Дмитрий RAY. Страшные истории

В этой деревне, затерявшейся среди глухих лесов, байку эту знали все — от мала до велика. Бабки шептали её внукам на печи, когда за окном выла вьюга, а мужики, сплюнув через плечо, поминали нечистого, когда речь заходила о полуночных посиделках. Говорили так: печь — она ведь не только кормилица и грелка. Печь — это порог. Днем она дому служит, тепло дает, хлеб печет. А вот ночью, когда огонь прогорает и остаются одни рубиновые угли, печь становится дорогой в иной мир. Туда, где темно, сыро и где живут те, кого при свете дня не поминают. И главное правило было одно: никогда, ни за какие коврижки, не открывай печную заслонку, когда старые ходики пробьют двенадцать раз. Настенька, городская невестка бабы Нюры, в эти сказки не верила. Смеялась только, когда свекровь крестила заслонку перед сном. "Ну что там может быть, мама? — говорила она. — Сажа да зола. XXI век на дворе, а вы всё в домовых верите". Баба Нюра только поджимала губы: "Смейся, девка, смейся. Век-то может и двадцать первый,

Деревня наша зимой будто вымирает. Снега по пояс, тишина такая, что звон в ушах стоит, и только печные трубы дымят в стылое небо. И есть у нас на самом краю, у оврага, дом. Стоит особняком, черный, покосившийся. Местные его десятой дорогой обходят даже днем, а уж ночью и подавно. Дурная слава у этого места. Жил там раньше дед Матвей. Нелюдимый был старик, взгляд тяжелый, исподлобья. В церкви его не видели ни разу, зато в лес он ходил чаще, чем за водой. Шептались бабки, что ведьмак он. Что знается с теми, кого к ночи не поминают. А когда помер Матвей — странно помер, нашли его сидящим посреди избы с открытыми глазами, — дом его заколотили. Только вот какая странность: обычно окна снаружи досками зашивают, от лихих людей да от ветра. А тут — изнутри. Толстенными горбылями, на огромные ржавые гвозди. Будто тот, кто это делал, не снаружи хотел кого-то не пустить, а изнутри... или сам себя замуровывал. После похорон и поползли слухи. То огонек тусклый в щели увидят, то тень горбатую в окн

В ту ночь мороз стоял такой, что звезды, казалось, вот-вот посыпятся с черного неба, как ледяные осколки. Я возвращался с гулянки в соседнем селе, голова немного кружилась от выпитого и веселья, но ноги твердо несли меня домой. Дорога шла через поле, а потом ныряла в заброшенный сад, который все звали "барским". Место это было недоброе, старое, заросшее кривыми яблонями и вишнями, которые в лунном свете казались корявыми пальцами, тянущимися к небу. Местные поговаривали, что здесь в давние времена барский сын от несчастной любви повесился, и с тех пор по ночам бродит. Но я в эти сказки не верил, да и хмель придавал храбрости. Снег хрустел под валенками, словно кто-то грыз сухари. Вокруг была мертвая тишина, даже собаки в селе не брехали. Я шел, насвистывая какую-то глупую мелодию, чтобы отогнать подступающий страх. Сад приближался, и его темная громада нависала над дорогой, словно затаившееся чудовище. Вдруг я увидел человека. Он стоял неподвижно у сломанной калитки, ведущей в сад. Од

Дом достался мне от дальней родственницы, которую я толком и не помнил. В глухой деревне, куда даже автобус ходил раз в неделю, и то – если повезет с погодой. Зимой тут жило человек десять от силы. Я, коренной городской житель, никогда бы сюда не сунулся, если бы не черная полоса в жизни: развод, потеря работы, душащие долги. Этот дом был единственной соломинкой, за которую можно было ухватиться, чтобы не пойти на дно. Первые дни прошли в отупляющей борьбе с непривычным бытом: колодец с ледяной водой, колка дров, старая печь, которая капризничала, как избалованная дама, выпуская дым в комнату. Я уставал так, что засыпал, едва коснувшись подушки, без сновидений. Но вскоре ночи стали беспокойными. Сначала это были просто шорохи и скрипы. Старый дом остывает, дерево «дышит», мыши возятся – успокаивал я себя. Но потом звуки стали отчетливее, наглее. Что-то скреблось в углу, за печкой, будто кто-то маленькими твердыми коготками пытался процарапать половицы. Однажды утром я обнаружил на кух

Снег в ту зиму валил такой, что деревенские избы ушли в сугробы по самые окна. Я приехал к бабушке, чтобы встретить Рождество по-настоящему, в глуши, вдали от городской суеты и реагентов на дорогах. Здесь всё было иначе. Воздух пах морозом и печным дымом. Тишина стояла такая, что звон в ушах казался оглушительным. А ночи здесь были чернее, чем где-либо. Бабушка, Анна Ивановна, женщина крепкая, несмотря на возраст, встретила меня радушно, но с какой-то затаенной тревогой в глазах. Весь день перед Сочельником она суетилась, готовила кутью, взвар, но то и дело поглядывала на старые ходики на стене. — Ты, милок, сегодня крепись, — сказала она, когда за окном начали сгущаться синие сумерки. — Правило у нас в деревне старое. Исконное. В эту ночь спать нельзя. Я усмехнулся. Городской скептицизм во мне был еще силен. — Ба, ну что за сказки? Колядки, гадания — это я понимаю. А не спать-то зачем? Она отложила ухват и посмотрела на меня так серьезно, что улыбка сползла с моего лица. — Не сказки,

Зимняя ночь в деревне наступала рано и наваливалась тяжелой, ледяной плитой. Иван возвращался из леса, с дальней делянки, где целый день валил мерзлый сухостой. Спина ныла от тяжелой работы, под тяжелым тулупом рубаха, несмотря на лютый мороз, прилипла к телу от едкого пота. Единственным желанием было смыть с себя эту въевшуюся грязь и усталость. Баня стояла на отшибе, у самого края заснеженного черного ельника. Тропинка к ней была едва протоптана в глубоких сугробах. Старая, покосившаяся банька топилась по-черному. Деревенские знали: зимой ночи длинные, темные, и после полуночи в баню ни ногой. Это время «третьей смены», время хозяина — Банника. Но Иван глянул на мутную луну, едва пробивавшуюся сквозь снежные тучи, и махнул рукой. «Успею, — подумал он, выдыхая клуб пара. — Только ополоснусь быстро». Гордыня и усталость затмили разум. Он затопил печь-каменку. Промёрзшие дрова горели неохотно, дым стелился по полу, едкий и горький. Когда камни раскалились докрасна, Иван, стуча зубами о

Ноябрь в этой забытой богом деревне — это время, когда мир теряет цвета. Небо становится цветом грязной овчины, лес превращается в частокол черных пик, а воздух пахнет мокрой золой и прелыми листьями. Ольга вернулась в бабкин дом не от хорошей жизни. Город выплюнул её, опустошенную и уставшую, и она надеялась найти здесь если не покой, то хотя бы тишину. Дом встретил её запахом застоявшегося холода и мышиной возни за печкой. Находка случилась на третий день, когда Ольга полезла на чердак искать зимние рамы. Среди пыльных узлов с ветошью и связок сухих трав, рассыпавшихся в труху от прикосновения, лежало оно. Веретено. Оно не было похоже на те сувенирные безделушки, что продают на ярмарках. Это было орудие. Тяжелое, выточенное из мореного дуба, черного, как торфяная вода. Дерево казалось маслянистым на ощупь, теплым, словно хранило жар чьих-то рук. На утолщенном конце — пряслице — были вырезаны не цветы или солярные знаки, а странные, переплетающиеся линии, напоминающие клубок змей или

Зима в тот год выдалась не просто лютая — злая. Снег завалил избы по самые печные трубы, отрезав деревню от мира. Морозы стояли такие, что бревна в стенах стреляли, как пушечные выстрелы, а птицы замерзали на лету, падая в сугробы ледяными комками. В крайней избе, у самой кромки черного леса, доживали свой век старик Иван да старуха Марья. В тепле жили, в сытости, да только дом их был стылым, как склеп. Бог не дал им детей. Тишина в их избе стояла такая густая, что звенела в ушах, и была она тяжелее любого мельничного жернова. В один из таких трескучих вечеров Иван принес с улицы охапку дров. Березовые поленья, промерзшие до сердцевины, звенели друг об друга, как стеклянные. — Ну, старая, подкинь-ка жару, — кряхтя, сказал Иван и открыл заслонку огромной русской печи. Там, в красном, дышащем жаром зеве, уже плясали угли. Он начал закидывать дрова. И вот рука потянулась за последним поленом — толстым, узловатым, с гладкой, неестественно белой корой. Ивану показалось, что оно тяжелее про

Деревенская баня на отшибе, у самого Черного оврага, давно стояла заброшенной. Крыша просела, нижние венцы сгнили, а окна были затянуты изнутри толстой паутиной, в которой застряли сухие мухи. Деревенские обходили её стороной даже днем, а уж ночью и подавно. Говорили, что место это "нечистое", что прежний хозяин там удавился, и теперь в бане хозяйничает кто-то другой. Но Светке, Ленке и Кате было по семнадцать лет, и кровь у них бурлила от желания заглянуть за грань дозволенного. Святки заканчивались, это была последняя ночь для самых верных гаданий. — Там самое верное место, — шептала Светка, заводила компании, пряча под тулупом два старинных тяжелых зеркала в бронзовых рамах. — Бабка говорила: где страшно, там и правда откроется. Катя идти не хотела. Её с детства пугали этой баней. Она чувствовала нутром: не к добру это. Но страх показаться трусихой перед подругами оказался сильнее страха перед нечистью. Они пробрались к бане по пояс в снегу. Дверь, висевшая на одной петле, со скрип

Дмитрий сплюнул на снег; слюна замерзла с сухим треском, не успев коснуться наста. Мороз крепчал, подбираясь к тридцати пяти градусам. Но холод сейчас был не самым страшным. Хуже была боль в правом колене — тупая, пульсирующая, отдающая в бедро при каждом шаге, словно там проворачивали раскаленный нож. Глупая, новичковая травма на ровном месте. Погнался за подранком-зайцем, азарт затмил двадцатилетний опыт. Нога попала в запорошенную снегом расщелину между корнями, и хруст сустава прозвучал в морозном воздухе как приговор. Он опирался на карабин, используя его как костыль, и с нарастающей паникой понимал, что не узнает лес. Каждая просека в этом районе должна быть ему знакома, а тут — словно в другой мир провалился. Он уже битый час ходил кругами. В третий раз выйдя к одной и той же сломанной березе, Дмитрий выругался. Солнце садилось, тени между деревьями становились длинными, синими и хищными. А потом началась настоящая чертовщина. Лес словно взбесился. Сначала звуки. То детский пла