Анна Мазурина/Ступина

В 1989 году в одном цветущем болгарском дворике встретились две вселенные. Одна из них была построена на строгой неопровержимой логике, на четком понимании того, что каждое явление можно измерить, взвесить и объяснить. Этой вселенной была академик Наталья Петровна Бехтерева – один из титанов советской науки, директор Института мозга. Она приехала в маленький болгарский городок Петрич не для того, чтобы увидеть чудо. В тот момент ей правило лишь холодное научное любопытство. Другой вселенной была слепая провидица Ванга. Простая старуха, чей дар выходил далеко за рамки любого известного научного закона. Вселенная Ванги состояла из голосов, которые были не слышны никому другому. Она видела то, что не видели зрячие. Для Бехтеревой, посвятившей всю свою жизнь изучению сложнейшего механизма во Вселенной – человеческого мозга – способности Ванги были либо мастерской мистификацией, либо странностью, которую необходимо было изучить. Ни на какое другое толкование научное сознание Бехтеревой бы

Если вы откроете карту Сибири и попробуете наугад ткнуть пальцем в любое место, скорее всего, вы попадете в зону проживания тюркоязычных или монголоязычных народов. Это логично: история Евразии — это бесконечное движение орд, кочевников и завоевателей, которые перемешивались, ассимилировались и создавали новые этносы. Но если ваш палец окажется в бассейне среднего Енисея, в районе Красноярского края, вы наткнетесь на удивительное исключение. Здесь, среди бескрайней тайги, живут кеты. Народ, который выглядит как «ошибка» в стройной системе этнографии. Они не тюрки, не монголы, не финно-угры и не тунгусы. Они — последние представители некогда огромной енисейской языковой семьи. Представьте себе, что в центре Европы вы вдруг нашли племя, говорящее на языке древних шумеров. Примерно так же кеты выглядят на этнографической карте России. Их осталось чуть больше тысячи человек (по переписи 2010 года — 1219, а сейчас, вероятно, еще меньше). Их история — это не просто рассказ о выживании в суро

Арман Леруа, архитектор из Лиона, приехал в Екатеринбург уверенный, что Россия для него — понятная страна. Ну да, холод. Ну да, люди не улыбаются просто так. Ну да, очереди — национальный спорт. Что тут ещё понимать? Но одна маленькая фраза жены открыла ему дверь в мир, о котором не пишут в путеводителях. — Завтра мама приезжает, — сказала Анна так спокойно, будто объявляла о переносе мусорного бака. Арман ждал короткого визита на чай. Он думал, что понял Россию... Пока не вошла русская бабушка и не начала переставлять банки. Ошибался. Получил — смену власти. Когда тёща входит в дверь, а Франция выходит из зоны комфорта На следующий день в дверях стояла Татьяна Петровна. Чемодан — как переносной гуманитарный склад. Взгляд — как у человека, который сейчас развернёт боевые порядки. Первое, что она сказала: — Где у вас большая кастрюля? Арман стоял и пытался вспомнить, на каком этапе обсуждали ремонт кухни. Оказалось: ни на каком. В России бабушка не заходит аккуратно. Она вступает в

После того как Николай I смягчил первоначальные приговоры, 121 декабрист отправился в Сибирь. 25 человек — на пожизненную каторгу, остальные — на различные сроки с последующей ссылкой. Это было не просто наказание. Это был социальный эксперимент, которого Россия еще не видела. Цвет нации, герои войны 1812 года, блестящие офицеры и аристократы оказались в мире, где их статус значил меньше, чем умение держать в руках кирку. Но они не сломались. Они создали в сибирской глуши уникальную цивилизацию, своего рода «государство в государстве», где действовали свои законы чести, взаимопомощи и просвещения. Первым пунктом назначения для самых «опасных» (Волконского, Трубецкого, Оболенского и других лидеров) стал Благодатский рудник Нерчинской каторги. Место с ироничным названием «Благодатский» было настоящим адом. Деревня из одной улицы, выжженная земля вокруг (лес вырубили на 50 верст, чтобы беглым негде было прятаться) и свинцово-серебряный рудник. Аристократы, привыкшие к балам и дуэлям, тепе

Зонт я забыла дома. А дождь, как назло, хлестал так, что за пять минут я вымокла до нитки. Деньги на такси были отложены на лекарства, до пенсии оставалось ещё десять дней. Пришлось переждать ливень под козырьком круглосуточного магазина. Именно там я его и увидела впервые. Мужик сидел, прислонившись к стене, рядом с мусорным баком. Я бы прошла мимо — мало ли сейчас всяких на улицах, особенно у круглосуточных магазинов! — если бы не его глаза. Карие, в сеточке морщин, глядевшие куда-то мимо проходящих людей. Не наглые, не просящие, а какие-то... потухшие, что ли. Дома, выкручивая мокрый плащ над ванной, я почему-то вспомнила этого бродягу. «Господи, до чего докатилась, о бомжах думаю», — проворчала я, разогревая вчерашний суп. На следующее утро в магазине обнаружила, что не хватает двадцатки на хлеб. Пришлось отложить сыр в сторону. Кассирша глянула с пониманием — многие пенсионеры вот так считают копейки. Выйдя из магазина, я снова увидела того бродягу. Он больше не сидел, а стоял, оп

Её продали за три мешка ржи и старую телегу с треснувшим колесом. Марфа стояла на барском дворе, босая, в посеревшей от стирок рубахе, и смотрела, как незнакомый приказчик пересчитывает зерно. Семнадцать лет – и вся её жизнь уместилась в эти три мешка. Мать умерла родами, отца забрали в рекруты пять зим назад, и старый барин решил, что сирота – товар, который проще продать, чем кормить. Новое имение находилось в двух днях пути, в деревне Заречье, прижавшейся к берегу мутной реки. Марфу определили на скотный двор – выгребать навоз, таскать воду, просыпаться затемно и падать на солому, когда последняя звезда уже гасла над крышей коровника. Там она впервые увидела Степана. Он был кузнецом – единственным на три окрестные деревни. Руки его, тяжёлые и тёмные от въевшейся сажи, умели делать невозможное: из мёртвого железа рождались подковы, серпы, дверные петли. Говорили, что барин ценит его выше любого дворового, потому что хорошего кузнеца не купишь ни за какие деньги. Степан был немногосло