Дом там, где твой кот

— Тим, не смей! — Валентина Николаевна, в старом домашнем халате и стоптанных тапочках, держала пакет с мусором и другой рукой придерживала дверь. Тимоша, её рыжий проказник, уже крутился у порога — хвост трубой, глаза горят любопытством. — Тима, я кому сказала! — предупредила она строго, придерживая дверь плечом. Но кто же послушает? Едва щель расширилась, рыжая молния метнулась в подъезд. А за ней — о господи! — и Нюся, её серая флегматичная красавица, которая обычно от дивана дальше метра не отходит. — Стойте! Немедленно стойте! Валентина Николаевна кинулась следом, но дверь захлопнулась с противным железным лязгом. Пакет с мусором полетел на пол. Руки затряслись — от паники, от страха, от этой внезапной беспомощности, которая накрыла с головой. Она спустилась вниз так быстро, как только могли нести её шестидесятилетние ноги. Сердце колотилось где-то в горле. Подъезд пуст. Дверь во двор приоткрыта — значит, успели выскочить. Двор встретил её утренней тишиной и мокрым снегом под ног

Инфаркт. Скоротечно. Не приходя в сознание. Елена стояла посреди гостиной и не могла пошевелиться. Куда идти? С чего начать? С серванта, набитого хрусталём, который мама так любила протирать? С книжных полок, где Пушкин стоял рядом с инструкцией по эксплуатации стиральной машины? Или с той самой спальни, дверь в которую была приоткрыта, словно мама только что вышла и вот-вот вернётся? Тишина в маминой квартире была особенной. Не пустой, а густой, тяжёлой, будто пропитанной пылью и старыми воспоминаниями. Она давила на уши, на виски, на душу. Елена медленно прошла по знакомому до боли коридору, её пальцы скользнули по шершавым обоям, которые она когда-то, в детстве, пыталась отклеить. Пахло здесь тоже по-особенному — воском от недавних свечей, застоявшимся воздухом и едва уловимым, знакомым с детства ароматом маминых духов «Красная Москва». Теперь этот запах казался призрачным, уходящим. Она приехала разбирать вещи. Собирать, упаковывать, выбрасывать жизнь. Свою собственную жизнь,

Он пришел умирать. Я поняла это сразу, как только увидела его под старой яблоней — огромного рыжего кота, который сидел, не шелохнувшись, и смотрел на меня взглядом, полным такой бездонной тоски, что у меня сжалось сердце. Молчаливый гость Осень в том году стояла промозглая и бесконечная. Дождь затянул небо серой пеленой уже в сентябре, и мой сад потонул в грязи и жёлтых листьях. Дом, и без того слишком большой для одной меня, стал похож на склеп, наполненный эхом былого веселья — звонких голосов детей, уехавших в город, и спокойного баса моего покойного Василия. Именно в такую погоду, в сумерки, я впервые увидела Его. Сидел под старой яблоней, спиной к дождю, — огромный, но до костей тощий рыжий кот. Шерсть его была в комьях грязи, а на боку зияло проплешивое, страшное пятно. Но не внешность пугала, а глаза. Они были не зелёными и не жёлтыми, а какими-то выцветшими, как у старика, который уже всё в этой жизни увидел и ни на что не надеется. Я приоткрыла форточку. —Эй, киса! Иди сю

Сижу я, значит, вечером, телевизор побулькивает, вязание в руках. И опять этот вой… Доносится с улицы, такой тоскливый, душераздирающий. Не просто собачий вой, а будто крик о помощи. Человеческий почти. Терпели мы, терпели, да терпение-то и лопнуло. Как-то утром в подъезде собрались — шум, гам. Сергей Петрович, наш председатель, красный от злости, топает ногой: ‐ Всё! Я вызываю отлов! Сегодня же! Мой Мурзик из-за этого горлопана вторую неделю плохо ест! А соседка Ольга, молодая еще, с грудным ребенком на руках, в слезы: - Я не сплю уже неделю! Что мне с малышом-то делать? Он тоже из-за меня на взводе весь, плачет! Я уже и уши ватой закладываю, всё равно слышно! Тут я не выдержала. Отложила свои спицы, вышла на середину лестничной площадки. Все ко мне повернулись. - Ну, погодите вы с отловом-то, — говорю. — Вы не животных ловить, а головой думать должны. Не от хорошей жизни зверь голосит. Дайте-ка я посмотрю на него поближе. Сергей Петрович фыркнул: - К волку к этому собралась

Проснулся Игорь от странного шума во дворе. Приглушённый стон, будто кто-то тяжело дышит у самой двери. Он подошёл к окну — и сердце упало. На крыльце, истекая кровью, лежал огромный волкодав. Тот самый, которого он видел неделю назад у соседского дома. «Опять браконьеры…» — прошептал Игорь. Он пытался подкармливать пса месяц назад, но тот лишь гордо отворачивался от еды. Казалось, он ждал кого-то другого. Три года назад Игорь купил этот дом на окраине деревни после развода. Бывшая жена оставила ему лишь старую мебель и фотографии. — Смотри, какая тишина! — говорил он друзьям, когда те приезжали в гости. — И природа, и воздух… Друзья хмурились: — Здесь же медведи водятся. И волки. — Зато люди не беспокоят! — смеялся Игорь. Переехав, он стал замечать странности. Каждое утро у калитки лежали подстреленные зайцы. Сначала думал — соседский охотник балуется. Пока однажды не увидел в окно того самого волкодава. Он сидел, не шелохнувшись, у ворот. — Ну вот опять! — позвал Игорь соседа. — Бе

– Ну что, старушка, – прошептала я, почёсывая Ладу за ухом, – придётся нам с тобой переезжать. Утро выдалось серым и промозглым, словно сама природа оплакивала мою потерю. Три месяца прошло с тех пор, как не стало моего Павла. Лада, наша старая кошка, тихонько мурлыкала у меня в ногах. Она тоже изменилась после смерти Паши – стала будто бы внимательнее ко мне, словно понимала мою боль. Квартиру пришлось сдать – пенсии едва хватало на еду после оплаты за коммуналку, не говоря уже о лекарствах. Сергей, мой сын, настоял, чтобы я переехала к ним с Ольгой. Я перебирала последние вещи, когда в дверь позвонили. На пороге стояла Ольга – прямая, подтянутая, в модном бежевом пальто. – Анна Михайловна, мы приехали помочь с вещами, – сказала она, окидывая взглядом квартиру. Её глаза остановились на Ладе, которая вылизывала лапу на диване. – А кошку... вы с собой берёте? В её голосе прозвучала едва уловимая нотка недовольства, от которой у меня внутри всё сжалось. – Конечно, Оленька. Лада – член с

– Господи, кто же тебя тут оставил... – прошептала я, опускаясь на колени перед картонной коробкой. В то утро мороз прихватил особенно сильно. Я помню, как хрустел снег под ногами, пока я шла к приюту привычной дорогой через парк. Деревья, покрытые инеем, казались хрустальными, а редкие прохожие кутались в шарфы, пряча носы от пронизывающего ветра. Ключи немного заело в замке – всегда так бывает, когда спешишь. Я уже представляла, как войду в тепло, проверю обогреватели в вольерах, налью всем свежей воды... Но у самого порога замерла, не веря своим глазам. Внутри, свернувшись в крошечный дрожащий комочек, лежал щенок. Совсем маленький – наверное, месяца три-четыре. Коричневая шёрстка, белые носочки на лапках и такой трогательный белый кончик хвоста. Увидев меня, он приподнял мордочку и тихонько заскулил – даже не жалобно, а как-то обречённо, словно уже не надеялся на помощь. – Ну-ну, иди сюда, малыш, – я осторожно протянула руки к коробке. Щенок вздрогнул, но не отпрянул. Когда я взя

— Ну что, дружище, позволишь? — тихо спросил я, медленно протягивая руку к сумке. Не просто так же её на собачью шею кто-то повесил. Снег хрустел под ногами, пока я тащил тяжёлый мешок с мукой из магазина. Февральский ветер пробирал до костей, забираясь под воротник старой куртки. Я уже представлял, как приду домой и выпью горячего чаю с малиновым вареньем, когда заметил его... Пёс стоял у входа в магазин, опустив голову и прижав уши. Его взъерошенная шерсть, некогда рыжеватая, теперь казалась серой от налипшего снега. Но больше всего меня удивила потрёпанная сумка на его шее — старая, застиранная, с торчащим из неё уголком белого листа. Собака подняла на меня глаза — карие, мудрые, с какой-то невысказанной мольбой. В них не было страха или агрессии, только... надежда? Я осторожно поставил мешок на снег и присел перед псом на корточки. — Письмецо в сумочке твоей вижу. Позволь, я гляну, для кого оно, вдруг важное чего для людей принёс? — повторил я свой вопрос. Пёс не шелохнулся, то