документы на квартиру, Машина мама взяла ее за руку. Рука была удивительно легкой и горячей, будто вся угасающая жизнь собралась в этих хрупких пальцах. — Крепость, дочка, — прошептала она, глядя на Машу такими ясными глазами, что становилось не по себе. — У тебя должна быть своя крепость. Чтобы никто и никогда не смог сказать тебе: «Уходи». Маша тогда смущенно отвела взгляд. Они стояли в агентстве недвижимости, Алексей в двух шагах обсуждал что-то с риелтором, и слова матери кажутся такими старомодными, почти драматичными. — Мам, ну что ты. У нас все общее с Лёшей. — Все и ничего, — покачала головой мать. — Деньги в семье — это не бумажки, дочка. Это порох. Берегись, чтобы кто-то не поднес спичку. Она настояла на своем. Вся сумма от продажи ее старой двухкомнатной квартиры, все ее сбережения, копленные десятилетиями, ушли как первоначальный взнос. И в договоре купли-продажи стояло тольк

Тишина после бури. Именно так это и было. Острая, пронзительная боль, крики, потуги — все это осталось там, за тяжелой дверью родильного зала, а здесь, в палате, царил хрупкий, почти невесомый покой. Алиса лежала, прислушиваясь к собственному телу, которое еще несколько часов назад было полем боя, а теперь превратилось в колыбель. На ее груди, под самым подбородком, тепло и мягко сопел спеленутый комочек. Дочка. Она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть это волшебство. Пальцами, все еще дрожащими от усталости, она коснулась бархатистой щечки. Крошечная рука с идеальными ноготками цепко ухватилась за ее палец. Это был самый сильный рукопожатный обет в ее жизни. В дверь постучали, и прежде чем она успела ответить, в палату вошел Максим. Лицо его было размытым от счастья и бессонной ночи, в руках он сжимал огромный, нелепый и оттого самый прекрасный букет роз. Тихо, чтобы не разбудить ребенка, он подошел к кровати, опустился на колени и прижался лицом к ее свободной руке. Шепот его б