Алексей Тузов

(Продолжение)
Глава 6. Строевой прием пищи , Серый клейстер и Последний парад
На прием пищи мы не шли. Мы на него наступали.
Представьте себе: тысяча голодных, бритых наголо мужских организмов, которых нужно переместить из точки А (казарма, он же "Кубрик") в точку Б (Камбуз). Сделать это молча флотская религия не позволяла. Организм должен был быть унижен, подчинён, и затем накормлен. Поэтому нужно было орать.
Мы, десятая рота, двести десять луженых глоток, шагали по плацу (дождю, снежной жиже, там не разберешь) и орали не какую-нибудь попсу, а суровую классику:
— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!..
Символизм зашкаливал. Ибо поход в эту столовую действительно напоминал последний парад перед гибелью эскадры. Животы сводило от спазмов, в глазах темнело от нехватки глюкозы, а мы драли глотки, обещая «врагу не сдаваться». Врагом в данном случае выступал местный повар и интендантская служба Северного флота.
Камбуз был не столовой. Это был индустриальный комбинат по утилизации биомассы. Гигантские котлы, в которых можно было сварить целиком небольшого кита, источали запах, от которого чайки падали замертво еще на подлете. Пахло комбижиром — легендарным советским изобретением, химической субстанцией непонятного генеза, заменявшей масло, сало и совесть повара одновременно.
Внутри начинался тот самый балет.
За каждым столом на 10 человек сидел «бочковой» — несчастный, которому доверили разливать варево из «лагуна» (бачка) по стальным мискам.
Команда «Роте приступить к приему пищи!» звучала как выстрел стартового пистолета.
Мы набрасывались на еду. Но Флот бдил. Дисциплина впитывалась не через уши, а через желудочный сок.
Стоило кому-то в тишине звякнуть ложкой о край миски (а это случалось на третьей секунде), или, не дай Бог, уронить кружку на кафельный пол, как наш дрессировщик, старшина Савельев, багровел лицом:
— Рота, встать!!!
Двести десять человек, давясь недожеванной кашей, подрывались вверх. Грохот отодвигаемых табуреток («баночек») был подобен артиллерийскому залпу.
— Шумно едим, товарищи матросы! Культуры не наблюдаю! Сесть!
Мы падали задницами на табуретки.
— Встать!
Мы взлетали.
— Сесть!
Мы падали.
Это напоминало порнографический аттракцион с элементами йоги. Мы скакали вверх-вниз, желудки болтались где-то в районе кадыка, а каша в тарелках остывала. Это называлось «выработкой аппетита». Аппетит и так был волчий, но нам его доводили до состояния бешенства.
— Отставить! — наконец командовал Савельев, глядя на часы. — Приступаем к пище. До конца приема пищи осталось три минуты!
И тут включался режим экскаватора. Мы метали в топку всё, что было в мисках, не жуя, рискуя подавиться и сдохнуть прямо за столом.
А метать приходилось вещи специфические. Флотские нормы довольствия на бумаге выглядели шикарно — калорийнее, чем у сухопутных войск («сапогов»). Но в реальности...
Главным блюдом была «шрапнель» (перловка) или овес, щедро сдобренный тем самым комбижиром и... костями. Мяса на этих костях не было с 1917 года, но навар они давали.
По «рыбным дням» давали салаку. Рыба, в принципе, съедобная, если её пожарить. Но повара Северодвинского учебного отряда были художниками-авангардистами. Они кидали салаку в котлы целиком. Вместе с головами, хвостами, плавниками и чешуей.
Ты черпаешь кашу, а оттуда на тебя с немым укором смотрит белесый, вареный рыбьем глаз. Ты смотришь на него, он — на тебя. Искра, буря, безумие... и ты глотаешь его, не жуя, потому что «три минуты осталось».
Отдельная сага — это хлеб.
В моем родном Семипалатинске хлеб был культом. Белый, пышный, или ржаной, ароматный «Бородинский».
В Северодвинске хлеб был Серым. Это был особый, стратегический сорт. Влажный, тяжелый, как кирпич, и липкий, как оконная замазка.
Когда мы разгружали хлебовозки ночью (счастливые моменты воровства!), он был еще горячим, с хрустящей коркой, и казался пищей богов.
Но к утру, на столах, он остывал и превращался в клейстер. Ты жуешь его, а он намертво прилипает к деснам, к нёбу, забивает глотку. Проглотить этот ком без смазки было физически невозможно.
Смазкой служило сливочное масло.
По норме № 1 (для плавсостава и учебных отрядов) нам полагалось 50 грамм масла в сутки. Царская норма! В пехоте давали 20.
Но это на бумаге. В реальности, пройдя через руки начальника продовольственной службы, начальника склада, поваров и бог знает кого еще, до нашего стола доходил жалкий, полупрозрачный кубик весом грамм в 10-15.
Этот желтый кусочек счастья мы размазывали по серой глине хлеба, и это было единственное, что позволяло протолкнуть его внутрь организма.
В первую неделю мы, домашние мальчики, воротили носы. Тарелки уносили на мойку полуполными. Казалось, что есть этот комбижир с рыбьими глазами физически невозможно. Организм бунтовал.
Но прошла неделя. Девятикилометровые пробежки в «парниковых» робах и «балет» встать-сесть сделали своё дело. Калории сгорали быстрее, чем уран в реакторе.
Через семь дней произошла метаморфоза. Мы не просто ели. Мы вылизывали тарелки. Мы полировали их серым хлебным мякишем до зеркального блеска, так, что их можно было не мыть. Мы готовы были драться за лишнюю пайку «серого».
Мы превратились в идеальные биологические машины по переработке всего, что горит. Флот победил. Дисциплина вошла в нас через желудок и закрепилась там навсегда.