Истории со Вкусом

Если бы мне кто-то сказал утром, что к вечеру я буду стоять в белой рубашке, с чужим букетом в руках, с натянутой улыбкой на лице и клясться перед незнакомыми людьми, что «всегда поддержу их союз», я бы рассмеялся, покрутил пальцем у виска и пошёл дальше варить себе овсянку, глядя в окно на безмятежный двор. Никаких звоночков судьбы, никаких подозрительных совпадений — просто обычное утро. Но жизнь, как оказалось, любит подбрасывать задания без предупреждения, и делает это особенно эффектно, когда ты в тапках и с кружкой кофе. Началось всё с того, что я просто решил зайти в ЗАГС. Нет, не по делу — у меня там напротив киоск с лучшими хот-догами в городе, и я шёл туда с самыми мирными намерениями. Очередь, запах свежих булочек, жареных сосисок и горчицы — всё как обычно. И вдруг рядом остановилась чёрная машина с лентами и розами, блестящая, как в кино, и из неё высыпала шумная компания. Смех, хлопки, вспышки телефонов, облака духов, хлопушки — всё закрутилось вокруг меня так внезапно,

Поезд ушёл в тринадцать ноль-ноль, и на перроне сразу стало тише. Люди разбрелись по своим делам, оставив лишь редкие шаги и шелест газет на ветру. Ветер затих, и на мгновение показалось, что вокзал вымер. У старой скамейки у конца платформы сидел мужчина в тёмном пальто. Он не встал вместе со всеми, не пошёл к выходу, просто смотрел вперёд, будто ждал кого-то, а его портфель стоял у ног, словно тяжёлый якорь, не дававший ему сдвинуться. Марина заметила его ещё утром, когда пришла на вокзал пораньше, чтобы купить билет. Мужчина сидел так же — неподвижно, с портфелем у ног, и даже поза его не изменилась. Казалось, его и время не касалось: толпы менялись, вагоны приходили и уходили, а он оставался на месте, как статуя, вросшая в скамейку. К вечеру Марина вернулась. Её поезд задержали, и она снова прошла мимо той самой скамейки. Мужчина всё ещё был там, сидел так же неподвижно, и только плечи его чуть дрожали от сырости. На этот раз он поднял глаза и посмотрел прямо на неё. Взгляд был ст

Дождь барабанил по жестяным навесам, дробно и монотонно, когда Лена, держа в руках пакет с хлебом и молоком, вошла в свой двор. Мокрый асфальт блестел в свете редких фонарей, а ветер то и дело шевелил ветви старых тополей, заставляя их скрипеть. Её дом выглядел, как всегда, мрачно и устало, но сегодня что-то было иначе: дверь подъезда №7, обычно закрытая на код, распахнута настежь. Изнутри тянуло сыростью и каким-то странным, тягучим теплом, словно там только что кипела жизнь и кто-то ещё оставался внутри. Она не жила в этом подъезде, её квартира была в соседнем, но ноги сами остановились, будто тянулись к этому тёмному проёму. Лена вспомнила, как десять лет назад здесь нашли старика, умершего в своей квартире, и с тех пор двери сюда почти не открывались. Люди обходили его стороной, перешёптывались во дворе, говорили — "тут нехорошее место". Она сделала шаг внутрь, и холодная сырость подъезда обволокла её, пробрав до костей. Лампочка в потолке мигнула пару раз, выхватив из тьмы стены

В ту ночь дождь шёл без передышки. Мелкий, колючий, он стелился по мостовой, прилипал к лицу и стекал за воротник ледяными ручейками, заставляя ежиться и ускорять шаг. Андрей шагал по пустой улице, чувствуя, как капли мерно стучат по капюшону, и пытался понять, почему фонари вдруг перестали гореть — все, кроме одного. Тот, единственный, светился тусклым, но настойчивым жёлтым огнём в самом конце квартала, выхватывая из темноты узкий участок мостовой и часть старого забора. Он не помнил, чтобы в этом месте стоял дом. Но в свете фонаря, сквозь занавес дождя, проступили очертания старого здания с покосившейся крышей и облупленной штукатуркой, с тёмными, как провалы, окнами, в которых не отражался свет улицы. Лишь одно — на втором этаже — мерцало светом, ровным, тёплым, будто кто-то сидел там с лампой, отгородившись от холода и шума непогоды. Андрей подошёл ближе, чувствуя, как дождь проникает даже под воротник ледяными струйками, и на мгновение замер, прислушиваясь. Сквозь шум воды донос

Туман в ту ночь пришёл слишком рано. Ещё не стемнело, но он уже обволакивал дома и улицы, пряча их в молочной пустоте, словно скрывая целый мир за мягкой, но непробиваемой завесой. Ольга стояла у окна, держа в руках кружку с остывшим чаем, и пыталась разглядеть, где кончается её двор. Но всё за калиткой тонула в белой зыбкой стене, и чем дольше она вглядывалась, тем сильнее казалось, что туман движется, ползёт внутрь. Она жила в этом доме недавно, всего пару месяцев, и туман здесь виделся ей чем-то новым, почти красивым, будто из чужой сказки. Почти — потому что в нём было и что-то чужое, настораживающее, как присутствие невидимого свидетеля. В такие вечера звуки становились глухими, а шаги — слишком близкими, даже если вокруг никого не было, и казалось, что белая пелена не только прячет, но и слушает. Впервые она заметила его неделю назад. Фигура в длинном плаще, неподвижная, стояла у самой кромки тумана, словно выжидала, пока она подойдёт. Лица было не разглядеть — только тёмный сил

Ночь была слишком тихой, чтобы быть настоящей. Даже старый дом, который всегда шептал и вздыхал в темноте, теперь замер, будто прислушивался к чему-то невидимому за стенами. Анна лежала в постели, уткнувшись взглядом в потолок, и чувствовала, как в комнате сгущается что-то чужое и бесформенное. Оно не шевелило шторы, не скрипело половицами, но было здесь — рядом, в полуметре от её лица, и от этого близкого, почти ощутимого присутствия у неё по коже прошёл холод. Она медленно села, обхватив колени, и прислушалась. За окном, в тумане, висевшем над садом, еле угадывались очертания деревьев. Они стояли недвижно, как нарисованные, ни единого движения в ветвях. Только в одном месте, у калитки, туман был плотнее — и из него исходило слабое, мерцающее свечение, словно за ним что-то дышало. Анна знала, что не спит. Она проверила — щипнула себя за запястье, вдохнула поглубже, ощутила колкий холод ночного воздуха и привкус сырости на губах. И всё же, в этом воздухе было что-то, чего не должно бы

Часы в холле пробили три раза, но звук утонул в густом, как молоко, тумане, обволакивающем дом со всех сторон. Он лежал в саду, цеплялся за ветви яблонь, стекал по черепичной крыше, просачивался в щели окон, делая мир за стеклом зыбким и ненастоящим. Ветер, казалось, обходил это место стороной, словно и он чувствовал, что здесь лучше не задерживаться. Лишь редкие, сухие хлопки ставен нарушали вязкую тишину, напоминая о том, что дом ещё живёт, дышит. Мария сидела у камина, сжимая в руках чашку остывшего чая, пальцы её слегка дрожали от холода или ожидания. Она не сводила взгляда с двери, будто могла силой мысли приблизить момент. Она знала, что он придёт сегодня. Не потому, что кто-то обещал. Не потому, что были письма или звонки. Она просто знала — так же, как знаешь, что снег выпадет ночью, если воздух стал прозрачным, звёзды слишком яркие, а тишина вокруг слишком плотная. Дом был старый, и в нём всегда что-то скрипело — половицы, балки, подоконники. Но сегодня эти звуки были другими:

Тридцать шестая минута. Капельница медленно выдавала раствор, капля за каплей отсчитывая время, как старинные часы без боя. Больничная палата казалась ненастоящей — как будто её нарисовали акварелью и забыли про контуры, линии размылись, цвета поблекли. Белые стены с облупившейся краской, старое кресло у окна, которое никто не трогал, и ржавый подоконник, на который ложился тёплый августовский свет, — всё было будто бы в театральной декорации, где вот-вот должна начаться последняя сцена. За окном что-то шелестело. Может, листья. Может, чьи-то шаги. Или голоса с улицы, приглушённые стеклом. Артём не слышал — в ушах звенело, как будто кто-то забыл выключить старый телевизор, и этот монотонный шум выжигал всё остальное. Он лежал, глядя в потолок, где мутные пятна на побелке обретали очертания животных, лиц, когда-то забытых теней. Он проснулся этим утром с ощущением, что что-то сломалось. Не в теле — в нём сломано уже многое, и каждый сустав, каждый нерв уже знал свою боль наизусть. А в ч

В дверь постучали в 00:03. Трижды. Тихо, но с такой уверенностью, будто знали: за ней не спит никто. Не глухо, не требовательно — почти нежно. Как будто просили разрешения, а не требовали впустить. Антон сидел на кухне, уйдя в раздумья у открытого окна. Лунный свет резал комнату напополам, оставляя его лицо в тени. Воздух пах табачным дымом и чем-то далёким, неуловимым — будто из детства. Он не ждал никого. Ни сейчас, ни вообще. Почти год не ждал. С тех пор, как вместе с машиной на той трассе исчезло и всё, что он называл домом. И всё же поднялся. Почувствовал, как пол чуть скрипнул под ногой. Открыл. На пороге стояла женщина. Без куртки, в тёмном платье, с чемоданом. Волосы мокрые, как после дождя, хотя небо было сухое. Глаза — внимательные, почти изучающие. Она не улыбалась, но и не выглядела напряжённой. Скорее — уверенной. Как человек, вернувшийся туда, откуда когда-то ушёл. — Ты ведь Антон? — спросила она спокойно, будто уточняла имя у знакомого на вокзале. Он кивнул. — Тогда мне