ТАЁЖНАЯ ИСТОРИЯ

Нашёл я тут рассказик… Так себе литература, скорее из разряда наивной геологической фантастики от неспециалистов. Автор, как всегда, не указан. Но вопросы ставит неожиданно созвучные моим мучительным размышлениям: о нужности и глубинном смысле нашей работы, кому и для чего мы передаём найденное в недрах, о защите окружающей среды от нас самих, об истинности выбора и осмысленности поступков - в общем, о нравственности… Считаю достойным прочтения в группе…
Месторождения киновари неподалеку от долины Чулышмана действительно есть - в соседнем ущелье реки Чуя, где в районе Акташа оно было открыто ещё в 1842 году П.А.Чихачёвым. Первые карты геологического строения тут были составлены в 1914 году В.А.Обручевым, и в 1925 году В.Н.Нехорошевым. В 1934-35 гг поисковой партией геологов В.А.Кузнецова и А.С.Мухина было доказано, что Акташское и Чаган-Узунское месторождения имеют промышленное значение, и образуют единую ртутную зону. В то время в СССР было только одно промышленное Никитовское месторождение на Украине, и еще одно в Средней Азии с невысоким содержанием ртути — Хайдаркан. Тем не менее Акташское месторождение начали разрабатывать не сразу, здесь сказалась его удаленность и труднодоступность. И лишь в 1942 году, во время Великой Отечественной войны, когда Украина была занята врагом, в горах Алтая прогремели первые взрывы. Поначалу разработка на Акташе велась старательская артель, которая не только добывала руду, но и перерабатывала ее в примитивных тигельных печах небольшого металлургического завода. С окончанием войны артель была преобразована в государственное предприятие — Акташское рудоуправление. Акташ и Чаган-Узун разрабатывались с 1942 года по 2000-й. И действительно, эти разработки нанесли огромный ущерб окружающей среде Горного Алтая. И киноварь бывает не только темно-красной и красно-коричневой, но и ярко-алой. И 181-й авиаполк действительно базировался в Кандагаре... Но насколько история правдива - судить трудно. Вызывают сомнения упоминания про «похороны героев в Афганистане» (все тела погибших там вывозились на родину, это даже стало прибыльным делом для душманов), и про якобы подробные новости из Китая о русских контрабандистах (китайские спецслужбы весьма скрытны на такую информацию), а уж про «красную ртуть» я вообще молчу. Впрочем, у нас теперь есть свой безудержный знаток Алтая - Владимир Мурашов, наверняка он знает его лучше меня.
Итак, вот эта история.
Что егерь нашёл в покинутом лагере геологов. Таёжные истории
Тайга не терпит слабости. Это откровение снизошло на меня в первую же зиму на Кордоне, в декабре девяносто первого. Но знаете, что я постиг позже?
Она не выносит и сильных. Сильные полагают, что им всё подвластно, что они постигли все её тайны. А тайга… она лишь молча ждёт. Ждёт того мига, когда ты споткнёшься, когда усомнится твоя уверенность, когда покажется, что ты с ней освоился. И в тот миг она являет тебе, кто здесь истинный властелин.
Меня зовут Михаил Степанович Шумилин. Хотя для всех я просто Степанович. Так проще, да и как-то душевнее. Мне сорок пять, и последние семь из них я несу службу егерем в Алтайском заповеднике, на кордоне Язула. А до этого были небеса. Я пилотировал Ми-8 в Афганистане. 181-й вертолётный полк, базировались в Кандагаре. Два года возил грузы, раненых, цинковые гробы. Потом нас сбили над Пандшером. Из всего экипажа уцелел лишь я. После госпиталя вернулся в Барнаул, домой. Жена к тому времени уже смирилась с мыслью, что живого мужа не дождётся. Дочка не узнала отца, пряталась за материнскую юбку. Товарищи сулили место в охране, но я чувствовал нутром: возьму в руки оружие ещё раз — и не удержусь. Слишком много от меня осталось там, в выжженных афганских горах. Знакомый отца предложил место в заповеднике, сказал: «Приезжай, годик отдохнёшь в тайге, душу полечишь». Я поехал. Только не на годик вышло.
После Афгана я искал место, где нет людей. И нашёл его — кордон Язула. Сорок километров до ближайшего жилья. Идеально для того, кто жаждет забыть войну. Но тайга оказалась честнее меня. Она не даёт забыть, что смерть приходит не только с свинцом в груди. Порой она просто тихо сидит рядом и выжидает свой час, подобно той собаке у заброшенного барака.
Октябрь девяносто третьего выдался на редкость сухим и тихим. Хотя по обыкновению в это время в наших краях уже ложится снег, а здесь лишь утренние заморозки рисовали серебряный иней на траве, который к полудню бесследно таял. Я только что вернулся с обхода верховьев Чулышмана, где проверял солонцы перед долгой зимой.
Могу сказать, что маралы уже начали спускаться с высоких хребтов, следов множество, а это добрый знак. Значит, зима будет милосердной, не лютой. На кордоне меня ждала радиограмма от начальства, составленная коротко и по-военному чётко: проверить базу «Медвежий Лог», поскольку местные жители видели дым. База эта приютилась в двенадцати километрах от кордона, вверх по распадку; геологи бросили её ещё в восемьдесят девятом, когда экспедицию свернули из-за скудеющего финансирования. С тех пор постоянного жилья там не велось. Разве что браконьеры иногда ночевали, если непогода застигала их в пути.
Собрался на следующее утро. Взял карабин — на всякий пожарный. Патронов — два десятка. Неприкосновенный запас на трое суток, ибо в тайге всякое случается, и лишняя осторожность не повредит. Прихватил аптечку и моток верёвки — это стала уже давняя привычка, вбитая ещё в Афгане, где нас учили: всегда бери с собой верёвку, она обязательно пригодится.
Первые восемь километров я шёл по знакомой тропе, что бежала вдоль Каменистого ручья. Места там глухие, медвежьи угодья; в августе я видел здесь здоровенного самца, что потянул бы килограммов на четыреста, не меньше. Тогда мы разошлись миром. Я уступил ему дорогу, а он, недовольно покряхтывая, удалился в распадок — зверь он умный, старый, знает, что человека с ружьём лучше обойти стороной.
За Каменистым тропа круто взмывает вверх, и подъём там тяжёл — перепад высоты метров триста. Когда-то геологи соорудили здесь лестницу из лиственницы, но время не пощадило её: она давно сгнила, и лишь кое-где из земли торчат, как кости, остатки брёвен. Поднимаешься, хватаешься за них по привычке, а они рассыпаются в труху прямо в руке — ведь прошло уже с тех пор два года, как ушли отсюда последние геологические партии.
На перевале я остановился, чтобы перевести дух и окинуть взглядом округу. Отсюда, с высоты, вся долина Чулышмана открывалась как на ладони. И красота там была неописуемая, хоть я за годы работы, казалось бы, и привык. Река внизу извивалась серебряной лентой меж суровых скал. Тайга на склонах пылала жёлто-багряным пожаром. Лиственницы горели на солнце чистым золотом, а над гребнями хребтов куркуши уже надели первые белоснежные шапки. Тишина стояла такая глубокая, такая плотная, что в ушах начинался собственный, внутренний звон.
Спуск в распадок Медвежьего Лога начинался сразу за перевалом. Тропа здесь была едва заметна, заросшая багульником и приземистой карликовой берёзкой. Было видно, что давно никто не ходил этой дорогой. И это насторожило меня, ибо браконьеры обычно протаптывают тропы до самой земли, а здесь казалось, что лет пять сюда не ступала нога человека.
Километра через полтора я увидел первые следы человеческого присутствия — старую банку из-под тушёнки, всю проржавевшую и наполовину вросшую в сырую землю.
Потом попались ещё одна банка, и ещё — типичный след геологических экспедиций, которые весь свой мусор не вывозили, а попросту бросали, где стояли. Дальше пошли остатки техники: колесо от вездехода, обрывок гусеницы, какие-то железные обломки неясного назначения. И всё это медленно, но верно поглощала тайга: мох неспешно оплетал металл, у подножия ржавых груд уже густо зеленел брусничник, делая их частью этого вечного пейзажа.
База предстала передо мной внезапно, едва я вышел из-за поворота распадка. Три барака, сарай и остов антенной вышки — всё это покосилось, вросло в землю, крыши кое-где провалились внутрь. Лишь один барак выглядел чуть менее разрушенным: крыша цела, и печная труба торчала на своём месте. И в этот момент я услышал то, чего никак не ожидал услышать. Из-за двери того самого барака донёсся лай — слабый, хриплый, но абсолютно явственный. Собачий лай. Там, где собак в принципе не могло быть.
Я замер, вслушиваясь в тишину. Лай повторился. Я снял с плеча карабин и на всякий случай передёрнул затвор — мало ли кто мог обосноваться в этом забытом богом месте. Подходил осторожно, по-военному, используя каждое укрытие; старые навыки никуда не деваются. Метрах в двадцати я уже разглядел её. Собака. Она сидела на цепи у входа в барак. Восточноевропейская овчарка, старая, с мутным бельмом на левом глазу — явная катаракта. Шерсть сбилась в колтуны, рёбра выпирали из-под кожи, а на шее болтался обрывок цепи, не длиннее полутора метров. Конец её был грубо обрублен, словно кусачками.
Пёс заметил меня и попытался встать, но не смог — лишь приподнял голову и прохрипел предупреждающий, недобрый звук, мол, не подходи. Но было видно — сил на настоящую угрозу у него не осталось. Я остановился в пяти шагах, присел на корточки, достал из рюкзака банку тушёнки. Открыл, выложил половину на землю и отступил назад. Собака смотрела то на меня, то на еду, и минуты три длилась её немая борьба с собой. Наконец она поползла к пище, даже не пытаясь подняться на лапы, и проглотила её в три жадно сжавшихся движения. Потом облизнулась. Я выложил вторую половину и подвинул чуть ближе. На этот раз она ела уже спокойнее, а я вполголоса говорил с ней — ровно, тихо, рассказывал, кто я и зачем пришёл. Может, это и кажется глупостью, но в тайге привыкаешь разговаривать сам с собой, а тут — живая душа, слушатель.
Минут через пятнадцать она позволила мне подойти вплотную. Я осмотрел цепь — старая, ещё советская, но крепкая. Ошейник — кожаный, весь стёртый до дыр. Собака не сопротивлялась, лишь следила за мной своим единственным зрячим глазом. Я достал флягу, налил воды в котелок — она выпила всё одним долгим, жадным глотком. Теперь предстояло заглянуть в барак. Пёс снова заворчал, когда я направился к двери, но уже без прежней угрозы — скорее с тревогой, с каким-то тёмным беспокойством.
Дверь была прикрыта, но не заперта. Я толкнул её плечом и переступил порог. Первое, что ударило по нервам, — запах. Не смрад смерти, как можно было ожидать, а тяжёлый дух запустения, старости и немощи. Пахло, как в заброшенной больнице: карболкой, плесенью и чем-то прокисшим. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел обстановку. Барак был обжитым. В углу стояла буржуйка, а рядом — аккуратная поленница дров. У окна — стол с керосиновой лампой, кружкой и тарелкой. Всё вымыто, прибрано. На стене висел самодельный календарь из листков бумаги; последняя дата была помечена карандашом: 15 ноября 1992 года. Почти год назад.
На нарах у дальней стены лежало тело, прикрытое потрёпанным геологическим бушлатом. Я подошёл ближе, осторожно отогнул край ткани. Передо мной лежал старик, лет семидесяти с лишним. Сухой воздух барака превратил его в мумию — седая борода, впалые щёки, руки, сложенные на груди. Было ясно: он умер во сне. Тихо, без мучений. На табурете у нар лежала стопка тетрадей и конвертов. Я взял верхний конверт. Адрес: Новосибирск, ул. Советская, дом 45, кв. 12 — Крюковой Елене Васильевне. Обратный адрес гласил: база «Медвежий Лог», Крюков Василий Петрович. Письмо было датировано мартом 1992 года.
Я открыл одну из тетрадей. Она оказалась дневником. Последняя запись была сделана 14 ноября 1992 года. Почерк дрожал, но выводил разборчиво: «Совсем ослаб. Байкал не отходит от меня третий день. Хороший пёс. Очень жаль, что Ленка так и не ответила на письма. Наверное, они не доходят. Или она сменила адрес».
Но ведь дочка должна простить старого дурака. Становится холодно. Дров осталось совсем мало. Я опустился на табурет и начал читать дневник с первых страниц, пытаясь понять, как разворачивалась эта одинокая драма. Постепенно из пожелтевших страниц передо мной возникала судьба Василия Петровича Крюкова, начальника геологической партии, работавшего здесь с семидесятого года. В восемьдесят девятом экспедицию закрыли, людей отозвали. Но он остался. Первые причины описывались смутно: «Не могу бросить дело всей жизни, да и ехать, по сути, некуда».
Позже картина прояснилась. Жена умерла в восемьдесят восьмом, дочь жила в Новосибирске, устроила свою жизнь, вышла замуж. После похорон они поссорились — дочь настаивала, чтобы отец переехал к ним, а он отказался. «Что я буду делать в городе? Под ногами путаться, когда у меня здесь работа». Он уехал обратно на базу, и больше они не виделись.
Когда экспедицию закрыли, Крюков понял: обратного пути нет. Денег на дорогу не было — всё, что накопил за жизнь, ушло на похороны жены. Да и гордость не позволяла вернуться с повинной. Решил перезимовать, думал, весной что-нибудь придумается. Но весна прошла, затем лето, потом ещё одна зима… СССР развалился, и о заброшенной геологической базе все забыли.
Он писал дочери регулярно. Сначала раз в месяц, потом всё чаще. Письма складывал в стопку — отправить их было некому. Ближайшая почта — в Артыбаше, за 80 километров. Для старого человека расстояние непосильное. Он надеялся, что кто-нибудь зайдёт на базу, поможет отправить письма, но никто так и не пришёл.
В 1991-м у него появился Байкал — тогда ещё молодой пёс, прибившийся из тайги. Крюков писал в дневнике: «Думаю, от браконьеров сбежал или они его бросили. Был совсем тощий, в репьях, но я его откормил. Оказался хороший пёс, умный. Теперь вдвоём не так тоскливо коротать дни».
Последний год был особенно тяжким. Еда закончилась, патроны для ружья тоже. Выживали только тем, что Байкал приносил с охоты — зайцев, куропаток, иногда рябчика. Сам Крюков совсем ослаб, ноги перестали держать. Последние записи в дневнике были всё больше о дочери. Он просил у неё прощения, объяснял, почему не смог вернуться, надеялся на встречу, которой не суждено было случиться.
Я отложил дневник и вышел из барака, жадно глотнув свежего воздуха. Байкал поднял голову, вопросительно глянул на меня. Я присел рядом, погладил его по свалявшейся шерсти. Пёс ткнулся носом в ладонь и тяжело вздохнул. Мы сидели так минут десять, пока я обдумывал, что делать дальше.
Потом достал рацию и вызвал базу. Ответили только с третьего вызова. Голос начальника заповедника, Петра Ильича, трещал в динамике, пробиваясь сквозь помехи. Я коротко доложил: «Нахожусь на базе Медвежий Лок. Обнаружен труп мужчины, примерно 70 лет. Давность смерти около года. При нём документы на имя Крюкова Василия Петровича». Пётр Ильич помолчал несколько секунд, потом сказал то, чего я и ожидал: «Надо вызвать милицию для составления протокола. Они приедут, заберут тело на экспертизу, потом похоронят как невостребованное, если родственники не объявятся». Я смотрел на Байкала, на барак, на стопку ненаписанных писем и думал о том, что этот пёс целый год просидел на цепи рядом с мёртвым хозяином. Год ждал помощи. Я нажал тангетку и сказал, что связь плохая: «Не расслышал последнее указание». Пётр Ильич повторил про милицию, а я ответил: «Понял. Завтра с утра выдвигаюсь в Артыбаш, оттуда позвоню куда следует». После этого связь прервалась, и я выключил рацию.
В бараке нашёл старую геологическую карту, на которой Крюков отметил несколько мест красным карандашом. Одно из них называлось «Орлиная полка». Судя по изолиниям, это был скальный выступ над Чулышманом. Мелким почерком была сделана приписка: «Самое красивое место во всём районе. Отсюда видно весь каньон на десятки километров».
Инструментов в бараке оказалось достаточно. Я взял лопату, кирку и топор. Тело завернул сначала в бушлат, потом в старый брезент из сарая. Байкал следил за каждым моим движением, но не мешал — словно понимал, что происходит и что нужно сделать.
До Орлиной полки было около километра по распадку, а затем — крутой подъём метров на двести в высоту. Я несколько раз останавливался передохнуть: ноша была тяжёлой. Крюков, хоть и высохший, всё же весил килограммов пятьдесят. Байкал шёл рядом, замирал, когда я останавливался, и терпеливо ждал.
Место и вправду оказалось невероятно красивым, точно как писал Крюков. Скальная площадка размером метров десять на десять поросла приземистыми лиственницами, а внизу, метрах в трёхстах, Чулышман плавно изгибался. Вода в реке здесь была тёмно-зелёная, почти чёрная. А на противоположном берегу высились скалы из красного песчаника, слоистые, словно исполинский торт. Солнце уже клонилось к гребням хребтов, заливая всё вокруг мягким, золотистым светом.
Копать пришлось долго и тяжело. Земля была каменистая, местами уже тронутая морозом, но я не спешил. Это был правильный труд — нужный и важный, как тогда, в Афганистане, когда мы хоронили своих товарищей. Только там всегда присутствовали спешка и гнетущий страх, что накроют миномётным огнём. А здесь царили тишина и покой, нарушаемые лишь мерными ударами кирки о камень. Я выкопал яму глубиной метра полтора. Глубже не позволяла скальная порода.
Опустил тело Крюкова, засыпал землёй, а сверху аккуратно уложил камни, чтобы дикие звери не разрыли могилу. Из двух лиственничных жердей соорудил простой крест, скрепил их верёвкой, которую, по привычке, взял с собой. Простоит он год-другой, а там — как получится.
Я присел на край скальной площадки, свесив ноги над обрывом. Байкал улёгся рядом, положив голову на передние лапы. Солнце коснулось зубчатого гребня гор, и тени стали длинными и резкими, а внизу Чулышман менял цвет с тёмно-зелёного на багровый, отражая закатное небо.
В этот миг я вспомнил, как мы хоронили ребят после боя в Паншерском ущелье. Тоже на скалах, чтобы духи не нашли могил и не осквернили их. Командир что-то читал из устава, а мы стояли и думали каждый о своём. Кто-то — о том, кто будет следующим, кто-то — о доме и семье, что ждут, а кто-то — о том, что эта война никогда не кончится. Но для тех ребят она кончилась. Кончилась там, на афганских камнях. А для меня она длится до сих пор — здесь, в алтайской тайге. Только враг теперь другой. Не душманы с «стингерами», а собственные призраки и воспоминания. И этот бой не выиграть окончательно. Можно лишь научиться жить под непрекращающимся обстрелом собственной памяти.
Я поднялся, отряхнул штаны от земли и хвои. Надо было возвращаться — быстро темнело, а в темноте по тайге ходить опасно даже со знанием местности. Байкал поднялся вслед за мной, но сначала подошёл к могиле, обнюхал уложенные камни и тихо чихнул. Потом сел, поднял морду к небу и завыл — тихо, протяжно и пронзительно, провожая хозяина в последний путь.
Обратно на базу мы шли уже в густых, сгустившихся сумерках. Я включил фонарь, хотя Байкал, казалось, знал дорогу лучше меня и уверенно вёл вперёд.
На базе я собрал все письма Крюкова, его дневники и документы, аккуратно сложил в свой рюкзак. Геологические образцы, пылившиеся на полках, оставил на месте. Пусть остаются здесь. Это была его работа, его жизнь, и не мне решать, что с ними делать.
В углу барака я нашёл старый ошейник Байкала и обрывки перерубленной цепи. Ошейник снял с собаки и швырнул далеко в распадок, решив, что с него хватит неволи. Потом посидел ещё немного у холодной буржуйки, пытаясь представить, как они зимовали здесь вдвоём. Старик и его пёс. Длинные зимние вечера, метель, воющая за тонкими стенами, скупой свет керосиновой лампы, их неспешные, безмолвные разговоры. Возможно, они были по-своему счастливы в этом забытом Богом месте.
На кордон мы вернулись уже в полной, непроглядной темноте. Байкал сначала не хотел заходить в избу, сел у порога и смотрел куда-то в глубь таёжной ночи. Мне пришлось долго уговаривать его, заманивать едой, и, наконец, он переступил порог и лёг у печки на старое одеяло. Я затопил печь, поставил чайник, достал из неприкосновенного запаса банку сгущёнки и развёл её густой сладостью в кипятке. Я налил Байкалу в миску сладкого чая, и он выпил его с видимым удовольствием. Ночью пёс поскуливал во сне, судорожно дёргал лапами, будто бежал по неведомым только ему тропам, а я в это время не спал. Курил на крыльце, вглядываясь в спящую тайгу, и размышлял, как бы мне объяснить Петру Ильичу всю эту запутанную историю — что вызывать милицию нет никакой нужды, что Крюков уже упокоен с миром, как и подобает человеку, прожившему достойную жизнь, и что так — правильнее. Однако ничего объяснять не пришлось, поскольку утром Пётр Ильич позвонил сам и сообщил, что связался с геологическим управлением в Новосибирске. Выяснилось, что Василий Петрович Крюков официально числится умершим ещё с девяностого года. Родственникам уже давно выплатили все положенные компенсации, так что, с формальной точки зрения, никакого трупа и вовсе не существовало.
Я умолчал о письмах, которые забрал с собой. Решил, что когда-нибудь потом отправлю их его дочери. Пусть узнает, что отец помнил о ней до самого последнего своего дня. А может, и не отправлю. Возможно, будет лучше, если она так и будет думать, что он умер быстро, без долгих мучений и гнетущего одиночества. Пока не знаю. Время рассудит и подскажет, какой из этих путей будет верным.
Байкал прижился на кордоне на удивление быстро. Уже через неделю он заметно отъелся, шерсть его заблестела, лоснилась на солнце, и лишь глаз оставался таким же мутным, но это ему нисколько не мешало. На обходы территории он ходил со мной неотступно, шёл так азартно и уверенно, что любая легавая позавидовала бы, а по вечерам растягивался у печки, пока я читал вслух. Иногда я читал дневники самого Крюкова, иногда — свои собственные книги, привезённые из дома, и пёс внимательно слушал, время от времени тяжело вздыхал и постепенно засыпал под мерный, убаюкивающий звук моего голоса.
А в декабре случилось то, из-за чего я, собственно, и рассказываю эту историю. На кордон явились двое незнакомцев, которые представились геологами из Новосибирского НИИ и предъявили вполне официальные, настоящие документы. Они пояснили, что разыскивают базу «Медвежий Лог», поскольку их руководство чрезвычайно заинтересовано в старых отчётах Крюкова, особенно тех, что касались работ восемьдесят девятого года. Документы были подлинными, со всеми печатями и подписями, всё как полагается, но что-то в этих людях было не так. Возможно, чересчур внимательные, сканирующие всё вокруг глаза. Или манера держаться — слишком собранная, подтянутая. В Афганистане я научился безошибочно распознавать таких людей. И эти двое определённо не были геологами. В них угадывалась военная выправка, характерные отточенные движения, да и взгляд был не учёного, а скорее оперативника — холодный и цепкий. Но главное, что их окончательно выдало, — это была реакция Байкала.
Едва только они переступили порог избы, пёс сорвался с места и с яростным рыком кинулся на того, что был помоложе. Я едва успел ухватить его за загривок и оттащить. Байкал рвался вперёд, рычал, и у него в уголках пасти выступила пена. Никогда прежде я не видел его в таком исступлённом состоянии. Это была не просто злоба — это было что-то запредельное, животное и неудержимое. Незнакомец заметно побледнел и отпрянул к двери, а второй, тот, что постарше, машинально сунул руку в карман куртки. С огромным трудом я оттащил взбешённого пса и запер его в сарае, откуда тут же донёсся его яростный, неумолкающий лай.
Я показал нежданным гостям на карте, где находится база «Медвежий Лог». Врать не стал — всё равно бы нашли, мест здесь не так уж много. Лишь добавил, что был там около месяца назад, что база совершенно пуста, крыши провалились, а внутрь я не заходил. Они переглянулись, сухо поблагодарили за информацию и поспешно удалились.
Когда я выпустил Байкала из сарая, он тут же ринулся к крыльцу и начал жадно обнюхивать половицы, тихо поскуливая при этом. Я присел рядом и присмотрелся внимательнее. На серых досках отчётливо виднелся свежий след от армейского ботинка с характерным рифлёным протектором. И, что самое интересное, был заметен особенный, неравномерный износ на каблуке — правый был стёрт значительно сильнее левого. И тут меня будто током ударило: я вспомнил, где видел абсолютно такой же отпечаток. Возле барака Крюкова, прямо у входа, под слоем пыли и осыпавшейся хвои, лежал след с идентичным рисунком протектора и таким же характерным износом. Только тот след был старым, прошлогодним, оставленным явно ещё при жизни хозяина избушки. Совпадение? Но в тайге не бывает простых совпадений. Здесь всё имеет свою причину и неизбежное следствие.
Байкал всю ночь не сомкнул глаз; он сидел у двери, настороженный и неподвижный, будто ждал чего-то, будто знал твёрдо — эти люди обязательно вернутся, и понимал, зачем они придут и что будут искать. Я тоже не спал. Проверил карабин, пересчитал патроны. Во мне ожили старые, выжженные афганским солнцем навыки. Если что — без боя я не сдамся, это уж точно.
Но никто не пришёл — ни в эту ночь, ни в следующую. Может, они нашли то, что искали, на заброшенной базе. Может, поняли, что здесь их ничего не ждёт. А может, просто выжидают подходящего момента, как и сама тайга, о которой я говорил в самом начале, — тайга, что только и ждёт, когда ты расслабишься и утратишь бдительность. С той поры Байкал больше не подходит к порогу, спит у печки, но спит очень чутко, настороженно прислушиваясь к каждому шороху за стенами.
Малейший шорох за стеной — и его уши уже настороже, застывшие в напряжённом ожидании. Он приподнимает голову, и в тишине рождается безмолвный диалог между нами. Мы оба знаем, что эта история ещё не дописана до конца, ведь Крюков отыскал что-то в восемьдесят девятом. Нечто столь значительное, что даже спустя четыре года после того, как не стало Союза, находятся те, кто об этом помнит и продолжает упорно искать. Я принялся скрупулёзно изучать дневниковые записи Крюкова, вглядываясь в каждую строчку в надежде отыскать намёк, зацепку. Пока всё окутано туманом. Он скрупулёзно вносил данные о породах, пробах, помечал номера скважин, координаты — но для моего непосвящённого взгляда это была та же китайская грамота. Я невежда в геологии. Но время у меня есть: зима на Алтае долгая, а ночи — бесконечные. Так что я непременно во всём разберусь, рано или поздно. А пока что мы с Байкалом живём нашей неспешной, размеренной жизнью.
Совершаем обходы по вверенному участку, сверяемся с солнцем, читаем следы зверей на снегу. По вечерам коротаем время у печки. Я рассказываю ему про Афганистан, про то, что пришлось там пережить. А он слушает, и порой из его груди вырывается тихий вздох, словно он всё понимает и разделяет мою боль: «Пёс он хороший, верный. Таких сейчас почти не осталось, равно как и людей, на кого можно положиться в жизни». История — если вдуматься — вовсе не о смерти, а о верности. О том, что даже когда всё кончено и от надежды не осталось и следа, кто-то продолжает ждать и верить. Так же, как Байкал целый год ждал своего мёртвого хозяина, так и я, наверное, чего-то жду здесь, в таёжной глуши. Пока сам не знаю, чего. Возможно, просто жду, когда же затянутся старые раны и можно будет жить, не оглядываясь постоянно на прошлое. Но это, пожалуй, уже совсем другая история… А может, и нет. В тайге всё переплетено незримыми нитями. Прошлое с настоящим, живые с усопшими, люди со зверьми. И все мы — лишь части одного великого круговорота, из которого нет выхода. Остаётся лишь принять это как данность и двигаться вперёд. Пока есть силы бродить по тайге, пока есть патроны в обойме карабина, пока Байкал терпеливо ждёт у порога, что бы ни готовило нам грядущее.
Февраль девяносто четвёртого выдался на редкость лютым, даже по суровым алтайским меркам. Тридцать пять градусов ниже нуля держались уже вторую неделю, и тайга превратилась в безмолвное царство Инея, скованное ледяным, искрящимся саваном. В такую стужу зверьё прячется в глубине нор, птицы затихают, и лишь одинокий ветер гуляет по распадкам, взметая с земли колючую снежную позёмку. Но работа егеря не ждёт потепления, и мы с Байкалом по-прежнему выходили на обходы, проверяя излюбленные браконьерами места, где они ставят свои капканы и петли.
В то утро мы шли по замёрзшему руслу каменистого ручья, когда Байкал внезапно замер и повёл носом, жадно втягивая воздух. Затем он резко свернул с тропы и устремился через сугробы к распадку, уходящему влево от основного русла. Я хорошо знал эту его манеру — когда он что-то учуял и шёл по зову носа. Я последовал за ним, проваливаясь по колено в рыхлый, слепящий снег. Метров через двести я увидел то, что насторожило пса. На снегу алело пятно — кровь, уже успевшая подмёрзнуть, но ещё свежая, не старше суток. Кровавый след уходил дальше, вглубь распадка, и это был не звериный, а человеческий след, судя по тому, как он двигался — кто-то раненый брёл здесь, падал, снова поднимался и шёл дальше, оставляя через каждые несколько метров алые отметины.
Мы шли по этому скорбному пути ещё около двух километров, и я уже мысленно готовился обнаружить лишь бездыханное тело, как вдруг Байкал, забежав за мощный кедр, подал голос. Там, в снежной яме под обнажёнными корнями дерева, лежал человек, молодой мужчина лет тридцати. И я узнал его.
Это был тот самый человек, что появлялся на кордоне в декабре. Теперь же он лежал передо мной, и лицо его было подобно воску, белое и прозрачное от истекшей крови. Губы посинели, но грудь еще с хриплым, прерывистым усилием поднималась, вырывая у глотка хриплый, неровный вздох. Рана зияла в правом боку – кровавая, налипшая воронка, глубокая и страшная на вид, но, как я сразу понял, не смертельная, если кровь удастся остановить вовремя. Кто-то явно метил в сердце, но промахнулся на какую-то роковую пару сантиметров, не задев ничего жизненно важного.
Сорвав с себя телогрейку, я разорвал собственную майку на длинные полосы и, стиснув зубы, стянул ими рану, как умел. Затем укутал его в грубую ватную куртку. Рядом валялся рюкзак, из которого высыпались на снег странные красные камни, напоминавшие киноварь, но куда более яркие, почти алые, пылающие на белизне, как капли свежей крови.
Дотащить этого человека до кордона в одиночку было немыслимо – все двенадцать километров по бездорожью и глубокому снегу. Пришлось идти за нартами, оставив Байкала сторожить раненого. Пес, словно поняв всё без слов, лег рядом, аккуратно положил свою тяжелую голову ему на грудь, и в этом жесте была такая тихая преданность, что я сразу успокоился: он не даст ему умереть, будет греть его своим дыханием и теплом всего тела.
Когда я вернулся спустя три часа, нарты громыхали за спиной, картина была почти неизменной. Лишь Байкал перебрался на другую сторону, чтобы лучше прикрыть человека от ветра. Раненый был без сознания, но жив, дыхание еще теплилось в его остывающем теле. Я бережно погрузил его на нарты, укутал всем, что нашлось под рукой, и поволок по снежной целине к кордону. Байкал бежал рядом, временами тихо поскуливая, словно подбадривая и меня, и того, кто лежал на волокуше.
На кордоне я перенес его в избу, уложил на свою койку, поближе к жарко натопленной печи. При свете керосиновой лампы внимательнее осмотрел рану, промыл спиртом, зашил обычными нитками, что продезинфицировал в пламени. Мой афганский опыт вновь оказался кстати – там, в горах, приходилось делать и не такое, куда в более суровых условиях. Главное было в том, что внутренние органы остались невредимы, хотя крови он успел потерять ужасающе много.
Первые сутки стали критическими. Жар взметнулся под сорок градусов. Я отпаивал его отваром из ивовой коры и менял пропитавшиеся кровью повязки каждые несколько часов. Байкал не отходил от постели ни на шаг, лежал рядом и следил за каждым, самым слабым, движением больного, будто силой своей верности удерживая его в этом мире.
На вторую ночь жар начал отступать, дыхание стало ровнее и глубже, и я с облегчением понял – он выкарабкается. В сознание он пришел лишь на третий день. Открыл глаза и долго, бессознательно смотрел в потолок, привыкая к реальности. Потом его взгляд нашел меня, губы дрогнули, он попытался что-то сказать, но я остановил его легким жестом, поднес к его губам кружку с теплым бульоном. Он пил мелкими, жадными глотками, морщась от боли при малейшем движении. Потом его глаза упали на Байкала, и во взгляде мелькнуло слабое узнавание. Почти беззвучно, едва слышным шепотом, он сказал, что помнит эту собаку, видел ее когда-то. Я лишь кивнул в ответ: знаю, вы приходили в декабре. Он медленно покачал головой и прошептал, что нет, раньше – еще в ноябре девяносто второго года, он был у Крюкова на базе. Приходил с деловым предложением к старику, хотел выкупить информацию о его находке. Крюков отказался тогда категорически, сказав, что некоторые вещи не продаются. А собака тогда, как и сейчас, не лаяла, а лишь молча и пристально смотрела.
Следующие дни он восстанавливался медленно, по крупицам набираясь сил, и урывками, когда хватало дыхания, рассказал мне свою историю. Звали его Алексей Воронов, по образованию он был химик. Работал в закрытом институте в Новосибирске вплоть до девяносто первого года. Когда институт расформировали, он, как и многие тогда, остался не у дел. Жена ушла к другому, забрав с собой пятилетнюю дочь, а платить алименты было попросту нечем. И тогда подвернулась возможность подзаработать. Старый знакомый свел его с неким Сидых, бывшим полковником, который искал специалиста по редкоземельным элементам.
Сидых каким-то темным путем разузнал про находку, сделанную Крюковым еще в восемьдесят девятом году. По его данным, старый геолог обнаружил уникальное месторождение киновари с невероятно высоким содержанием особых примесей, делавших минерал необычайно ценным. Дело было не в ядерном оружии, как ходили легенды о «красной ртути», а в производстве особых катализаторов для химической промышленности. Китайские компании были готовы платить бешеные деньги за такое сырье – по пятьдесят тысяч долларов за килограмм очищенного продукта.
План был прост: найти записи Крюкова с точными координатами, продать информацию китайцам, а те уж сами организуют добычу. Воронов же должен был лишь оценить образцы и подтвердить их уникальность. Сначала они пытались договориться полюбовно. Воронов ездил к Крюкову, предлагал большие деньги, но старик был непреклонен. Он сказал, что некоторые вещи не имеют цены, а если начать там добычу, то можно погубить всю реку, отравить тайгу на десятки километров вокруг.
После неожиданной смерти Крюкова они с Сидыхом вернулись на его базу, нашли тайник с образцами и зашифрованными записями. Воронов расшифровал координаты, тщательно изучил образцы, и тут до него, наконец, дошёл весь чудовищный масштаб возможной катастрофы. Если китайцы начнут добычу, пренебрегая всеми технологиями безопасности, это на корню уничтожит хрупкую экосистему верховьев Чулышмана. Ртуть хлынет в реку, а оттуда – в чистейшие воды Телецкого озера, отравив всё на своем пути.
Отравление получили бы тысячи людей, чьи жизни и здоровье оказались бы разменной монетой в этой чудовищной игре. Воронов, прозревший окончательно, заявил Сидыху, что необходимо все рассказать властям: «Пусть государство само решает, что делать с этим месторождением». В ответ бывший полковник молча достал нож. Дальнейшее в памяти Алексея всплывало обрывками, словно страшный сон: резкий удар в бок, падение на колени, холодный снег, впитывающий тепло жизни. Сидых, хрипло дыша, забрал рюкзак с основными образцами и документами. Воронов, собрав последние капли воли, притворился мертвым, и эта старая, как мир, уловка сработала. Когда шаги затихли в лесной тишине, он, стиснув зубы от невыносимой боли, пополз, успев припрятать в свой карман несколько кроваво-алых камушков – последнюю надежду на доказательство своей правоты.
Его рассказ растянулся на несколько дней, он выдавал его урывками, по крупицам, когда хватало сил на слова. Я молча менял ему повязки, кормил горячим бульоном, а в голове у меня бушевала своя собственная буря. По закону я должен был сообщить в милицию – и о раненом, и о покушении на убийство, и о зловещих планах с китайцами. Но это означало ввязаться в долгую, изматывающую историю с бесконечными допросами, проверками, подозрениями. Кто знает, чем бы это кончилось? Могли всплыть и обстоятельства смерти старого Крюкова, начать выяснять, почему я похоронил его сам, не сообщив официально. Риск был слишком велик.
К концу второй недели Воронов уже мог сидеть. Молодой, крепкий организм отчаянно боролся, рана затягивалась, на щеках появился румянец. Он часто рассказывал о своей дочке, с нежностью показывая потрепанную фотографию из бумажника. С морозного снимка на меня смотрела улыбающаяся девочка с тонкими косичками. Он говорил, что всего лишь хотел заработать на квартиру, чтобы было куда привозить ребенка, чтобы создать ей уголок, свой дом. Не думал, не гадал, что все зайдет так далеко. Теперь он понимал старого Крюкова, этого сурового хранителя тайги, защищавшего свою землю до последнего вздоха.
Однажды вечером, когда он уже мог, опираясь на палку, делать неуверенные шаги по избе, я прямо, без обиняков, спросил его о планах. Он долго молчал, его глаза были прикованы к танцующим языкам пламени в печке. Потом, не отводя взгляда, тихо сказал, что не знает. Возвращаться в Новосибирск страшно – Сидых его найдет и добьет. Идти в милицию – тоже рискованно: у бывшего полковника ГРУ связи повсюду. Да и кто поверит безработному химику против уважаемого офицера спецслужб?
Решение мое созревало не сразу. Я днями взвешивал все за и против, ворочаясь по ночам. С одной стороны, этот человек сознательно вступил в преступный сговор, вознамерившись продать то, что ему не принадлежало. С другой – он не был законченным злодеем, просто оступившимся, затравленным жизнью человеком, попавшим в безвыходную ситуацию. И он попытался остановить маховик преступления, едва осознав его чудовищные последствия, едва не заплатив за это попыткой жизнью.
В начале марта, когда Воронов уже достаточно окреп, чтобы обходиться без палки, я велел ему собираться. Погрузил на снегоход, одолженный у знакомого охотника, и мы тронулись в путь к трассе, в сторону поселка Балыкча. Дорога заняла целый день; мы останавливались каждый час, давая ему передохнуть и собраться с силами. По пути я изложил ему свое решение. Сказал, что не стану сообщать властям ни о нем, ни о «красной ртути», ни о планах Сидыха. Но и он должен дать слово молчать. Навсегда забыть о Крюкове, о месторождении, о Кордоне Езула. Пусть эта история канет в Лету, а он начнет жизнь с чистого листа где-нибудь очень далеко от сибирских просторов. Я отдал ему свои скромные сбережения – три тысячи рублей, которых должно было хватить на первое время.
Воронов слушал молча, не перебивая. Потом спросил тихо, почти шепотом: «А Сидых? Что, если он все-таки продаст координаты?». Я коротко ответил, что Сидых мертв. Я нашел его в тайге в конце февраля. Постарались волки. Это была ложь, но Воронов не стал уточнять, не стал допытываться. Он лишь молча кивнул, и в его глазах читалось понимание. Мы оба знали, что некоторые вещи лучше навсегда оставить за гранью слов, в глубине таежной тишины.
В Балыкче я высадил его у автостанции. Он постоял несколько минут, опираясь о потертую стену, будто собираясь с духом, с новыми силами для нового пути. Потом выпрямился и протянул мне руку для прощального рукопожатия. Его пальцы были уже не такими слабыми. «Спасибо, – сказал он глухо. – За все. За жизнь. За второй шанс». И пообещал, что об Алтае забудет навсегда, словно ничего и не было. Словно это всего лишь длинный, тяжелый сон, от которого вот-вот наступит пробуждение.
Я кивнул в последний раз, резко развернул снегоход и тронулся в обратный путь, не позволив себе оглянуться. Обратная дорога показалась бесконечно длинной, каждый километр был наполнен тягостными раздумьями. Я мысленно возвращался к своему решению, снова и снова спрашивая себя: правильно ли поступил? Отпустил человека, причастного к преступному замыслу, умолчал о месторождении, которое, возможно, имеет стратегическое значение. Но что бы изменилось, сообщи я властям? Начались бы бесконечные проверки, бумажная волокита, а в итоге кто-то наверняка продал бы информацию, только уже на ином, казенном уровне. А меня бы затаскали по кабинетам, ворошили бы историю со стариком Крюковым, и неизвестно, чем бы это все закончилось.
На кордон я вернулся уже в полной, непроглядной темноте. Байкал встретил меня у самого порога, обнюхал внимательно и долго, будто проверяя, один ли я вернулся, не привез ли снова кого-то раненого. Потом, успокоившись, тяжело вздохнул и пошел на свое привычное место у печки. Я затопил ее, повесил закопченный чайник, опустился за стол, достал свой дневник, который веду только для себя, и вывел на пожелтевшей странице короткую, лаконичную запись: «Март 1994. Сделал выбор. Время покажет, правильный ли».
Образцы той самой киновари, алые, как застывшая кровь земли, я упаковал в старый, потрескавшийся геологический ящик и спрятал в самом дальнем углу сарая, под грубой горой досок. Не выбросил и не уничтожил – просто убрал с глаз долой. Может, когда-нибудь, придет другое время, появятся иные, безопасные технологии, и эти камни попадут, наконец, в правильные руки. А может, так и сгниют они вместе с сараем, возвращаясь в землю, из которой были когда-то извлечены. Это решит сама тайга.
Остаток марта прошел на удивление спокойно и привычно. Я вернулся к своей обычной работе: обходы территории, проверка солонцов, мелкий, неторопливый ремонт на кордоне. Байкал словно помолодел за те недели, что мы выхаживали Воронова. Может, почувствовал себя вновь нужным и полезным, а может, просто веяло уже близкой весной. По вечерам мы сидели у печки: я читал или писал отчеты, а он дремал у моих ног, иногда вздрагивая и поскуливая во сне, преследуя невидимых зверей.
В апреле снег начал активно таять, реки вскрылись ото льда, и связь с внешним миром практически полностью прервалась до конца распутицы. Это было мое самое любимое, самое умиротворенное время в тайге, когда ты отрезан от всех проблем и тревог цивилизации и живешь исключительно текущим днем, слушая лишь тишину и звуки пробуждающейся природы. Но внутри меня, вопреки всему, все равно сидела тихая, но навязчивая тревога: правильно ли я поступил тогда и чем в конечном счете обернется эта история?
Май девяносто четвертого года. Распутица закончилась. Дороги подсохли, и на кордон снова стали изредка доноситься вести из большого мира. Старый знакомый, охотник Семёныч, привез продукты и пачку свежих, еще пахнущих типографской краской газет. За неторопливым чаем он рассказал последние новости. В Китае громкий скандал: накрыли крупный контрабандный канал по поставке редкоземельных элементов из России. Среди задержанных фигурирует некий Сидых, бывший военный, главный организатор всей схемы. При нем нашли какие-то образцы руды и документы, но конкретное месторождение он указать так и не смог – или не захотел.
Я слушал, молча кивал, подливал чай в кружки. Семёныч ушел ближе к вечеру, а я еще долго сидел на крыльце, курил и думал: «Значит, Воронов все-таки нашел в себе силы сдать подельника, но слово свое сдержал – про Алтай, про кордон, про Крюкова – ни звука. Может, совесть замучила? А может, и вправду решил начать все с чистого листа… Неважно. Главное, что тайна старика осталась здесь, в тайге, где ей и место».
На следующий день я пошел к могиле старого геолога. Деревянный крест заметно покосился от неистовых весенних ветров. Я поправил его, подсыпал у основания свежей земли. Байкал улегся рядом на камни, уже успевшие прогреться под майским солнцем. Я просидел там, наверное, час, а может, и два. Думал о Крюкове, который защищал эту землю ценой собственного одиночества. О Воронове, получившем свой второй, незаслуженный шанс. О себе, сделавшем нелегкий выбор и теперь вынужденном жить дальше со своими призраками, не выворачивая наружу груз прошлого.
Возможно, с точки зрения закона я поступил неправильно. Но закон писан для обычной, размеренной жизни, а здесь, в тайге, испокон веков действуют свои, вечные правила. Думаю, старик Крюков меня бы понял и, может быть, даже одобрил. Он ведь тоже когда-то выбрал молчание, хотя мог продать свою тайну и безбедно дожить последние годы. Он выбрал верность – той земле, что доверила ему свой секрет. И теперь эту верность хранить мне. И Байкалу.
Перед уходом я положил на могильную насыпь один из тех самых алых камешков киновари, что остались от Воронова. Пусть лежит здесь, как немое напоминание о том, что некоторые богатства лучше навсегда оставить земле, сохранив их неприкосновенность. Байкал обнюхал незнакомый предмет, фыркнул от пыли и пошел следом за мной по тропинке, ведущей к кордону.
История закончилась. Остальное, как говорят в этих местах, – дело времени и ветра. Они всё расставят по своим местам.