Предыдущая публикация
Седина в бороду
Началось всё в среду. Я как раз в медпункте половики перетряхивала, пыль гоняла. Слышу - дверь скрипнула. Тяжело так, с натугой, будто кто плечом навалился. Оборачиваюсь - батюшки мои! Стоит Михаил.А надо вам сказать, Михаил у нас в Заречье мужик уважаемый, суровый. Руки у него золотые, но характер - как сучковатое полено: не подступишься. Бородища у него была окладистая, седая, как у Деда Мороза, всегда опилками пахла да табаком самосадным. А тут гляжу - и глазам не верю.
Сбрил! Подчистую сбрил бороду-то!
Стоит передо мной, щеки голые, бледные, с непривычки будто меньше стали, а на шее - порез от бритвы, пластырем заклеенный. И запах... Ох, милые мои, не опилками от него несет, а одеколоном «Шипр», да так густо, что у меня аж в носу защипало.
- Михаил Игнатьич, - говорю, опуская половик, - ты ли это? Или брата младшего к нам прислал?
А он мнется, шапку в руках теребит, глаза прячет.
- Я это, Семёновна, я... Ты мне, это... дай чего-нибудь. От сердца. И от нервов.
Я сразу профессиональную стойку приняла. Усадила его на кушетку, тонометр достаю.
- Что стряслось? - спрашиваю. - Где болит?
- Да везде, - бурчит. - Стучит внутри, как молотком по жести. Спать не могу. И это... руки дрожат.
Меряю давление - и правда, скачет, как заяц по полю. 160 на 100. Для Михаила, который сроду к врачам не ходил и гвозди пальцами гнул, это нонсенс.
- Так, - говорю строго. - Давай начистоту. Что случилось? Перетрудился? Или с Машей поругались?
При имени жены он аж дернулся. Лицо красными пятнами пошло, желваки заиграли. Маша его, Мария Петровна, женщина тихая, незаметная. Всю жизнь при нем, как ниточка за иголкой. Слова поперек не скажет, всё «Мишенька» да «Мишенька».
- Не ругались мы, - буркнул он. - Ты мне капель дай и не пытай. Дело у меня... важное. Секретное.
Накапала я ему корвалола, таблетку под язык положила. Посидел он, отдышался, потом вскочил, буркнул «спасибо» и выбежал. А я в окно гляжу: походка у него быстрая, молодящаяся, а сам всё оглядывается, будто украл чего.
«Ох, - думаю, - не к добру это. Неужто и правда бес в ребро ткнул? Влюбился, что ли, на старости лет?»
А деревня, знаете, она ведь как большой улей. Тут чихнешь на одном краю, а на другом уже скажут, что ты при смерти. К вечеру того же дня ко мне Людка-почтальонша забежала. Глаза горят, платок сбился.
- Семёновна! Слыхала новости? Михаил-то наш!
- Что Михаил? - делаю вид, что занята, склянки перебираю.
- С ума спятил мужик! - тараторит Людка. - Бороду сбрил - это полбеды. Он сегодня в райцентр на автобусе ездил! Вернулся с пакетами, прячет их под курткой. А Нюрка, продавщица из универмага городского, сказывала, что он в отдел тканей заходил! И в ювелирный заглядывал!
У меня сердце так и ёкнуло. Ну, точно. Ткани, ювелирный... Неужто кого завел? Да кого? В нашем селе все на виду. Разве что дачницу какую пришлую?
- А Маша что? - спрашиваю тихо.
Людка сразу сникла, лицо жалостливое сделала.
- А что Маша... Ходит чернее тучи. Глаза на мокром месте. Соседки говорят, он её из спальни выгнал, сам там запирается, шуршит чем-то до полуночи. А её в летнюю кухню ночевать отправил. Говорит: «Не мешай, у меня проект». Какой такой проект у плотника по ночам? Известно какой...
Вечером того же дня, когда дождь припустил с новой силой, в дверь мою тихонько поскреблись. Я открываю - стоит Мария Петровна. Маленькая, сухонькая, в старом пуховом платке, насквозь промокшем. Вода с носа капает, а губы дрожат.
- Семёновна, - шепчет, - пустишь?
Завела я её, усадила к печке, чаю горячего с малиной налила. Сидит она, стакан обеими руками обхватила, греется, а сама в одну точку смотрит.
- Уходит он от меня, Семёновна, - говорит вдруг, без слез, но так страшно, обреченно. - Сорок лет прожили, душу в душу, детей вырастили, внуков дождались... А теперь всё.
- Да с чего ты взяла, Машенька? - пытаюсь успокоить, а у самой кошки на душе скребут.
- Стал чужой. Бреется каждый день. Одеколоном этим... - она поморщилась. - А вчера я в кармане его пиджака чек нашла. Из города. «Золотая нить» магазин называется. И еще... билет на электричку. Он ведь мне сказал, что на рыбалку на дальний пруд пошел. Врет, Семёновна. В глаза не смотрит. А еще...
Она замолчала, глотнула чаю, и тут слезы всё-таки прорвались. Беззвучные такие, горькие, старческие слезы, от которых морщинки на лице еще глубже становятся.
- Еще он сундук на чердаке вскрыл. Тот, где я приданое своё старое хранила да платья молодости. Рылся там, как вор. Я зашла - он на меня зыркнул, крикнул: «Чего ходишь, выслеживаешь?!» И дверь перед носом захлопнул. За что он так со мной? Чем я провинилась? Старая стала, некрасивая? Так ведь и он не молодец...
Я сидела рядом, гладила её по худенькому плечу и думала: «Эх, мужики, мужики... Что ж вы творите? Разве можно живое сердце вот так, заживо резать?»
- Потерпи, Маша, - говорю ей. - Может, всё не так, как кажется. Может, болезнь какая? У мужиков в этом возрасте голова кругом идет от страха перед старостью.
- Какая болезнь? - горько усмехнулась она. - Поет он.
- Кто поет?
- Михаил. В сарае закроется, молотком стучит и поет. «Ой, цветет калина...» Сроду не пел. Влюбился он, Семёновна. Точно влюбился.
Ушла она от меня совсем разбитая. А я всю ночь уснуть не могла. Всё думала: неужели и правда Михаил, этот кряжистый, надежный, как дуб, мужик, решил на старости лет семью разрушить? Не вязалось это у меня в голове. Ну, не такой он человек. Суровый - да, молчаливый - да. Но не подлый.
Прошла неделя. Напряжение в деревне росло, как тесто на опаре. Бабы у колодца уже не шептались, а в голос обсуждали «Михаилову кралю». Версии были одна фантастичнее другой: от молодой библиотекарши из райцентра до какой-то городской, которая якобы дачу в соседнем селе купила.
Михаил ходил, не замечая никого, весь в своих мыслях, с горящими глазами, похудевший, но какой-то... окрыленный, что ли.
И вот в субботу, ближе к вечеру, бежит ко мне соседский мальчишка, Петька.
- Тетя Валя! Тетя Валя! Там дед Михаил упал!
- Где упал?
- У себя во дворе! Баба Маша кричит, зовет вас!
Я сумку с крестом на плечо - и бегом. Ноги в галошах скользят, грязь летит, а в голове одна мысль: «Только бы не инфаркт, Господи, только бы не инфаркт».
Влетаю во двор к ним. Картина - хоть маслом пиши, только грустная. Михаил лежит на мокрой траве, лицо серое, губы синие. Рядом Маша на коленях стоит, причитает, голову его к себе прижимает. А вокруг...
Я сначала даже не поняла, что вижу. Весь двор завален досками, рейками резными, банками с краской. А посреди этого хаоса стоит, наполовину собранная... беседка. Да не просто беседка, а такая кружевная, воздушная. И краской свежей пахнет.
Подбегаю к Михаилу, пульс щупаю. Частит, но нитка прощупывается. Живой.
- Что случилось? - кричу.
- Доску... тяжелую... поднимал, - шепчет Михаил, еле губами ворочает. - В глазах потемнело... Спину прострелило... и тут вот... - показывает на грудь.
Перенапрягся мужик.
- А ну, - командую, - Маша, помоги! Тащим его в дом. Нечего на сырой земле лежать.
Кое-как, с кряхтением и молитвами, затащили мы его в горницу. Уложили на кровать. Я укол сделала, давление сбила. Он порозовел немного, дыхание выровнялось.
Маша стоит в углу, руки теребит, сама белая, как полотно. А глаза бегают от Михаила к окну, где недостроенная беседка виднеется.
- Миша... - тихо так спрашивает. - Зачем это всё? Зачем беседка? Осень ведь на дворе, зима скоро.
Михаил открыл глаза. Посмотрел на неё долгим взглядом, потом на меня. Вздохнул так, что, казалось, сейчас ребра треснут.
- Семёновна, - говорит он хрипло. - Выйди на минутку. Дай с женой поговорить.
- Нет уж, - говорю. - Я, пока не удостоверюсь, что ты не помрешь, никуда не пойду. Сиди и говори при мне. Я тут как врач, тайн не выдам.
Он усмехнулся слабо. Пошарил рукой под подушкой и вытащил... коробочку бархатную. И тетрадку старую, потрепанную, с пожелтевшими страницами.
- Маша, - говорит он, и голос у него дрожит, как у мальчишки. - Ты помнишь, какое завтра число?
Мария Петровна замерла. Лоб наморщила.
- Двадцатое октября... Воскресенье…
- А сорок лет назад какое было?
Она ахнула, рот ладошкой прикрыла.
- Рубиновая свадьба... Господи, Миша, я и забыла совсем. За этими переживаниями, за мыслями дурными...
Михаил протянул ей тетрадку.
- Это твой дневник, Машуня. Ты его вела, когда мы только поженились. Я его на чердаке нашел, в сундуке, когда... ну, когда ты думала, что я там прячусь.
- Ты читал? - она вспыхнула.
- Читал, - кивнул он. - Прости меня, старого дурака. Читал и плакал.
Я замерла, боясь дышать. В комнате повисла тишина, только ходики на стене тикают: тик-так, тик-так.
- Ты там пишешь, - продолжил Михаил, глядя в потолок, - что мечтаешь, как у нас будет дом, сад, и обязательно белая беседка у ручья, где мы будем чай пить и пластинки слушать. И платье голубое, с кружевами... А я что? Я всю жизнь - работа, работа, лесопилка, стройка. Дом построил, а беседку всё «потом» да «потом». То денег нет, то времени, то сил. А ты молчала. Терпела моего медвежьего характера.
Он повернул голову к жене. По щеке его, по той самой, гладко выбритой щеке, катилась слеза.
- Я когда прочел это... Меня как кипятком ошпарило. Жизнь-то прошла, Маша. Почти прошла. А я тебе сказку так и не подарил. Вот и решил... Успеть хотел к дате. Бороду сбрил - чтоб моложе казаться, как на свадебной фотокарточке. В город мотался - за тканью. Ольга-швея мне по ночам платье шила, по твоим старым меркам. А беседку... ну вот, не рассчитал силы, старый пень. Хотел сюрприз. А вышло... людей насмешил да тебя измучил.
Мария Петровна стояла, не шелохнувшись. Потом медленно подошла к кровати, опустилась на колени и прижалась лицом к его руке - той самой, шершавой, мозолистой руке плотника.
- Дурак ты, Миша, - прошептала она сквозь слезы, но в голосе её было столько счастья, что хоть ложкой черпай. - Какой же ты дурак... Я думала, у тебя другая. Я думала, ты меня разлюбил. А ты... беседка…
- А платье? - встрепенулся он. - Платье в шкафу, в пакете. Подойдет ли?
- Подойдет, - закивала она, не поднимая головы. - Даже если мало будет - надену.
Я шмыгнула носом, чувствуя, что и у меня глаза на мокром месте. Встала тихонько, собрала свой тонометр.
- Так, - говорю нарочито грубым голосом, чтобы не разрыдаться. - Больной, вам прописан постельный режим. Никаких досок, никаких молотков. Завтра приду, проверю.
Михаил посмотрел на меня с благодарностью.
- Семёновна... Ты это... не болтай в деревне-то. Засмеют ведь. Скажут - старик умом тронулся.
- Много они понимают, - махнула я рукой. - Отдыхайте. Горько!
Вышла я на крыльцо. Дождь кончился. Тучи разошлись, и в просвете появилась луна - огромная, желтая, как головка сыра. Воздух чистый, пахнет мокрой листвой, дымком и почему-то яблоками, хотя они давно отошли.
Думаете, на этом всё кончилось? Как бы не так.
На следующий день, в воскресенье, в деревне творилось что-то невообразимое. С самого утра к дому Михаила и Марии потянулся народ. Кто-то распустил слух, что Михаил жене сюрприз готовил и надорвался.
Наши мужики, те самые, что вчера руку не подавали, пришли с инструментами. Михалыч, кузнец, принес петли узорные. Василич, столяр, - краски. Молодые парни, сыновья их, взялись крышу крыть. Работа закипела такая, что дым коромыслом!
Михаил лежал на веранде, укутанный в плед, и только командовал:
- Эй, Санька, не ту рейку берешь! Уровень держи! Куда гвоздь бьешь, ирод!
К обеду беседка стояла - белая, нарядная, словно невеста.
Сбрил! Подчистую сбрил бороду-то!
Стоит передо мной, щеки голые, бледные, с непривычки будто меньше стали, а на шее - порез от бритвы, пластырем заклеенный. И запах... Ох, милые мои, не опилками от него несет, а одеколоном «Шипр», да так густо, что у меня аж в носу защипало.
- Михаил Игнатьич, - говорю, опуская половик, - ты ли это? Или брата младшего к нам прислал?
А он мнется, шапку в руках теребит, глаза прячет.
- Я это, Семёновна, я... Ты мне, это... дай чего-нибудь. От сердца. И от нервов.
Я сразу профессиональную стойку приняла. Усадила его на кушетку, тонометр достаю.
- Что стряслось? - спрашиваю. - Где болит?
- Да везде, - бурчит. - Стучит внутри, как молотком по жести. Спать не могу. И это... руки дрожат.
Меряю давление - и правда, скачет, как заяц по полю. 160 на 100. Для Михаила, который сроду к врачам не ходил и гвозди пальцами гнул, это нонсенс.
- Так, - говорю строго. - Давай начистоту. Что случилось? Перетрудился? Или с Машей поругались?
При имени жены он аж дернулся. Лицо красными пятнами пошло, желваки заиграли. Маша его, Мария Петровна, женщина тихая, незаметная. Всю жизнь при нем, как ниточка за иголкой. Слова поперек не скажет, всё «Мишенька» да «Мишенька».
- Не ругались мы, - буркнул он. - Ты мне капель дай и не пытай. Дело у меня... важное. Секретное.
Накапала я ему корвалола, таблетку под язык положила. Посидел он, отдышался, потом вскочил, буркнул «спасибо» и выбежал. А я в окно гляжу: походка у него быстрая, молодящаяся, а сам всё оглядывается, будто украл чего.
«Ох, - думаю, - не к добру это. Неужто и правда бес в ребро ткнул? Влюбился, что ли, на старости лет?»
А деревня, знаете, она ведь как большой улей. Тут чихнешь на одном краю, а на другом уже скажут, что ты при смерти. К вечеру того же дня ко мне Людка-почтальонша забежала. Глаза горят, платок сбился.
- Семёновна! Слыхала новости? Михаил-то наш!
- Что Михаил? - делаю вид, что занята, склянки перебираю.
- С ума спятил мужик! - тараторит Людка. - Бороду сбрил - это полбеды. Он сегодня в райцентр на автобусе ездил! Вернулся с пакетами, прячет их под курткой. А Нюрка, продавщица из универмага городского, сказывала, что он в отдел тканей заходил! И в ювелирный заглядывал!
У меня сердце так и ёкнуло. Ну, точно. Ткани, ювелирный... Неужто кого завел? Да кого? В нашем селе все на виду. Разве что дачницу какую пришлую?
- А Маша что? - спрашиваю тихо.
Людка сразу сникла, лицо жалостливое сделала.
- А что Маша... Ходит чернее тучи. Глаза на мокром месте. Соседки говорят, он её из спальни выгнал, сам там запирается, шуршит чем-то до полуночи. А её в летнюю кухню ночевать отправил. Говорит: «Не мешай, у меня проект». Какой такой проект у плотника по ночам? Известно какой...
Вечером того же дня, когда дождь припустил с новой силой, в дверь мою тихонько поскреблись. Я открываю - стоит Мария Петровна. Маленькая, сухонькая, в старом пуховом платке, насквозь промокшем. Вода с носа капает, а губы дрожат.
- Семёновна, - шепчет, - пустишь?
Завела я её, усадила к печке, чаю горячего с малиной налила. Сидит она, стакан обеими руками обхватила, греется, а сама в одну точку смотрит.
- Уходит он от меня, Семёновна, - говорит вдруг, без слез, но так страшно, обреченно. - Сорок лет прожили, душу в душу, детей вырастили, внуков дождались... А теперь всё.
- Да с чего ты взяла, Машенька? - пытаюсь успокоить, а у самой кошки на душе скребут.
- Стал чужой. Бреется каждый день. Одеколоном этим... - она поморщилась. - А вчера я в кармане его пиджака чек нашла. Из города. «Золотая нить» магазин называется. И еще... билет на электричку. Он ведь мне сказал, что на рыбалку на дальний пруд пошел. Врет, Семёновна. В глаза не смотрит. А еще...
Она замолчала, глотнула чаю, и тут слезы всё-таки прорвались. Беззвучные такие, горькие, старческие слезы, от которых морщинки на лице еще глубже становятся.
- Еще он сундук на чердаке вскрыл. Тот, где я приданое своё старое хранила да платья молодости. Рылся там, как вор. Я зашла - он на меня зыркнул, крикнул: «Чего ходишь, выслеживаешь?!» И дверь перед носом захлопнул. За что он так со мной? Чем я провинилась? Старая стала, некрасивая? Так ведь и он не молодец...
Я сидела рядом, гладила её по худенькому плечу и думала: «Эх, мужики, мужики... Что ж вы творите? Разве можно живое сердце вот так, заживо резать?»
- Потерпи, Маша, - говорю ей. - Может, всё не так, как кажется. Может, болезнь какая? У мужиков в этом возрасте голова кругом идет от страха перед старостью.
- Какая болезнь? - горько усмехнулась она. - Поет он.
- Кто поет?
- Михаил. В сарае закроется, молотком стучит и поет. «Ой, цветет калина...» Сроду не пел. Влюбился он, Семёновна. Точно влюбился.
Ушла она от меня совсем разбитая. А я всю ночь уснуть не могла. Всё думала: неужели и правда Михаил, этот кряжистый, надежный, как дуб, мужик, решил на старости лет семью разрушить? Не вязалось это у меня в голове. Ну, не такой он человек. Суровый - да, молчаливый - да. Но не подлый.
Прошла неделя. Напряжение в деревне росло, как тесто на опаре. Бабы у колодца уже не шептались, а в голос обсуждали «Михаилову кралю». Версии были одна фантастичнее другой: от молодой библиотекарши из райцентра до какой-то городской, которая якобы дачу в соседнем селе купила.
Михаил ходил, не замечая никого, весь в своих мыслях, с горящими глазами, похудевший, но какой-то... окрыленный, что ли.
И вот в субботу, ближе к вечеру, бежит ко мне соседский мальчишка, Петька.
- Тетя Валя! Тетя Валя! Там дед Михаил упал!
- Где упал?
- У себя во дворе! Баба Маша кричит, зовет вас!
Я сумку с крестом на плечо - и бегом. Ноги в галошах скользят, грязь летит, а в голове одна мысль: «Только бы не инфаркт, Господи, только бы не инфаркт».
Влетаю во двор к ним. Картина - хоть маслом пиши, только грустная. Михаил лежит на мокрой траве, лицо серое, губы синие. Рядом Маша на коленях стоит, причитает, голову его к себе прижимает. А вокруг...
Я сначала даже не поняла, что вижу. Весь двор завален досками, рейками резными, банками с краской. А посреди этого хаоса стоит, наполовину собранная... беседка. Да не просто беседка, а такая кружевная, воздушная. И краской свежей пахнет.
Подбегаю к Михаилу, пульс щупаю. Частит, но нитка прощупывается. Живой.
- Что случилось? - кричу.
- Доску... тяжелую... поднимал, - шепчет Михаил, еле губами ворочает. - В глазах потемнело... Спину прострелило... и тут вот... - показывает на грудь.
Перенапрягся мужик.
- А ну, - командую, - Маша, помоги! Тащим его в дом. Нечего на сырой земле лежать.
Кое-как, с кряхтением и молитвами, затащили мы его в горницу. Уложили на кровать. Я укол сделала, давление сбила. Он порозовел немного, дыхание выровнялось.
Маша стоит в углу, руки теребит, сама белая, как полотно. А глаза бегают от Михаила к окну, где недостроенная беседка виднеется.
- Миша... - тихо так спрашивает. - Зачем это всё? Зачем беседка? Осень ведь на дворе, зима скоро.
Михаил открыл глаза. Посмотрел на неё долгим взглядом, потом на меня. Вздохнул так, что, казалось, сейчас ребра треснут.
- Семёновна, - говорит он хрипло. - Выйди на минутку. Дай с женой поговорить.
- Нет уж, - говорю. - Я, пока не удостоверюсь, что ты не помрешь, никуда не пойду. Сиди и говори при мне. Я тут как врач, тайн не выдам.
Он усмехнулся слабо. Пошарил рукой под подушкой и вытащил... коробочку бархатную. И тетрадку старую, потрепанную, с пожелтевшими страницами.
- Маша, - говорит он, и голос у него дрожит, как у мальчишки. - Ты помнишь, какое завтра число?
Мария Петровна замерла. Лоб наморщила.
- Двадцатое октября... Воскресенье…
- А сорок лет назад какое было?
Она ахнула, рот ладошкой прикрыла.
- Рубиновая свадьба... Господи, Миша, я и забыла совсем. За этими переживаниями, за мыслями дурными...
Михаил протянул ей тетрадку.
- Это твой дневник, Машуня. Ты его вела, когда мы только поженились. Я его на чердаке нашел, в сундуке, когда... ну, когда ты думала, что я там прячусь.
- Ты читал? - она вспыхнула.
- Читал, - кивнул он. - Прости меня, старого дурака. Читал и плакал.
Я замерла, боясь дышать. В комнате повисла тишина, только ходики на стене тикают: тик-так, тик-так.
- Ты там пишешь, - продолжил Михаил, глядя в потолок, - что мечтаешь, как у нас будет дом, сад, и обязательно белая беседка у ручья, где мы будем чай пить и пластинки слушать. И платье голубое, с кружевами... А я что? Я всю жизнь - работа, работа, лесопилка, стройка. Дом построил, а беседку всё «потом» да «потом». То денег нет, то времени, то сил. А ты молчала. Терпела моего медвежьего характера.
Он повернул голову к жене. По щеке его, по той самой, гладко выбритой щеке, катилась слеза.
- Я когда прочел это... Меня как кипятком ошпарило. Жизнь-то прошла, Маша. Почти прошла. А я тебе сказку так и не подарил. Вот и решил... Успеть хотел к дате. Бороду сбрил - чтоб моложе казаться, как на свадебной фотокарточке. В город мотался - за тканью. Ольга-швея мне по ночам платье шила, по твоим старым меркам. А беседку... ну вот, не рассчитал силы, старый пень. Хотел сюрприз. А вышло... людей насмешил да тебя измучил.
Мария Петровна стояла, не шелохнувшись. Потом медленно подошла к кровати, опустилась на колени и прижалась лицом к его руке - той самой, шершавой, мозолистой руке плотника.
- Дурак ты, Миша, - прошептала она сквозь слезы, но в голосе её было столько счастья, что хоть ложкой черпай. - Какой же ты дурак... Я думала, у тебя другая. Я думала, ты меня разлюбил. А ты... беседка…
- А платье? - встрепенулся он. - Платье в шкафу, в пакете. Подойдет ли?
- Подойдет, - закивала она, не поднимая головы. - Даже если мало будет - надену.
Я шмыгнула носом, чувствуя, что и у меня глаза на мокром месте. Встала тихонько, собрала свой тонометр.
- Так, - говорю нарочито грубым голосом, чтобы не разрыдаться. - Больной, вам прописан постельный режим. Никаких досок, никаких молотков. Завтра приду, проверю.
Михаил посмотрел на меня с благодарностью.
- Семёновна... Ты это... не болтай в деревне-то. Засмеют ведь. Скажут - старик умом тронулся.
- Много они понимают, - махнула я рукой. - Отдыхайте. Горько!
Вышла я на крыльцо. Дождь кончился. Тучи разошлись, и в просвете появилась луна - огромная, желтая, как головка сыра. Воздух чистый, пахнет мокрой листвой, дымком и почему-то яблоками, хотя они давно отошли.
Думаете, на этом всё кончилось? Как бы не так.
На следующий день, в воскресенье, в деревне творилось что-то невообразимое. С самого утра к дому Михаила и Марии потянулся народ. Кто-то распустил слух, что Михаил жене сюрприз готовил и надорвался.
Наши мужики, те самые, что вчера руку не подавали, пришли с инструментами. Михалыч, кузнец, принес петли узорные. Василич, столяр, - краски. Молодые парни, сыновья их, взялись крышу крыть. Работа закипела такая, что дым коромыслом!
Михаил лежал на веранде, укутанный в плед, и только командовал:
- Эй, Санька, не ту рейку берешь! Уровень держи! Куда гвоздь бьешь, ирод!
К обеду беседка стояла - белая, нарядная, словно невеста.
А вечером... Ох, дорогие мои, такого вечера я давно не помню.
Поставили в беседке стол. Накрыли скатертью вышитой. Принесли самовар. И вышла Мария Петровна.
В том самом голубом платье. Оно сидело на ней немножко туговато в талии, но кто на это смотрел? Она волосы уложила, губы подкрасила, глаза сияют так, что затмевают фонарь над крыльцом. А Михаил, хоть и бледный еще, надел пиджак парадный, тот самый, с орденами трудовыми, галстук повязал.
И тут Михаил достал из-под лавки патефон. Старый, еще довоенный, он его, оказывается, у старьевщика в городе выменял. Поставил пластинку. Зашипело, затрещало, и полился голос Утесова: «Сердце, тебе не хочется покоя...»
Михаил встал, пошатываясь, подошел к Марии.
- Разрешите пригласить Вас, сударыня?
Она подала ему руку, и они поплыли. Медленно, осторожно, топчась на месте, потому что места в беседке мало, да и ноги уже не те. Но как он на неё смотрел! Словно не сорок лет прошло, а сорок минут с их первой встречи. Словно нет ни морщин, ни седины, ни больных суставов.
Вся деревня стояла и смотрела. Никто не смеялся, никто не злословил. Бабы плакали, вытирая глаза уголками платков. Мужики хмуро курили, глядя в землю, и каждый, наверное, думал о своей жене, о том, когда он в последний раз дарил ей цветы или просто говорил «спасибо».
Я стояла рядом с Людкой-почтальоншей. Она шмыгала носом и шептала:
- Вот ведь... А я-то дура, болтала... Святой мужик Михаил Игнатьич. Святой.
Смотрю я на них, кружащихся в этой белой беседке посреди осенней грязи и темноты, и думаю: сколько же сил мы тратим на обиды, на подозрения, на пустые разговоры. А ведь жизнь-то - она короче, чем кажется. И всё, что в ней есть ценного, - это вот этот момент. Когда тепло руки родной чувствуешь. Когда смотришь в глаза и видишь там свет, который для тебя одного горит.
Михаил тогда шепнул Маше что-то на ухо, она засмеялась - звонко,
по-молодому, и прижалась головой к его плечу. И в этом жесте было столько покоя и доверия, что у меня самой на душе стало тихо-тихо и светло.
Прошло с тех пор несколько лет. Михаила Игнатьевича уже нет с нами - сердце всё-таки подвело. Ушел он легко, во сне. Но беседка та стоит. Мария Петровна каждую весну её подкрашивает. И часто сидит там вечерами, пластинки слушает. Одна. Но лицо у неё не скорбное, а светлое. Потому что она знает: её любили. Любили по-настоящему, до последнего вздоха, до безумства, до «беса в ребро», который оказался ангелом.
Вот такая история, мои хорошие. А вы давно своих половинок радовали? Просто так, без повода? Или всё ждете «подходящего момента»? Не ждите. Время-то, оно, как песок, сквозь пальцы сыплется...
Публикация с канала "Записки сельского фельдшера"
#жизненныеистории
Поставили в беседке стол. Накрыли скатертью вышитой. Принесли самовар. И вышла Мария Петровна.
В том самом голубом платье. Оно сидело на ней немножко туговато в талии, но кто на это смотрел? Она волосы уложила, губы подкрасила, глаза сияют так, что затмевают фонарь над крыльцом. А Михаил, хоть и бледный еще, надел пиджак парадный, тот самый, с орденами трудовыми, галстук повязал.
И тут Михаил достал из-под лавки патефон. Старый, еще довоенный, он его, оказывается, у старьевщика в городе выменял. Поставил пластинку. Зашипело, затрещало, и полился голос Утесова: «Сердце, тебе не хочется покоя...»
Михаил встал, пошатываясь, подошел к Марии.
- Разрешите пригласить Вас, сударыня?
Она подала ему руку, и они поплыли. Медленно, осторожно, топчась на месте, потому что места в беседке мало, да и ноги уже не те. Но как он на неё смотрел! Словно не сорок лет прошло, а сорок минут с их первой встречи. Словно нет ни морщин, ни седины, ни больных суставов.
Вся деревня стояла и смотрела. Никто не смеялся, никто не злословил. Бабы плакали, вытирая глаза уголками платков. Мужики хмуро курили, глядя в землю, и каждый, наверное, думал о своей жене, о том, когда он в последний раз дарил ей цветы или просто говорил «спасибо».
Я стояла рядом с Людкой-почтальоншей. Она шмыгала носом и шептала:
- Вот ведь... А я-то дура, болтала... Святой мужик Михаил Игнатьич. Святой.
Смотрю я на них, кружащихся в этой белой беседке посреди осенней грязи и темноты, и думаю: сколько же сил мы тратим на обиды, на подозрения, на пустые разговоры. А ведь жизнь-то - она короче, чем кажется. И всё, что в ней есть ценного, - это вот этот момент. Когда тепло руки родной чувствуешь. Когда смотришь в глаза и видишь там свет, который для тебя одного горит.
Михаил тогда шепнул Маше что-то на ухо, она засмеялась - звонко,
по-молодому, и прижалась головой к его плечу. И в этом жесте было столько покоя и доверия, что у меня самой на душе стало тихо-тихо и светло.
Прошло с тех пор несколько лет. Михаила Игнатьевича уже нет с нами - сердце всё-таки подвело. Ушел он легко, во сне. Но беседка та стоит. Мария Петровна каждую весну её подкрашивает. И часто сидит там вечерами, пластинки слушает. Одна. Но лицо у неё не скорбное, а светлое. Потому что она знает: её любили. Любили по-настоящему, до последнего вздоха, до безумства, до «беса в ребро», который оказался ангелом.
Вот такая история, мои хорошие. А вы давно своих половинок радовали? Просто так, без повода? Или всё ждете «подходящего момента»? Не ждите. Время-то, оно, как песок, сквозь пальцы сыплется...
Публикация с канала "Записки сельского фельдшера"#жизненныеистории
Следующая публикация
Комментарии 7