ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЧАСТЬ

Аарон
Об этом трудно сказать что-то определенное, кроме того, что я сам был свидетелем события, речь о котором пойдет ниже. Дело в том, что в тех местах, где я родился и с успехом закончил десять классов, было принято обращаться к людям не по имени или фамилии, хотя и такое тоже случалось, но все же значительно реже, а по кличке. В этом, может быть, нет ничего особенного, если бы это дополнительное имя не передавалось по наследству: от отца к сыну как настоящая гражданская фамилия и имя с отчеством и чаще всего было куда важнее записи в паспорте. Вот, скажем, был в нашей деревне замечательный тракторист, передовик производства КУЛУГУР, а дети его все именовались не иначе как КУЛУГУРЯТА. Или вот другой передовик – БАДЕЙ, дети, которых был чуть менее десяти, назывались все БАДЕЯТА. В случае свадьбы между односельчанами невеста именовалась по имени жениха, например, КАЛЕНДАРИХА.
И не было почти ни одного жителя, кого бы можно было просто назвать Степанов Егор Афанасьевич, не вспомнив еще дополнительного более емкого и поэтического имени. Что еще более всего поражало, так это распространение прозвищ и на домашний скот. И по возвращении стада с пастбища, когда жаркий июльский день переходит в прохладу июльского вечера, когда пыль на дороге оседает более степенно, смешиваясь с легким предвечерним туманом, когда безжалостные оводы уступают места для кормежки маленьким черным тучкам комаров и аромат свежепереваренного травостоя приводит в чувства и более ясному осознанию действительности, ты слышишь, как тут и там добропорядочные хозяйки встречают своих пеструшек и краснушек: «А ты, КАЯЧИХА, что так раскрылечилась, вымя, небось, не колхозное?» Или словно далекий раскат грома доносит: «Я щас возьму хворостину и рога поотшибаю тебе, БОРИСИХА шелудивая!!!»
Хотя чаще всего крупнорогатый скот не подвергался уничижению и оскорблениям тем более побоям, чего нельзя сказать о свиньях. Они бродили по деревне абсолютно свободно и устраивали себе грязевые ванны прямо на дороге, ничуть не смущаясь тому факту, что могут быть раздавлены трактором или грузовиком. Еще это отродье имело привычку чесать бока о деревянные лавочки, которые непременно стояли у каждого палисадника и служили местом
для задушевной беседы хозяина дома или хозяйки с проходящими мимо земляками.
Вот как сейчас вижу мужиков, сидящих и дымящих самосад, свернутый в маленький кулек наподобие кулька для молочных ирисок «Золотой ключик» или «Буратино». Сквозь очередной клуб дыма в адрес проходящего или тупо уставившегося буквально в тридцати сантиметрах рыла борова можно было услышать неодобрительный возглас: «Вот курва, БАМБУК, раскормил своего борова, что тот уже человека за хозяина не признает». И в ответ: «Так ведь он рядом с дойкой живет, видно, пшеничку и припасает. Осенью на мясозаготовке деньжищ отхватит».
В это время звук удара доброй палки о хребтину и безразличный визг животного смешивался и разносился по всей округе. Надо заметить, что на моей памяти ни одна свинья и даже курица не были задавлены или как-то чересчур изувечены. Вообще, падежа личного скота почти не было по причине безжалостного обращения соседей или заезжего транспорта. И воровства тоже не было, поэтому никому в голову не приходило искать свиноматку, внезапно исчезнувшую накануне, поскольку к обеду, а чаще к вечеру следующего дня она возвращалась с десятком розовых поросят, послушно семенящих за мамашей.
Так вот что характерно, если еще иногда односельчане кого-то могли называть по имени и фамилии, пусть и не регулярно, то вот имущество (движимое и недвижимое) всегда представлялось посредством кличек: «Вот этот дом БУДАЯ, а тот, что напротив, это ХВЕНЬКИНА избушка. А тот, самый рогатый козел в стаде, он же и вожак, это – КИБИСОВ».
И с этим ничего нельзя было поделать. Я даже не могу себе представить, как, предположим, мог милиционер или другой представитель власти описать имущество моих земляков. Это было невозможно и именно поэтому Госстрах или Росстрах почти никогда не бывали в наших местах и не пытались застраховать корову или сарай с двумя десятками куриц и свежих яиц, тут и там потерянных в спешке. И это отнюдь не гипербола или иная какая-то фигура речи, это была самая обычная жизнь, пусть, может, и со своим особым фокусом. Трудно только разобрать, в какую сторону этот фокус направлен: внутрь или во вне. Для меня это вызывает особую сложность, видимо, потому, что родившись среди БАДЕЯТ и ШАЛАНЯТ, я жил в этих местах уже после восьми лет и лишь в промежутках между рождением и восьмью годами гостил у бабушки.
Я очень отчетливо ощущал всегда, что я что-то пропустил очень важное в жизни этих ли людей или своей собственной, но что-то пропустил, что очерчивало для меня какую-то границу, тайну, которая меня влекла, внутри которой я хотел бы остаться и жить. Видимо, в этот малый промежуток времени случается то, что помогает не задумываться: «Почему дядю Колю Александрова зовут ШАЛАН, а дядю Ваню тоже Александрова зовут ЦИЛИНЩИК». Этих вопросов не задавали себе мои двоюродные братья и сестры и другие сверстники, они это знали всегда, они жили с этими именами и многие уже ушли с этими именами, получив их как награду. Как же я им всем
завидовал тогда, как я не любил свою фамилию за ее тесную прозаичность. Поэтому все прозвища в мой адрес казались мне грубыми, и я обижался за их прямолинейность и прозрачную мотивацию. Со временем и ко мне пришло понимание некоторых имен моих соседей и земляков, но лишь малая и малая их часть. Большая же часть так и звучит в моей голове незабываемой музыкой моего детства, мелодию которого кто-то может еще помнит и любит.
Но вернусь к событию, о котором оговорился в самом начале своего повествования. В деревне, в которой мне пришлось без малого семнадцать раз заниматься уборкой картошки, никому и никогда не приходило в голову, перед тем как ее засыпать в погреб, предварительно перемыть начисто. Нет, ее засыпали такой, какой выкопали из земли. А зимой ее вновь доставали на свет, и не было такого случая, чтобы одна не выскочила из ведра на слепящий глаза снег и не потекла черной струйкой, смешивая запах морозного дня с благоуханием черной земли осеннего утра. Собственно знакомство с героем моего воспоминания состоялось благодаря именно данному корнеплоду. Нет, нельзя сказать, что этого человека я не знал совсем, это было даже и невозможно, поскольку он был моим соседом и его дом располагался через дом от нашего. А деревня наша была настолько маленькой, что почти каждый в ней знал, где моя бабушка прячет свежий самогон, и только дед мой, всегда делал безучастное лицо к подобным слухам, а к вечеру глаза его искрились, и за речью было трудно угнаться.
Так вот соседа моего в деревне звали ААРОН. И даже сейчас я не могу произносить это слово без трепета. При таком изобилии красочных имен, о которых я уже говорил чуть выше, имя ААРОН буквально переворачивало сознание своей дремучей таинственностью. Хоть некоторые мои земляки произносили это имя кратко АРОН, но были и такие, кто старательно вытягивали двойное А. Попытки узнать: откуда такое имя не до, не после толкового результата не дали, и именно поэтому хочется рассказать о нем чуть подробнее.
Это был человек невысокого роста, поджарого телосложения с обширной лысиной, которую он всегда покрывал кепкой или шапкой, как требовали того погодные обстоятельства. Дети его выросли и уехали, и согласно другим косвенным признакам лет ему было в то время около пятидесяти. Что очень отличало Аарона от других жителей деревни мужского пола, так это безупречно выбритый подбородок. Бороды в наших местах не носили, но брились только по субботам, а в другие дни недели не подвергали себя такой муке, ибо последствия этой процедуры я видел, и по-другому назвать ее язык не поворачивается.
А вот у дяди Коли (так обращались дети к Аарону) на лице никогда не было заметно последствий субботних экзекуций и более того лицо всегда оставалось как бы субботним. Других ярких отличий от земляков в облике Аарона, пожалуй, не было. И в утро моего близкого знакомства с дядей Колей он стоял у ворот и кричал в окно моего дома: « Вставай, проклятьем заклейменный!!!
Надо уже начинать окучивать картошку, а то скоро жара поднимется и коню тяжело будет».
Разумеется, я уже не спал, но и понимать отказывался. Почему коню оказывают такую заботу? Ведь я на каникулах и имею право выспаться как следует, чтобы потом не спать до двух часов ночи. Но внутреннее недовольство было недолгим, так как еще с вечера мы договорились, что утром я должен буду помогать окучивать картошку. У каждого дома в нашей деревне помимо маленького огорода, где росли помидоры, огурцы, морковка и прочее были еще небольшие поля, огораживать которые было то ли очень дорого, то ли бессмысленно. Разумнее было отгородить от полей саму деревню и свободно шатающийся по ее единственной улице скот. Так и появился общий забор, внутри которого стояла вся деревня целиком, а уже за забором шли картофельные огороды, за ними шли колхозные поля, а за полями уже бескрайние болота и тайга.
Еще с вечера двоюродный брат Славик сказал мне, что за эту работу ААРОН даст мне три рубля. Он знал это точно, поскольку ранее несколько лет подряд дядя Коля просил именно его сидеть верхом на коне. Теперь же брат вырос, и коню будет тяжело, поэтому выбор пал на меня. И я был очень горд, что именно я продолжу то, что делал брат. А мысль о том, что за это мне заплатят три рубля, не давала мне уснуть и щекотала мое воображение. Славка мне объяснил суть моей работы, которая заключалась в том, что, сидя верхом на коне, нужно управлять таким образом, чтобы он шел точно между картофельными рядами и не топтал их. Если я плохо справлюсь с этой задачей, то дядя Коля может запросто заплатить рубль вместо трех. Заранее об оплате никто никогда не договаривался. Я очень волновался.
Конь уже стоял за забором у кромки зеленого поля, тут и там разбавленного белыми мелкими цветками подрастающего картофеля, и монотонно махал хвостом, защищаясь от ранних оводов одиночек. Все было готово, но мне хотелось как-то немного погладить коня и чуточку сдружиться. Я подошел и тут же услышал: «Правильно, зануздай Чалого, а то он так и норовит потоптать ботву». В то время я еще с трудом представлял, что это такое «зануздать», и робко признался в этом. Дядя Коля умело всунул коню в зубы стальной стержень и застегнул уздечку. Чалый как-то сразу выпрямился и слегка насторожился. «Ну, залезай на него», – уже совсем сурово сказал Аарон.
Я несколько раз видел, как это ловко делали другие мальчишки и мысленно уже много раз повторял эти движения. И сейчас я строго сделал по заранее продуманному плану, но так и остался беспомощно стоять на земле. К моему удивлению Аарон не стал поднимать градус суровости, а почти ласково произнес: «Давай помогу». И видя мою растерянность, добавил: «Согни правую ногу и упрись о мою руку, а левую перебрось через спину». Я был приятно удивлен, что у меня очень ловко получилось сесть верхом на Чалого без седла. И вот все было готово, и я услышал: «Но, поехали», – сказал Аарон.
Конь послушно зашагал, наклоняя голову в каком-то особом рабочем ритме. Cделав пару кругов, я попытался ускорить этот процесс. Чалому это совсем не понравилось, и он то и дело начал наступать на ботву. Аарон что-то буркнул неодобрительное, явно не успевая за плугом. Более я не форсировал события, а лишь наблю дал, как полоса ярко-черной земли разрасталась с каждым новым кругом, вытесняя бледно-серый фон зеленого поля. Контраст придавал картофельной ботве какую-то особую зеленую сочность. Одно поле картошки имело два абсолютно разных цвета. И мне было очень приятно, что более яркий цвет проявлялся и увеличивался в размерах, отчасти и благодаря моему участию. Небо, напротив, с каждой минутой восхода солнца становилось бледнее. Лишь одинокий след беззвучно летящего военного самолета какое-то время удерживал голубой оттенок, но и он стремительно растворялся в лучах солнца. Становилось нестерпимо жарко, и рубашка прилипала к спине, чем беспощадно пользовались поднимающиеся слепни. Конь уже был весь в поту, вздрагивал от укусов слепней и оводов, бил ногами, хвостом и тяжело дышал.
Потом был перекур. Мы стояли в тени. Дядя Коля предложил слезть, но я отказался и не выпил березовый квас и жалел об этом. Мне не терпелось получить доказательство того, что я тоже участник всего происходящего. Арон не спешил, он вытащил из кармана аккуратно сложенную прямоугольником газету, немного растянул ее, словно гармонь, оторвал один абсолютно ровный кусок и начал скручивать самосад. На клочке серой тонкой бумаги я успел прочесть жирным шрифтом напечатанное слово «вера», осколок от названия районной газеты «Правда Севера», в которой публиковали программу телепередач на неделю и которая была в каждом доме. После первой затяжки дядя Коля вытер пот с лица, шеи и спросил меня:
• Как учишься в школе, какие отметки?
• Хорошо, без троек, – ответил я коротко, не очень желая продолжать разговор о школе.
• Какой предмет предпочитаешь более других? Не унимался ААРОН.
• Математику, – снова без особого энтузиазма ответил я.
• Хорошо, что без троек, учиться нужно хорошо, чтобы потом коров не пасти и землю не ковырять. Лучше в город уехать, там человек как-то менее заметен. В этот момент он снова пустил клуб едкого дыма и громогласно стал читать наизусть, от чего Чалый навострил уши, перестал жевать и уставился на Аарона.
Ко мне он кинулся на грудь; Но в горло я успел воткнуть И там два раза повернуть Мое оружие... Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле…
• У нас в школе, если вызывали к директору, то сразу нужно было приходить с чистым бельем. Конь вздрогнул в этот момент всей кожей, сгоняя очередного слепня, и мне тоже стало как-то зябко от этих слов. Я спросил:
• Как это?
• Вот так. Идешь и несешь с собой постельное белье. Если не выучишь, то приходилось спать прямо там в кабинете.
• И сколько Вы классов закончили? - теперь уже меня раздирало любопытство.
• Четыре, – ответил Аарон, подходя к плугу.
• Понятно, – хотя ясности от этого у меня не прибавилось, но оставалась еще почти треть огорода, тускло окрашенного в серый цвет высохшего на солнце чернозема. От жары и укусов слепней желание закончить крепло внутри и помогало доехать до маленького клочка тени, щедро подаренной крышей дома или пригона, стоящих на краю огорода.
Наконец земля в огороде целиком обновила свою окраску, и картофельная ботва выстроилась в четкие линии и подтянулась, отчего выглядела значительно выше прежнего. Чего я не мог сказать о себе. В момент, когда я сполз с Чалого, я абсолютно ясно почувствовал себя как минимум на одну треть ниже своего обычного роста. У меня были разного рода объяснения этому явлению, но внутреннее ощущение еще долго не покидало меня.
Позднее я сталкивался еще много раз с этим чувством, но переживая тогда это впервые, я был серьезно испуган. Из этого состояния меня вывел дядя Коля, позвав зайти в дом. Я никогда раньше не был в его доме. И мне было очень любопытно, так как снаружи и дом, и все вокруг дома Аарона отличалось от других. Нельзя сказать, что отличия были кардинальными, но они были видны во всем. Все, до чего касалась рука Аарона, делалось с особой тщательностью и аккуратностью. Если это была кладушка дров, то ее можно было отправлять на ВДНХ или иную выставку, и так во всем. А то, что это была рука именно дяди Коли, в деревне знал каждый, так как супругу его видели только в окне дома или на лавочке у палисадника.
• Перешагивай, перешагивай у меня порог высокий, – подталкивал меня Аарон внутрь дома. Я вошел, и меня обступила прохлада, какая бывает почти всегда внутри деревянного дома, если перед окнами пышно растет черемуха,
создавая лучам солнца естественную преграду. У входа справа стояла кровать, над которой висел ковер с изображением трех охотников, позы и лица которых источали благополучие и жизнерадостное настроение. Слева под самый потолок возвышалась русская печь, напротив нее красовался деревянный буфет. Отсутствие палатей и даже почти исчезнувшие следы от этого как бы двойного потолка показывало, что дети давно уехали и на их возвращение здесь не рассчитывали. В доме моей бабушки палати еще долго служили хранилищем всевозможных мешков с овечьей шерстью и козлиным пухом.
Перед входом в горницу, как и во всех домах моей деревни, стоял стол, покрытый клеенчатой скатертью, в центре которой рисунок совсем стерся, а по свисающим краям еще ярко манили синие сливы, желтые персики, крупные красные яблоки с зеленым листком сверху и гроздья винограда. Г-образной лавки от самого буфета с коротким поворотом к входу к горнице уже не было. У стола стояли два стула. Описание одного, произведенного в местных условиях, пожалуй, можно найти в "Мертвых душах" в главе о Собакевиче. Фабричный же стул, на фоне доморощенного, выглядел заезжим щеголем.
• Садись ка сюда, – дядя Коля выдвинул стул-великан. Я попробовал отказаться, но сразу понял или вспомнил, что это негоже, что так заведено. Я сел на стул, ножки слегка покачнулись и издали глухой скрип. Меня поразило совпадение и звука, и покачивание ножек стула с тем, как вел себя стул моего деда, когда бабушка садила меня на него пяти или шестилетнего и строго отчитывала за кусочки пластилина, предательски приклеившихся к полу под столом и под лавкой, а иногда и у самого порога. Я как можно сильнее пытался вдавить себя в этот стул, а потом пальцами отковыривал капли засохшей краски, свисавшие снизу по всему периметру. Очевидно, стулья были одного возраста и лишь окрашены они были в разный цвет. В целом, в доме было привычно, ничто не выдавала, что это дом Аарона
• Ну, молодец, лихо конем управляешь, толк будет. Теперь вот квасу холодненького выпей. Пить мне хотелось страшно, и я не заметил, как в руке оказался полный до краев ковш. Я принялся жадно пить. Напиток был таким резким, что пузырьки воздуха лопались и щекотали мне нос, и таким холодным, что пить приходилось маленькими глотками. В момент, когда я медленно поднимал голову по мере опустошения емкости, я увидел, как и следовало, в красном углу икону и веточки вербы, обрамляемые белыми занавесками с вышитыми диковинными птицами. И только в установившейся полной тишине я ясно отметил, что воздух комнаты не разрезает беспорядочный полет мух. Это было удивительно, я напряг слух, но так ничего и не услышал. Мух не было совсем.
• Очень холодный квас, просто обжигает, – произнес я и поставил пустой ковш.
• Я флягу прямо льдом обкладываю, поэтому он такой жгучий,–
довольный и квасом, и рюмкой выпитого самогона произнес дядя Коля.
◦ Каким льдом, где вы его берете в такую жару?
◦ В молоканке беру и в ведрах на коромысле приношу.
Я знал, что Аарон работает молоканщиком, но откуда там лед и зачем.
Эти вопросы взволновали мое любопытство, и я спросил:
◦ А можно посмотреть, дядя Коля?
◦ Вечером, как дойка заработает, так приходи в молоканку. Я покажу тебе и лед, и сливки свежие, – и протянул мне новенькую трехрублевку.
◦ Это вот тебе за работу. А теперь надо отдохнуть, пока жара не уляжется. Нужно сказать, что дядя Коля всегда выпивал перед обедом сто грамм самогона и отдыхал при любых обстоятельствах, но при этом никто его не видел в состоянии опьянения, чего нельзя сказать о других земляках.
Я попрощался и вышел на улицу, сжимая в руке зеленую хрустящую бумажку. Уже на дороге, покрытой толстым мягким слоем пыли, я стал рассматривать купюру на солнце, чтобы удостовериться в ее подлинности. В лучах солнца она становилась янтарной, и водяные знаки отчетливо проступали сквозь рисунок. Трехрублевка благоухала своей свежей, еще не затертой краской. Я совсем не понимал тогда фразы: «Деньги не пахнут», – услышанную мной то ли в фильме, то ли от брата. Я отчетливо помню и теперь этот запах и совершенно забыл дальнейшую судьбу этой конкретной купюры, так как отдал ее маме. Остаток дня меня занимали мысли о молоканке, внутри которой я никогда не был, и что уже долгое время питало мое воображение.
Молоканка была единственным промышленным предприятием в нашей деревне, если так можно сказать. Поэтому заведующего этим объектом нельзя было отнести ни к животноводам, ни к механизаторам, ни к разнорабочим. От сферы культуры и образования еще оставались два крупных здания, уже давно лишенных оконных рам, дверей, печей и прочих примет, по которым без труда можно определить руку хозяйствующего субъекта. Профессия, или должность, или область ответственности дяди Коли не вписывалась ни в одну из сфер деревенской жизни, может, поэтому молоканка одиноко стояла у самого берега реки на пригорке. Подчиненных у Аарона не было, поэтому управляться с этим хозяйством приходилось ему одному, что, пожалуй, на фоне других деревенских забот не было трудным или тяжелым занятием. Только что-то было в этом занятии загадочное, чего я, будучи еще пятилетним мальчиком, не понимал, но чувствовал, когда много раз ловил фигуру дедушки, внимательно всматривающегося в окно ранним зимним утром. Я очень любил дедушку, а дедушка любил смотреть в окно на противоположный берег реки.
◦ Что ты так внимательно разглядываешь,– спрашивал я его в эти минуты напряженного ожидания.
◦ Так я на дом твой смотрю, – невозмутимо отвечал дед.
◦ На какой дом? – с любопытством спрашивал я и тоже принимался смотреть в окно, но видел только падающий снег или месяц, выхватывающий
контуры крон деревьев за рекой да ветхую избушку, в которой еще жил мой прадед.
◦ Да, вон же стоит, только еще верх тормашками, крышей в землю, – говорил дед и поворачивался ко мне лицом, обнимал и начинал тереть своей щетинистой щекой мою щеку, лоб отчего мне было щекотно, и кожа после этого долго горела. Так было много раз, и, в конце концов, превратилось в шуточный ритуал, в который мы оба с удовольствием играли. И лишь после нескольких наблюдений я понял, что дедушка ожидал света фар молоковоза, приезжавшего между восьмью и девятью часами утра шесть раз в неделю во все времена года. Его приезд не зависел от слякоти или мороза, снегопада или весеннего половодья. Только в воскресное утро звон пустых фляг не доносился с противоположного берега реки, непременно сопровождающего звук ревущего автомобиля.
Шутка о моем будущем доме, щетина дедушки, надолго оставляющая красное пятно на моей щеке, брякающий пустыми флягами молоковоз на другом берегу – все это слилось в моем детском сознании в одну сокрытою от моего понимания тайну. Но уже через несколько часов я смогу увидеть то, куда с завидным постоянством приезжал этот грузовик, обменивая пустую зычно звонящую тару на молчаливые, наполненные до краев белоснежными сливками фляги, и может быть хоть отчасти пойму нешуточный юмор моего деда.
Не дожидаясь шести часов и звука вечерней дойки, я взял удочку и пошел на речку, чтобы за любимым занятием ускорить течение времени. Речка у нас была широкой и тянулась вдоль всей деревни, сужаясь в лесной чаще на противоположном конце от запруды. Красно-коричневая болотная вода пугала своей непрозрачностью, казалось, будто река в двух или трех метрах от берега уже не имела дна. По правде она не была чересчур глубокой, но все же места в ней было достаточно для обитания щуки или окуня чудовищных размеров. Об этом много ходило разговоров, слухов и других более или менее объективных примет. Все эти истории имели особую силу воздействия в минуты, когда остаешься один на реке и с замиранием сердца ждешь очередной поклевки. Поверхность нашей реки умела скрывать своих обитателей под водами сибирских болот.
Мой дом находился напротив запруды, чуть ниже по течению реки. Когда-то здесь стояла мельница и генератор, вырабатывающий электричество. Этого я уже не видел, так как именно мой отец тянул в эти места линию постоянного тока. И поскольку последний электрический столб обозначил собой и границу человеческого существования, то по всей вероятности, мысль об отдохновении включилась в голове моего папы вместе с лампочкой, озарив перспективу моего появления. Вот и сейчас он где-то, что-то тянул, расширяя горизонты.
Кое-какие остатки прошлого технического устройства еще можно было увидеть на запруде, но понять их реальное предназначение в те годы уже было не совсем возможно. Я решил пересечь реку и пойти по другому берегу, чтобы
уже по возвращении посетить молоканку и увидеть хранилище льда. Ничего любопытного со мной не случилось во время рыбалки. Я поймал пять или шесть окуней невыдающихся размеров и уже слышал, как работает дойка. Из-под крутого берега за поворотом уже была видна крыша туалета, стоявшего напротив молоканки у самой реки. Это был единственный общественный туалет, довольно аккуратный, и поскольку развернут он был к деревне задней частью, то двери в нем не было совсем.
Я поравнялся с довольно глубоким оврагом, который образовался вследствие весенних половодий, и укрывшихся в нем людей можно было увидеть лишь с противоположного берега, и то лишь с некоторых точек, поскольку овраг еще имел свой собственный поворот, перед тем как выплеснуть талые воды в реку. Здесь я встретил Бугая, Кузьму и Арбуза – это все мои земляки. Они были старше меня лет на десять, может, чуть меньше. Я сразу догадался, что они украдкой расположились и выпивают. После недлительной беседы мне пришлось расстаться с моим уловом. Пойманная рыба была неопровержимым свидетельством для моей мамы непустого времяпрепровождения. Но от выпитого у моих земляков разыгрался не то аппетит, не то желание придать случайной попойке вид благородного застолья. Так или иначе, но красноперые полосатые окуни с мутно-зелеными стеклянными пуговицами вместо глаз вполне могли вызвать подобные чувства или мысли. Во время возникшего спора о том кому разводить костер, я благоразумно скрылся и уже без промедления пошел к Аарону в молоканку.
Дядю Колю я встретил с двумя огромными ведрами, качавшимися в такт шагов и поскрипывающими на железных крюках коромысла. Наполненные до краев и уже утратившие свой первоначальный алюминиевый блеск ведра не расплескивали речную воду, а магическим образом удерживали весь объем внутри себя (своих емкостей). Это зрелище во мне вызывало любопытство, поскольку я в те годы еще никак не мог справиться с этой задачей. Почему-то у меня ведра раскачивались до такой степени, что казалось вот-вот спрыгнут с крюков коромысла. Одним словом, воды мне удавалось приносить лишь две третьих от обозначенного объема.
• И где же твоя рыба, рыбак Андрей? – спросил Аарон, не упустив возможности подчеркнуть, что у меня ее нет. Я многозначительно махнул в сторону реки и не стал вдаваться в подробности.
• Хорошо, что пришел, пойдем внутрь, уже молоко везут. И действительно, с улицы поворачивал самый большой мерин в нашей деревне. Это был тяжеловоз. Он тянул специальную телегу, в которую входило до двенадцати фляг молока. Скрип колес напоминал мне скрип моей двери в доме с той лишь разницей, что колеса скрипели лишь в одну сторону, вперед, а дверь моего дома имела еще обратный ход, который наводил тоску и чувство безнадежности. Тянуть телегу с двенадцатью флягами молока не было сложной задачей и для других коней нашей деревни, но только в сухую погоду и по просохшей дороге. Поскольку твердая почва под ногами была не привычным
явлением, а скорее закономерным исключение, то и мерину Сивому, вплоть до того момента когда он сдох, не находилось замены.
Мы вошли в молоканку. Внутри все было даже не молочного цвета, а скорее цвета сыворотки, которая значительно белее молока, так как после сепарирования в ней отсутствовала какая-либо жирность. Сывороткой моя бабушка поила теленка, но здесь ее было так много, что слепило глаза от белизны. Стены были побелены известью, но без голубого налета, которым любили козырнуть отдельные хозяйки нашей деревни. Огромное белое корыто стояло по центру большой комнаты, корыто чуть меньше стояло под самым потолком, там перерабатывалось молоко. Завораживало растущее облако пены, которое поднималось из большого корыта, в которое сливалась сыворотка. Пузыри из пены вырастали таких размеров, что были похожи на скафандры космонавтов. Да и шум мотора был словно от лопастей вертолета, который однажды сел возле нашей деревни. Внутри молоканки вынужденно приходилось молчать и наблюдать за тонкой струйкой сливок, сбегающих из малого корыта во флягу, и потоком сыворотки, падающей в большое корыто слепящим своей белизной водопадом.
Я уже совсем забыл, зачем пришел, почти уснул. Но тут мотор заглох, хотя звук исчез не сразу, а еще долго выл, потом перешел на свист, наконец, зажужжал, постепенно утихая. Вскоре и этот звук стал совсем не слышен из-за роя поднимающихся комаров за окнами молоканки.
• Идем колоть лед, – деловито сказал Аарон. И тут я вспомнил про утренний, обжигающий своей резкостью и прохладой квас, про три рубля и коня Чалого. Мы вышли на улицу и пошли к берегу реки. В пятидесяти метрах от молоканки огромным пятном была навалена солома, мимо которой я много раз проходил, но не знал об ее истинном назначении и сильно удивлялся о ее неуместном хранении.
• А зачем здесь солома лежит, – торопливо спросил я.
• Она сохраняет от солнца лед. Здесь выкопана яма. Зимой я накачиваю в нее воду, она замерзает. Когда она укрыта толстым слоем соломы, то лед не успевает растаять до следующей зимы. Мы сейчас наколем льда, обложим им фляги со сливками. Так сливки охладятся и не успеют закиснуть. Завтра придет машина и отвезет их в район на маслозавод, где из этих сливок собьют сливочное масло. Из нашего района масло продают за границу. Говорят, будто так и до Советской власти было.
• А я представлял, что лед где-то в погребе лежит. В погребе летом самое холодное место.
• Можно и так сказать. Только наш погреб открыт. Просто сверху навалена солома, как стеганое одеяло. В этот момент Аарон воткнул вилы в солому, отбросил в сторону одну охапку, затем другую и тут же вилы ударились о что-то твердое и издали слабый звон. Это был лед. Он сверкнул в лучах заходящего солнца. Яма была огромной, льда было много. Мы быстро
накололи два ведра, но дядя Коля не спешил возвращаться в молоканку. Он аккуратно укрыл открытый участок ямы, отошел в самый укромный угол и также отбросил солому. Мне не все было видно, но во льду была выдолблена ниша и в ней стоял металлический ящик. Он открыл его и вытащил граненый стакан и трехлитровую банку. В ней была прозрачная жидкость, похожая на ключевую воду. Дядя Коля вышел на дорожку налил ровно половину стакана, выпил, и твердо и гневно вскрикнул:
• Это кто сделал, кто посмел? Я ничего не понимал, но догадался, что выпитое Аароном не приносило требуемого удовольствия. Я боялся спросить, так как я никогда не видел его таким возбужденным и недовольным. И так стоял как вкопанный, пока дядя Коля не заговорил сам:
• Здесь у меня всегда стоит самогон. А теперь кто-то налил воду. Столько лет стоял и ничего, а теперь ты посмотри. Нашли, унесли, так еще и банку с водой поставили. Теперь всю солому перекапывать будут, так и лед до зимы растает. Мне стало неуютно от того, что я стал свидетелем такого вероломства события. Аарон был сильно озабочен фактом кражи самогона и насмешки в виде банки с водой. Я не знал, как ему помочь, да и чем здесь можно было помочь. И тут я вспомнил о троице: Бугае, Кузьме и Арбузе. Они забрали моих окуней и в нескольких сотнях метров отсюда расположились, чтобы выпить и закусить. Я быстро рассказал об этом Аарону. Он схватил вилы, и мы вместе пошли к оврагу. Мне было страшно, хотя и очень интересно. Что будет дальше, я не знал, но в душе очень надеялся, что эти трое уже ушли.
Они не ушли, они сидели у прогорающего костра и о чем-то говорили. Нас они увидели не сразу, но когда увидели, тут же вскочили, тем самым окончательно разоблачив себя в глазах дяди Коли. Самым крупным и сильным из них был Бугай. Он был просто огромен и напоминал сказочного человека, голова которого действительно была похожа на копну сена, но не на ту, что складывали взрослые, а на ту, что складывают дети, стараясь быть полезными на сенокосе. Меня сковал страх, но любопытство внутри помогало держаться на ногах и не убежать. Я видел решительность Аарона, но и ясно осознавал неравенство возможной схватки. Бездействие и молчание повисло над оврагом.
• Здравствуйте, дядя Коля, вы куда с вилами собрались? – спросил Арбуз, четко выговаривая каждое слово. Он был самым молодым в компании. В это мгновение мне показалось, что Аарон собирается замахнуться и ударить первым без объяснений, но произошло то, от чего я и троица антагонистов онемели. Он, напротив, легко воткнул вилы в землю и немного отвел руку в сторону так, что стал похож на артиста. Фигура его было напряжена, но не было скованности. На реке не было даже ряби.
• Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом,– Аарон сделал длинную паузу, а река подхватила фразу и разнесла ее в оба конца деревни. Бугай, Кузьма и Арбуз втянули головы в плечи, они явно не понимал, что делать. В то время как Аарон продолжил:
• Здесь чистое мутить питье мое,– трое и я одновременно посмотрели на реку, но она лишь повторила эхом:
• Питье моеее…
• С песком и с илом?
• За дерзость такову, – на этом слове он стал медленно поднимать вилы над головой. Я смотрел за его движениями, в них не было напряжения и злости.
• Я голову с тебя сорву! – и здесь он с силой ударил по головешкам в костре. Искры поднялись высоким столбом. Зрелище завораживало, от оседающих на землю и воду искр невозможно было оторваться. Когда все рассеялось, то Бугая, Кузьмы и Арбуза уже не было. Звуки удаляющихся шагов доносила вода. Именно здесь, у реки, где изгибающийся овраг выплескивал свои талые воды в реку, я познал красоту и силу поэтической речи.
Дядя Коля еще работал несколько лет в молоканке, пока не ушел на пенсию в 1985 или 1986 году. Я часто к нему заходил. После него работали многие, но долго не задерживались. Были случаи, когда сливки закисали, льда не хватало до зимы. Потом и вовсе молоковоз стал приезжать три раза в неделю, а затем не приехал совсем. Деревня через несколько лет опустела, а еще через несколько лет ее название исчезло с карты района.
10.03.15–20.09.17
Андрей Анатольевич Каяткин
Время имеет особое упрямство и умение отдалять конец начатому, особенно когда невыносимая жара и ты верхом на коне, но и оно рано или поздно пересекает заветную черту финиша.
Над деревней, без вести пропавшей, Зря скворцы кружили по весне. По деревне, жилы надорвавшей, Не объявят траур по стране.
Деревенские зарисовки
В любой деревне жили и живут интересные люди, но кто о них знает, кроме односельчан? Они ходили по улицам, общались с другими людьми, работали, любили, страдали и радовались. Их потомки разлетелись по белу свету, многие приезжают в родную Крутиху, а некоторые, может, и забыли о маленькой глухой деревеньке, проложившей тропинку в большую жизнь. Мои земляки приходят ко мне в воспоминаниях и снах, заставляют вернуться в далёкое детство, воскрешают в памяти лучшие годы, когда мне приходилось встречаться с ними каждый день, слышать их споры, разговоры, весёлый смех, протяжные песни и заливистые переборы гармошки.
В моих зарисовках они такие, какими я их помню и люблю, но у других людей может быть о них другое мнение. Что ж, я не претендую на истину, я просто хочу, чтобы их помнили.
«Бамбук»
Откуда такая кличка у деревенского мужичка никто теперь и не вспомнит. А был он маленького росточка, лохматый, коренастый, подвижный, говорливый. А вот жена у него была ростом под два метра, широка в кости, громкоголоса и носила длинную юбку непонятного цвета. Он в строгости держал свою семью, а бывало, и жену поколачивал, взбираясь на лавку и подзывая её, чтобы двинуть кулаком по лицу. Она бежала по улице и громко выла, чтобы все слышали, как
«изверг её колотит». Жили они в соседней деревне Еланке, но иногда приходили в деревенский магазин в Крутихе, и тогда женщина могла разыграть целый спектакль. Заходил разговор, кто и сколько чего может съесть. Тогда она заявляла: «Я вот могу кило пряников съесть и не запивать ничем». Продавец пари принимала и добавляла, что если так и произойдёт, то она отвесит целый килограмм таких же пряников и бесплатно. Женщина принималась за дело, а Бамбук задорно её поддерживал, приплясывая рядом с прилавком. Были те прянички очень чёрствыми. Покупатели с интересом подбадривали, и она, покончив с последним, бодренько говорила: «Давай, Валя, вешай мой килограмм». И продавец выполняла условия спора.
Гордые и довольные они с мужем уходили домой за три километра, а в деревне долго обсуждали этот случай.
Их дети и внуки давно уехали в разные города, и деревенька исчезла с карты района, а старожилы нет- нет, да и вспомнят это забавное семейство из Еланки.
Прасковья Алексеевна Савинова