Записки Мюнхгаузена | НЕБЫЛИЦЫ

— Ты картошку-то помельче режь. В прошлом году Света жаловалась, что куски как для свиней, в рот не лезут. Толя стоял в дверях кухни, почесывая живот через растянутую майку. На майке, прямо на пупке, красовалось застарелое пятно от кетчупа. Не отстиралось. Или я просто плохо терла, потому что сил уже не было. Я замерла с ножом в руке. В кухне стоял тяжелый, влажный дух вареной моркови и яиц. Этот запах въелся в шторы, в обои, в мои волосы. Вытяжка гудела, как раненый зверь, но не тянула — фильтр надо было менять еще полгода назад. Толя обещал. «В выходные, Люсь, ну чего ты зудишь». — Что ты сказал? — Я повернулась к нему. Медленно. В ушах зазвенело. Тонко, противно. Пиииии. Зачесался нос. Я хотела почесать, но руки были в липком крахмале от вареной картошки. Пришлось тереться лицом о плечо, оставляя белесый след на домашнем халате. — Ну чего ты глухая-то стала? — Толя прошел к холодильнику, по-хозяйски открыл дверцу. Достал кусок колбасы, откусил прямо от палки. — Говорю, старайся луч

— Недостаточно средств. Красная надпись на экране телефона мигнула и погасла. Я тупо смотрела на черный прямоугольник. В приложении «Сбера» на накопительном счете «На мечту» значилось: 14 рублей 50 копеек. Вчера там было сто двадцать тысяч. В кухне пахло вареной морковью и дешевым майонезом. На столе, прямо на липкой клеенке, которую я все никак не соберусь поменять, стоял таз с оливье. Завтра Новый год. У меня в списке покупок — красная икра (хотя бы имитация, для украшения), подарки детям и оплата ипотеки за январь. У меня зачесался нос. Сильно, до слез. Я потерла его тыльной стороной руки, испачканной в свекольном соке. Сердце бухнуло куда-то в желудок. Сто двадцать тысяч. Мы копили их полгода. Откладывали с каждой зарплаты. Я не купила себе осенние сапоги, ходила в старых, с треснувшей подошвой. Вадик, сын, просил новый телефон — его «Хонор» разбился, экран в паутине, пальцы режет. Я сказала: «Потерпи, сынок, Дед Мороз принесет». В замке заскрежетал ключ. Вернулся. Я не шелохнулас

— Пять тысяч. Наличкой или на Сбер мне кидай. Номер ты знаешь. Света, наш главбух и по совместительству главная активистка, нависла над моим столом. От нее пахло резкими духами «Красная Москва» (она уверяла, что это винтаж, но воняло как средство от моли) и растворимым кофе. Я перестала печатать. Курсор на мониторе мигал. Раз-два-три. В ушах зазвенело. Противно так, тонко. Давление? Или просто нервы. Я полезла в сумку. Достала телефон. Экран треснул в углу еще месяц назад, все никак не поменяю. Зашла в приложение банка. Остаток: 7 430 рублей. До аванса — десять дней. В корзине на «Вайлдберриз» висят зимние ботинки для внука. У него нога выросла, в старые не влезает, пальцы поджимает. Цена ботинок — 4 800. — Света, — я положила телефон на стол экраном вниз. — Я не буду скидываться. — Что? — Она поперхнулась воздухом. Ее нарисованные брови поползли вверх. — Ты не поняла? Это юбилей Виктора Петровича! Пятьдесят лет! Мы кресло ему дарим. Массажное. «Ямагучи». Стоит двести тысяч. Нас сорок

— В раковине плавал окурок. Размокший, рыжий, в окружении грязной пены и очистков от картошки. Я замерла в дверях кухни. Пакет из «Пятерочки» оттянул руку — три килограмма картошки, молоко, хлеб «Красная цена». Дешевый, потому что до зарплаты еще неделя, а кредитка уже пустая. В нос ударил запах. Смесь вейпа — приторная дыня с мятой — и чего-то кислого. Мусор не выносили дня три. Ведро переполнено, сверху, как вишенка на торте, громоздится коробка из-под пиццы. — А я тебе говорю, это тема! В крипту надо залетать сейчас, пока биток просел. Голос Артема, моего сына. Двадцать шесть лет. «Ищет себя» уже третий год. Я поставила пакет на пол. Спина отозвалась тупой болью в пояснице. Весь день на ногах — работа в архиве не сахар, пыль, стеллажи. Прошла в глубь кухни. За моим столом сидели двое. Артем и Лика, его «гражданская жена», как она себя называет. Лика сидела, закинув ногу на ногу. Пятка упиралась в край стола. На ноге — мой шерстяной носок. Тот самый, который я связала себе на зиму.

— Дверной звонок разрывался уже минуту. Настойчиво так, с претензией. Дзынь-дзынь-дзынь. Будто пожар. Я оторвалась от монитора. Глаза пекло — третий час свожу дебет с кредитом для ООО «СтройМонтаж». Отчетный период, налоговая лютует, а у них в первичке бардак. Встала. Колени хрустнули. Возраст, пятьдесят два, не девочка уже за компьютером скрючившись сидеть. Подошла к двери. В глазок не посмотрела — ждала курьера из «Пятерочки», воды заказала и коту корм. Распахнула. На пороге стояла Оля. Соседка с третьего этажа. Молодая, в розовом спортивном костюме, который сейчас модно носить, с телефоном в руке. А рядом, держась за ее штанину липкой от чупа-чупса рукой, стоял Артемка. Ему пять. Или шесть. Я в чужих детях не разбираюсь. — О, Марин, ты дома! Отлично! — Оля даже не поздоровалась. Она просто пихнула ребенка в мою прихожую. — Артем, заходи к тете Марине, поиграй в машинки. Артемка шагнул на мой чистый коврик. На ботинках у него была грязь — на улице слякоть, апрель. — Оля, стоп. — Я п

— Зарплата сто двадцать тысяч на руки. Плюс премии. Ну и свободный график, сам понимаешь, мальчик молодой, ему высыпаться надо. А то у него биоритмы сбиты, он «сова». Галина отправила в рот кусок бутерброда с красной икрой. Икринка упала на скатерть. Я смотрела на это оранжевое пятно, расплывающееся по белой ткани. Скатерть лен, подарок покойной мамы. Отстирывать придется вручную, с пятновыводителем. — Галь, ты сейчас серьезно? — Я поставила чашку на блюдце. Стук получился громким, резким. Сестра сидела напротив, развалившись на моем стуле. На ней была кофточка с люрексом, которая ей мала, и пуговицы на груди жалобно натянулись. Рядом сидел «мальчик» — мой племянник Денис. Двадцать три года. В телефоне. Даже не жует, просто скроллит ленту, изредка хмыкая. Нога в грязном кроссовке трясется под столом, задевая мою ногу. — А что такого? — Галина облизнула палец. — Ты же генеральный директор. Фирма твоя. Кого хочешь, того и берешь. Дениска — кровь родная. Не чужой дядя с улицы. Ему довери

— В глазке было темно. Кто-то пальцем закрыл обзор. Я стояла у двери, прижимая к груди мокрое полотенце. Только из душа вышла. Сердце бухнуло куда-то в желудок, потом подскочило к горлу. Время — десять вечера. Соседка, тетя Валя, в это время уже спит под Малахова. Коллекторы? Вроде за сыном долгов нет, ипотеку я плачу исправно. — Оля, открывай. Я знаю, что ты дома. Свет в кухне горит. Голос Вити. Тот самый голос, который месяц назад орал мне: «Да кому ты нужна, старая вешалка! Я найду молодую, которая меня ценить будет!». Я выдохнула. Зачесался нос. Сильно так, до искр из глаз. Я потерла переносицу влажной рукой. Открывать не хотелось. Но он начал долбить ногой в дверь. Глухо, настойчиво. Сейчас соседи вызовут полицию, будет позор на весь подъезд. Щелкнула замком. Витя ввалился в прихожую. Вместе с ним в квартиру ворвался запах дешевого табака, перегара и… кошачьей мочи. Выглядел он паршиво. Куртка, которую я покупала ему в «Спортмастере» два года назад, лоснилась на рукавах. На джинс

— Перевод 28 500 рублей. Получатель: Елена В. Сообщение: «За ипотеку (май)». Экран телефона погас. Потом снова загорелся — пришло пуш-уведомление от «Сбера» о списании комиссии. Я стояла посреди кухни, сжимая в руке мокрую тряпку. С нее капала грязная вода прямо на линолеум, на то место, где шов разошелся и задирался уже полгода. Пахло жареной рыбой — ява, дешевая, костлявая, которую муж любил «похрустеть». Вытяжка гудела как трактор, но толку от нее было мало. В ушах зазвенело. Тонко так, противно. Будто комар пищит где-то глубоко в голове. Я положила тряпку в раковину. Медленно. Елена В. — это Лена. Бывшая жена. Двадцать восемь тысяч пятьсот рублей. Я посмотрела на свои руки. Маникюра нет, ногти коротко острижены, кожа сухая от моющих средств. Крем «Бархатные ручки» закончился вчера, новый купить забыла. Мы копили на ремонт дачи. Хотели баню поставить. «Тань, давай поэкономим? — говорил мне Игорь месяц назад, доедая пустые макароны. — Ну потерпим, зато потом попаримся». Я терпела. Х

— Ключи на стол, дорогуша! Живо, мы сказали! Галина Петровна протянула руку. Ладонь у нее широкая, влажная, с короткими пальцами-сосисками. На мизинце въелось в кожу тонкое золотое колечко, которое она носит, кажется, с брежневских времен. Я замерла с чайником в руках. Вода в нем еще не закипела, только начала шуметь. Этот шум почему-то показался мне оглушительным. В ушах тонко запищало. Давление? Или просто нервы сдают. — Галина Петровна, вы шутите? — Я поставила чайник обратно на подставку. Щелкнула кнопка. Свекровь сидела за моим кухонным столом, по-хозяйски отодвинув вазочку с конфетами. На клеенке (старой, с порезами от ножа — муж вечно режет хлеб без доски) осталось липкое пятно от ее локтя. Она была в своей парадной кофте с люрексом, от которой пахло нафталином и «Корвалолом». Этот запах забивал даже аромат жареной картошки, которую я готовила на ужин. — Какие шутки, Лена? — Она тяжело вздохнула. Грудь колыхнулась. — Мы с отцом посоветовались. Тяжело нам. Пенсия — слезы. Лекарс

— Дарственная! Слово было напечатано жирным шрифтом в центре листа. Бумага лежала на кухонном столе, прямо на липком пятне от пролитого варенья. Отец любил вишневое, с косточками, и вечно капал мимо блюдца. Раньше мама за ним вытирала. Теперь некому. Я смотрела на дату. Вчерашнее число. В ушах зазвенело. Тонко так, противно, как будто комар пищит прямо в барабанную перепонку. Я почесала переносицу. Сильно, до красноты. Это у меня нервное. — Пап, это что? Отец сидел напротив, шумно прихлебывая чай из блюдца. В майке-алкоголичке, с пятном от того самого варенья на груди. Ему шестьдесят семь. Но сейчас он выглядел как нашкодивший школьник, который пытается бравировать перед учителем. — Документ, Оля. Читать разучилась? Там все по-русски написано. Участок шесть соток, дом садовый, кадастровый номер такой-то... Переходит в собственность гражданки Вороновой Светланы Игоревны. Светлана Игоревна. Его новая жена. Ей сорок два. На три года старше меня. Она стояла у плиты, помешивая что-то в ско