Валентина Яворская

В одной рубахе, простоволосая, распростерлась перед ним невестка. «Хороша, волосы словно змеи вьются, плечи и грудь белые, как молоко», — облизнулся государь. Женщина у его ног молила о милости, о пощаде. — Извела грекиня мужа моего, а теперь и за меня с сыном принялась! В покоях Софья привечает колдунов да ворожей, боюсь я пробовать яства, что мне подают, и сыну не даю, к кубку за столом не прикоснусь! Защити, великий князь! Иван III Васильевич поднял невестку с колен и, вновь залюбовавшись ее молодыми прелестями, дал слово наказать виновных. Он очень не хотел ввязываться во вражду между собственной женой, гречанкой Софьей Палеолог, и невесткой, вдовой старшего своего сына Ивана. Две жены было у великого князя. Тверская княжна Мария подарила ему сына и скончалась, тогда взял он в жены наследницу византийских императоров Софью Палеолог. Многие годы была она верной союзницей и советницей, родила ему множество дочерей и сыновей. Но князь был тверд: старший сын унаследует власть. Великий

Седые пряди волос мужа, морщины, избороздившие его некогда весьма приятное лицо, она рассматривала с затаённой грустью. Самая прекрасная женщина Парижа принадлежала старику и не имела никакого желания что-либо менять. Жюли слишком уважала господина Рекамье, чтобы превратить его в рогоносца. Ей не было и шестнадцати, когда родители позаботились обо всем. Жанна Франсуаза Жюли Аделаида Бернар, дочь лионского нотариуса, с детства умела использовать свое очарование. Однажды, играя с другими детьми, она пробралась в сад соседа, дети срывали плоды с деревьев и громко смеялись. Когда разозленный хозяин прибежал, чтобы задать маленьким воришкам трепку, все товарищи Жюли бросились в разные стороны, а она осталась одна. Но лишь взглянув в большие карие глаза этой малышки, похожей на ангела, оскорбленный господин понял, что не может причинить ей боли. Наоборот, он утешал ее, вытирал слезы и обещал ничего не рассказывать родителям. Образование Жюли получила типичное для девушки своего времени и кла

Её продали за три мешка ржи и старую телегу с треснувшим колесом. Марфа стояла на барском дворе, босая, в посеревшей от стирок рубахе, и смотрела, как незнакомый приказчик пересчитывает зерно. Семнадцать лет – и вся её жизнь уместилась в эти три мешка. Мать умерла родами, отца забрали в рекруты пять зим назад, и старый барин решил, что сирота – товар, который проще продать, чем кормить. Новое имение находилось в двух днях пути, в деревне Заречье, прижавшейся к берегу мутной реки. Марфу определили на скотный двор – выгребать навоз, таскать воду, просыпаться затемно и падать на солому, когда последняя звезда уже гасла над крышей коровника. Там она впервые увидела Степана. Он был кузнецом – единственным на три окрестные деревни. Руки его, тяжёлые и тёмные от въевшейся сажи, умели делать невозможное: из мёртвого железа рождались подковы, серпы, дверные петли. Говорили, что барин ценит его выше любого дворового, потому что хорошего кузнеца не купишь ни за какие деньги. Степан был немногосло