— Всё мурлыкаешь?

Дусю не видел нынче? Эх-х... Толку с тебя — ноль.
Жили они с бабой Дусей на одной улице через несколько домов друг от друга и вот уже больше шестидесяти лет. И даже когда они обе остались последними жительницами деревни, ничего не изменилось. Причину их давней ссоры помнили разве что прежние обитатели, да и те уже давно упокоились на погосте. Молодежь разъехалась по городам, обустраивая свою жизнь. Кого-то из стариков забирали к себе дети, кто-то упрямо отказывался уезжать, а у иных и выбора-то не было — их просто не звали. Баба Шура была из тех, кого звали. Сын уговаривал, дочь настаивала, но она стояла на своем: «Здесь я родилась, здесь и умру. Одна не пропаду, мне много не надо». Да и как уедет она? Кто за Дусей будет присматривать?
Год от года деревня пустела. Оконные проемы забивали досками, двери закрывались наглухо. Один за другим. Все уходили. Дворы зарастали бурьяном, заборы кренились, крыши проседали после снежных зим. Иной раз глянешь — а у кого-то дверь распахнута, висит на одной петле... Это мародеры трудятся, советский антиквариат ищут.
Два внука бабы Шуры навещали старушку по очереди: раз в две недели кто-нибудь из них привозил продукты. Шура отдавала им почти всю пенсию — тратить-то все равно некуда. Летом им было еще ничего — на машине прямо во двор заезжали, а зимой, когда заметало дорогу, приходилось оставлять автомобиль на краю соседней деревни и тащиться четыре километра пешком по сугробам. Ох, и ругались же они тогда на бабку... «Бросай ты свой дом, переезжай к нам, хватит над собой и над нами издеваться!» Но упрямая старуха гнула свое. «Не время еще, не время...» А когда оно наступит, это время? Вот пока баба Дуся тут живет, и она останется. Только бабе Шуре, конечно, полегче: ей все привозят, а про бабу Дусю единственный внук забыл, да и своих детей она пережила, вот и ходит сама в магазин раз-другой в месяц, а иной раз почтальоншу попросит что-нибудь принести.
Пока они обе живы — жива и деревня: в их памяти. Кажется, что клуб открыт, магазин работает, на зорьке коров на пастбище выводят, люди по утрам на колхозные работы идут... Детский смех звенит, петухи горланят, цепные псы по дворам лают... Все это с легкостью воскрешает старушечья память, перелистывая страницы прошлого. Особенно дороги стали предпоследние главы — те, где оставалась жить их небольшая компания стариков. Два дедульки да семь бабулек — вот и весь народ. Больше в деревне ни души. На тот момент. Собирались они все вместе возле двора бабы Шуры, усаживались на лавке и на завалинке рядком. Баба Шура и баба Дуся оказывались в разных концах, делая вид, что не замечают друг друга. У Миши Губкина в руках — баян. Береза над ними сражалась с ветром: нехотя и скупо роняла желтые листья. Односельчане не уставали дивиться, как же они все постарели, но вслух об этом — ни слова. Вслух они все были молоды. У них были мысли, чувства, груз прожитых лет, было сердце, которое, отстучав на земле семь-восемь десятков лет, все еще чего-то искало, чего-то ждало, которое проживало сегодня такой же день, как и вчера, и которое, совсем как в молодости, не понимало, каково это — закрыть глаза и больше не открыть их никогда.
Миша Губкин заводит баян. Музыка бежит по жилам у слушающих. Так ладно, так задушевно льется песня за песней! Все подхватывают, улыбаются, притоптывают в такт сапогами. Такие мгновения — словно высокие пики на их кардиограммах жизней. Душа раскрывается, дышится полной грудью, заботы отступают. И только этот миг у них есть — как итог всего прошлого, как книга, что подходит к концу, оставляя на сердце щемящую грусть. И это хорошая книга. Её хочется перечитывать снова и снова.
Они поют как умеют, а листья березы падают в грязь у их ног, шумит калина, склонив ветки туда, где догорает переспелое яблоко заката. Пес ступает лапами по желтой листве... Время идёт и уходит, и береза стоит уже совсем голая. Листва, смешавшись с грязью, чернеет, рассыпается с первым морозом. Уходят навсегда старики. Лавка, прогнив, перекашивается. Снег ложится на нее и на штакетник высокими шапками. Вот и всё. Вот и нет никого в живых. Осталась только звучать в воздухе их прощальная песня.
Уже два года, как баба Шура и баба Дуся остались в деревне совершенно одни. За это время старушки, без всяких уговоров, выработали друг для друга особые знаки: летом, проснувшись, вывешивали на заборы белые тряпки, а зимой сигналом служил дым из трубы — если в небо взвивалась серая струйка, значит, всё в порядке.
— И куда это её черти занесли, а, Кузьма? — обратилась баба Шура в то утро к коту. — Почему печь не топит, старая колдунья? Может, захворала?
...>>ОТКРЫТЬ ПОЛНОСТЬЮ