валерий лопатин

Тайга — не та природа, что лечит. Она — великий и равнодушный судья. Она испытывает на прочность, холодом , одиночкой отсекая всё лишнее. Агафья Лыкова знала это лучше кого бы то ни было. Её мир — это скупой свет из окна, скрип половиц, шепот печки и вечный, всепроникающий гул безмолвия за стенами избы. Болезнь здесь не нежданная гостья, а знакомый, суровый сосед. И помогать, когда он стучится в дверь, бывало некому. Разве что сама изба, да немые стены. Но однажды этот сосед пришёл не один. С ним явилась такая слабость, что перехватывало дух, а каждое движение отзывалось глухой болью во всех костях. Ледяная испарина покрывала лоб, а из глубины тела поднимался озноб — не внешний, а внутренний, будто внутри груди застывало ядро вечной мерзлоты. Встать с постели, чтобы подбросить дров в жадную до тепла печь, стало подвигом, на который не было сил. Агафья лежала, уставившись в почерневшие от времени потолочные балки, и слушала. Слушала, как тикают в углу мыши, как гудит в трубе в

Зима отступила, уступив место хлюпающему марту. Связь между Сашей и семьей Соколовых из обмена новогодними поздравлениями превратилась в нечто прочное и регулярное. «Частотный канал» — почта sasha.search.crew — работал исправно. Сначала это были отчеты: Катя помогала Саше систематизировать обрывки воспоминаний — «запах хлеба с тмином», «зеленый подъезд с треснувшей плиткой», «станция, где громко кричали чайки». Они вместе составляли запросы, отправляли их в архивы и волонтерские организации. Поиски пока не приносили конкретных результатов, но сам процесс давал Саше то, чего он был лишен, — чувство контроля, агентства. Он не просто ждал — он действовал. Параллельно рождалось нечто большее. В письмах и редких видеозвонках (на которые Саша сначала выходил, зажмурившись от смущения) проступала его личность: острый, чуть ироничный ум, скрытая застенчивость и тихая, внимательная доброта. Он спрашивал, как Виктор после дальних перелетов, интересовался рецептами Лиды и помогал Кате с мате

Таёжная глухомань. Не место для жизни — скажут одни. Единственное место для неё — скажут другие. Ветхая избушка, вросшая в склон сопки, больше похожа на часть пейзажа: почерневшие от времени брёвна, крыша, придавленная снегами, тонкая струйка дыма из трубы. Это не просто заимка. Это — обитель Пресвятой Богородицы Троеручицы. Так зовёт её хозяйка, восьмидесятилетняя Агафья Лыкова. Для неё это и дом, и крепость, и скит, и порог. Порог между миром дольним и горним, между суетой и вечностью. — Зачем тебе это, матушка? — спрашивали её не раз приезжие из города, озирая убогую, на их взгляд, обстановку. — Холод, медведи кругом, до больницы — вертолётом. Жить-то когда? Агафья, поправляя платок, смотрела в окно на свою картофельную делянку, на коз, бродящих по склону, и отвечала тихо, но твёрдо: —Жизнь-то, милок, не в том, чтоб колоть было где. Теперь мне о другом Граде думать надо. О Небесном Иерусалиме. А здесь… здесь мне разговор с Ним удобнее вести. Этот «разговор» длится с утра до

Тайга дышит глубоко и редко. Её дыхание — это запах мха после дождя, хвойной смолы, нагретой солнцем, и чистого, разреженного холода, который обжигает лёгкие не грязью, а свежестью. Агафья Лыкова была плотью от плоти этого дыхания. Оно было ритмом её сердца, фоном её мыслей. Но вот она стояла на скрипучем крыльце чужой избы в посёлке Килинск, где жили свои же, старообрядцы, и пыталась сделать вдох. И не могла. Воздух Килинска был другим. Он был густым, тяжёлым, будто пропитанным дымом десятков печей, гарью машин, которых она раньше только слышала вдалеке, и чем-то ещё — тёплым, затхлым запахом скученной человеческой жизни. Он не входил в лёгкие, а словно вдавливался в них, оставляя на языке привкус сажи и какой-то неуместной сладости. Агафья морщила нос, но бежать было некуда. Она сама пришла сюда, на это страшное перепутье между прошлым, умершим вместе с семьёй, и будущим, которого она боялась. Её взяла к себе родственница . Дом был полон — шум детей, разговоры, хлопанье дверей

Заимка Агафьи Лыковой стояла там, где кончаются дороги, карты и сам мир, понятный большинству людей. Но время, которое она столько лет пыталась держать за порогом, нашло к ней обходные тропы. Оно не ворвалось с грохотом — оно просочилось, как весенняя капель, в виде странных, молчаливых предметов, каждый из которых был для неё целой вселенной чудес и противоречий. Спутниковый телефон. Его привезли люди в камуфляжных куртках с эмблемой заповедника. Чёрная, угловатая коробка с короткой антенной, похожая на кирпич. —Агафья Карповна, это вам. На случай, если что. Через него можно до нас дозвониться. До дирекции. Она смотрела на предмет с тем же недоверием,с каким смотрела бы на невиданного зверя. —А как он?.. Без провода? —Через спутник. Там, в небе, — объяснил молодой сотрудник, показывая пальцем в потолок избы. Агафья медленно подняла глаза на закопчённые брёвна,как будто могла разглядеть сквозь них тот самый искусственный месяц. Эта мысль — что там, в небесной вышине, висит чужое т

Изба пахнет дымом, сушеными травами и вечностью. Агафья замешивает тесто неторопливо, по-хозяйски, и каждый жест её — будто часть древнего ритуала. — Муку, дитятко, не просто просеиваю, — говорит она тихо, и голос её похож на шелест таёжной листвы. — Я с ней разговариваю. «Рожь ты моя, силачиха, пшеница-кормилица». Не смейся. Зерно — оно живое. Оно всё слышит. Она смешивает ржаную муку, тёмную, как таёжная земля, с более светлой пшеничной, привезенной раз в год вертолётом. Но главное — не это. Главное — закваска. Она хранится в берестяном туеске, покрытая холстиной. Это её семейная душа, переданная от матери. Закваска никогда не умирает, она только спит, чтобы проснуться в тёплой воде и дать жизнь новому тесту. — Воду беру из Ерината, — продолжает Агафья, выливая студёную, почти ледяную воду в глиняную чашку. — Река-кормилица. Рыбу даёт, и силу в хлеб вложит. Никакого спешного дрожжа. Наша сила — тихая, на закваске. Она ночь работать будет, подниматься, дышать. Она замешивает