Любовь Чайкина ( Двирная)

Когда Эйджей заплакал в первый раз, весь мир замер. Миллионы людей смотрели на экраны своих телефонов и не могли поверить — собаки действительно умеют плакать. Не просто скулить или лаять, а именно плакать настоящими слезами от боли в сердце. На видео была обычная кушетка в приюте, и на ней — свернувшийся в клубок брошенный пес. Он дрожал всем телом и тихонько всхлипывал, уткнувшись мордой в лапы. Рядом лежал его брат — точная копия, только чуть крупнее. Второй пес не плакал, но глаза его были полны такой тоски, что комок подступал к горлу у каждого, кто видел эти кадры. "Их бывший хозяин просто оставил возле ворот и уехал," — рассказывала сотрудница приюта за кадром. "Эйджей понял это первым. Мы никогда не видели, чтобы собака так откровенно рыдала от предательства." Видео набрало миллионы просмотров за первые сутки. Комментарии сыпались тысячами — люди предлагали помощь, деньги, готовы были лететь через полстраны, чтобы забрать этих двоих. Но работники приюта были осторожны. Слишком

В доме Марьи время текло иначе. В городах оно неслось, подгоняемое стрелками часов и гудками машин, а здесь, в глухой Сосновке, оно капало густым медом, застывая в янтаре воспоминаний. Дом ее, почерневший от ветров и дождей пятистенок, стоял на самом краю села, у оврага, где по весне бушевала талая вода. Местные этот овраг обходили стороной, крестились, а к Марье шли только тогда, когда фельдшер в райцентре разводил руками. В этот вечер октябрьская непогода разгулялась не на шутку. Ветер бился в ставни, как раненый зверь, срывал с крыши дранку, выл в печной трубе тоскливую песню одиночества. Марья, кутаясь в пуховую шаль, сидела у стола. Перед ней лежали пучки зверобоя — травы сильной, мужской, отпугивающей нечисть. Она перебирала сухие стебли узловатыми пальцами, и каждое движение отзывалось привычной ломотой в суставах. — К непогоде крутит, или к гостям незваным, — пробормотала она вслух. Кошка Мурка, черная как смоль, лишь дернула ухом во сне. Марье было шестьдесят два. Годы не поща

Особняк Артёма всегда казался мне чужой планетой — блестящей, холодной, безвоздушной. Каждый раз, переступая высокий порог с кованой дверью, я чувствовала себя не гостьей, а случайно забредшей статисткой в дорогой декорации. Высокие потолки тонули в подсветке, люстры сверкали хрусталём, а стены украшали картины, в которых я не понимала ровным счётом ничего: какие‑то пятна, полосы, фигуры, будто ребёнок игрался красками. Но я знала, что каждая такая «мазня» стоит дороже, чем все мои сбережения за последние десять лет вместе взятые. Я стояла у панорамного окна и смотрела в сад. Там, за стеклом, всё было понятнее: снег ровным покрывалом ложился на идеально подстриженные кусты, вдоль дорожек горели низкие фонари, освещая ледяные фигуры ангелов. Красиво. Холодно, но красиво. Я поймала своё отражение в стекле и криво усмехнулась: женщина в синем платье с рынка, с аккуратно уложенными, но давно поседевшими волосами, с негромкой осанкой пианистки — как-то уж слишком скромно смотрелась на фоне