Жёлтая листва тем временем облепила двор, попрела под ногами, а потом деревья вдруг оголились, словно за ночь. Воздух стал резко холоднее. В памяти кота всплывали первые, страшные зимы: снег по грудь, ветер, рвущаяся труба, пар, кипяток. Он нутром чувствовал: зима идёт. И она будет такой же беспощадной, как те, прошлые.
************************

Тем временем в подвал пришёл новый сантехник — на место Степаныча. Он был моложе, выше, голос — громче, смех — резче. От него часто пахло спиртом.

— Ну что, рыжий, — сказал он в первый же день, увидев кота у порога каморки. — Ты тут типа главный, да?

Огонёк насторожился, отступил на шаг. В следующую неделю он понял: этот человек не похож на Степаныча.

Новый сантехник мог зайти в каморку, пнуть ногой коробку с тряпками, если та оказывалась не там, где он хотел. Мог, проходя мимо кота, слегка задеть его носком, будто случайно, а может, и нет. Однажды, увидев, что кот устроился рядом с батареей, он бросил в него жирную, мокрую тряпку:

— Проваливай, шерсть накидаешь, — буркнул он.

Атмосфера в каморке стала грубее. Для людей это было привычно, часть их усталого, нервного быта. Для кота это было больно и чуждо. И всё же он не уходил далеко.

Он часто проводил время на улице, сидя у выхода из подвала, на бетонной ступеньке. Смотрел в ту сторону двора, откуда раньше неизменно появлялась сутулая фигура в старой куртке. Каждый раз, когда кто-то отдалённо напоминал ему походкой Степаныча, кот вздрагивал, напрягался, всматривался до боли в глазах. Но каждый раз ошибался.

Выпал первый снег. Сначала робкий, редкий, который тут же таял на асфальте. Потом — уверенный, густой. Ударили декабрьские морозы: воздух стал звенящим, изо рта у людей валил пар, носы краснели, руки прятались глубже в рукава. Улицы заметало, двор превратился в белое поле с протоптанными тропинками.

Огонёк почти всё время теперь сидел возле входа в служебное помещение. Он дрожал от холода, поджимал лапы, но упрямо продолжал «дежурить» у двери. Иногда забегал внутрь, чтобы хоть немного отогреться у батареи или на своём старом, потёртом одеяле, но надолго не задерживался. Что-то внутри гнало его обратно, к порогу.

Жители района его знали.

— О, Огонёк, опять караулишь? — говорили ему, наклоняясь. — Степаныча всё нет, да?

Кто-то оставлял ему кусочек колбасы, кто-то высыпал в миску сухой корм, кто-то подбрасывал куриную косточку. Он ел, но осторожно: подходил не ближе, чем на пару метров, ждал, пока человек отойдёт. Потом, оглянувшись, подбирался к еде, хватал и уносил чуть в сторону.

Если кто-то пытался протянуть руку, погладить его по голове, он отскакивал, отступал, сжимая тело, готовый в любой момент сорваться с места. Не потому, что не любил ласку — он прекрасно помнил, как это, когда гладят тёплой, тяжёлой ладонью. Но страх быть снова взятым в руки, затолканным в переноску или коробку, увезённым в неизвестность, был сильнее.

Однажды одна женщина, давно присматривавшаяся к нему, решила взять кота домой по-настоящему. Она вышла из подъезда с переноской, поставила её на землю, присела на корточки и ласково позвала:

— Кис-кис… Огонёк, иди сюда. Пойдёшь домой? Тепло будет, корм куплю, видишь? — и слегка потрясла пакетиком корма.

Голос у неё был добрый, мягкий, в глазах — искреннее желание помочь. Она действительно собиралась забрать его — не просто пожалеть, а сделать своим.

Огонёк смотрел на неё издалека. Нос улавливал запах корма, уши — мягкий тон. Но как только она приподняла крышку переноски и чуть потянулась к нему, он резко развернулся и рванул в сторону.

— Да что ж ты, дурной… — вздохнула женщина, поднимаясь. — Ладно, живи тогда так.

Его страх быть забранным оказался сильнее, чем желание мягкого дивана. Где-то глубоко внутри сидело убеждение: если он уйдёт отсюда, Степаныч, вернувшись, его не найдёт. А этого он допустить не мог.

Всю зиму он не терял надежды. В самые тёмные, самые холодные вечера, когда снег лип к усам, а ветер задувал под живот, он всё равно поднимал голову и всматривался во двор: вот сейчас, вон из-за того угла, появится знакомая фигура, послышится привычный кашель, голос скажет: «Ну что, напарник, замёрз? Пошли в каморку».

В его кошачьем внутреннем мире мало что было понятно в человеческих причинах — болезни, инсульты, больницы. Но было очень понятно одно: «мой человек ушёл. Я буду ждать, пока он вернётся».

Люди редко считают нужным объяснять что-то животным. Никому не пришло в голову сесть рядом с Огоньком на ступеньку и сказать ему человеческим языком:

— Понимаешь, старик твой заболел. Его увезли в больницу. Он не бросил тебя, просто так вышло.

Да и если бы сказали — что бы понял кот из этих сложных слов? Даже когда в каморке сантехники обсуждали между собой:

— У Степаныча инсульт был, говорят. Зрение отбило. Не вернётся он уже… — для кота это были всего лишь наборы звуков. Он слышал интонации, чувствовал тревогу, но не смысл.

Так история раздваивалась: с одной стороны — кот, который ждёт и не понимает; с другой — человек, у которого жизнь резко оборвалась и стала другой.

***

Той поздней осенью, когда листья уже почти облетели, а асфальт начал покрываться тонкой коркой льда, Степаныч возвращался с работы в свою одинокую квартиру. Он поднимался по лестнице медленно, держась за перила, чувствуя обычную усталость в ногах. В руках у него был пакет с хлебом и маленьким кусочком колбасы — привычный набор, чтобы и себе бутерброд, и коту в каморке отломить.

В квартире было тихо. Он привычным движением щёлкнул выключателем, бросил папку на табурет, поставил пакет на стол. В голове вдруг что-то потемнело, словно кто-то выключил половину света.

Сначала накатила странная слабость: руки стали ватными, ноги подогнулись. Он попытался дойти до дивана, но комната поплыла. В висках резко прострелило болью, как молнией, — и мир провалился.

Он не услышал, как упал. Не почувствовал ни время, ни пространство. Только густая, чёрная тишина накрыла его, как одеяло, в котором нет ни одного просвета.

У него была одна странная привычка: он почти никогда не закрывал дверь на замок, особенно днём и ранним вечером.

— Да что закрывать-то, — бурчал он, когда сын упрекал. — Кто ко мне полезет? Брать-то у меня нечего. А тётка Клава за солью зайдёт — опять звонить начнёт…

Соседка Клава действительно имела привычку входить без стука — слегка постучав для вида, она тут же крутила ручку и заглядывала:

— Степан Иваныч, у тебя соли не найдётся?

В тот вечер она пришла за чем-то таким же пустяковым — то ли за солью, то ли за спичками. Толкнула дверь, заглянула — и увидела его на полу, странно скрюченного, с лицом, повернутым к потолку.

— Господи… Стёпка! — закричала она, бросаясь к телефону.

Соседи сбежались, вызвали скорую. Врачи приехали быстро, втащили жёсткие носилки, подняли старика, у которого одна половина лица уже немного «поплыла».

Он не помнил ни скорой, ни яркого света приёмного покоя, ни того, как ему задавали вопросы. Сознание приходило обрывками, как через воду.

Диагноз был прост и безжалостен: инсульт. С потерей зрения.

— Посмотрим, — сказал один врач сыну. — Может, что-то частично вернётся, но… Шансов мало.

— Главное, что живой, — мрачно отозвался сын.

О работе речи больше не шло.

Когда к нему начало понемногу возвращаться сознание, когда голоса врачей стали различимыми, а не сливающимися в гул, когда он начал понимать, где находится, в его голове первой всплыла мысль вовсе не о себе.

— Там… — попытался сказать он, но слова вязли, язык не слушался. — Там… кот…

Речь после инсульта была тугой, как резина. Одни звуки получались, другие — обрывались на полуслове. Он снова и снова пытался объяснить врачу, медсестре, потом сыну:

— В под… вал… Ко-от… Огонёк… Там… один… ждёт…

— Пап, ну какой кот? — вздыхал сын, поправляя ему подушку. — Тебе сейчас о себе думать надо.

— Не бро… сил… — упирался Степаныч, цепляясь пальцами за простыню. — Я… не… бро… сил…

Его слова звучали невнятно, отрывисто, иногда сливались в нелепый набор слогов. Врачи, переглянувшись, сочувственно говорили сыну:

— У него пока мозг ещё восстанавливается. Могут быть навязчивые мысли, не переживайте.

Никому не приходило в голову всерьёз воспринять его просьбу: поехать в тот самый подвал, найти каморку, посмотреть, жив ли там рыжий кот.

Для них кот был абстракцией, мелкой деталью. Есть — хорошо, нет — ну, бывает. Для него это было важнейшим живым существом, другом, которого он чувствовал себя почти виноватым — «оставил без объяснений».

Зима тем временем шла своим чередом. В больнице дни смешивались: капельницы, таблетки, палатные разговоры, запах варёной капусты из столовой. В какой-то момент его перевезли домой — в ту же квартиру, где когда-то пахло женским вареньем и где теперь всё напоминало о пустоте.

Он с трудом передвигался по комнате на ощупь, по привычным предметам: вот стол, вот край дивана, вот письменный стол, где лежали старые бумажки. Речь постепенно становилась чётче: он тренировался, рассказывая вслух стихи, повторяя вслед за диктором по телевизору фразы из новостей.

— Я… обязательно… вернусь, — шептал он сам себе по вечерам, сжимая пальцами край одеяла. — Огонёк… ждёт…

Каждый маленький успех — сказанное без запинки слово, сделанный самостоятельно шаг от дивана до двери — был для него как завоёванный обратно кусочек жизни. И все эти кусочки он мысленно складывал в одну цель: чтобы когда-нибудь, пусть с палкой в руке, пусть с закрытыми, потухшими глазами, но всё-таки дойти до своей каморки, туда, где его, он был уверен, всё ещё ждёт рыжий кот.

***


К концу зимы в квартире стало чуть оживлённее — не потому, что кто-то приходил в гости, а потому что внутри самого Степаныча будто начинала шевелиться жизнь, которую он уже почти списал. Речь его становилась чётче: вместо скомканного «Ог… ог… кот…» он уже мог выговорить целое:

— Ого…нёк… кот мой…

Он повторял это имя как упражнение, как скороговорку, как пароль, который нельзя забыть.

Шаги по квартире делались увереннее. Сначала он просто перебирал ногами, держась обеими руками за стену, ощупывая знакомые углы мебели, цепляясь пальцами за дверные косяки. Потом вдруг заметил, что может пройти от дивана до кухни, только слегка скользя ладонью по обоям.

— Раз… два… три… — считал он вслух шаги. — Тут стол… тут стул…

Каждый такой маленький марш по комнате был для него как победа: ещё один отвоёванный у болезни сантиметр мира. Там, где раньше была чёрная яма, теперь появлялись маленькие островки — диван, кухонный стол, окно, за которым он уже не видел ничего, кроме расплывчатого света.

И каждый раз, когда ему что-то удавалось — сказать без запинки фразу, не споткнувшись, дойти до ванны и обратно, — он почти машинально связывал этот успех с одной мыслью:

«Значит, ещё смогу. Смогу добраться… до подвала. До каморки. До него».

Никакие разговоры врачей о реабилитации, о необходимости «работать ради себя» не были для него такой мотивацией, как образ рыжего кота, сидящего где-то у холодной двери.

— Подожди… — шептал он в пустоту, опираясь о стену. — Подожди, огонёк… Я иду.

К концу зимы в его жизни появилось несколько новых предметов, без которых он уже не мог обходиться. Сын, посоветовавшись с врачами и соцработницей, принёс ему белую трость — лёгкую, но ощутимую в руке.

— Пап, это не позор, — смущённо сказал он, вкладывая палку в пальцы отца. — Это инструмент. Ты теперь им как ключом будешь пользоваться.

— Трость… — повторил Степаныч, проводя ладонью по гладкой рукояти. — Ну… будет у меня новая «арматура».

Ему выдали и тёмные очки, закрывающие мутный, потухший взгляд.

— Так людям спокойнее, — объяснила медсестра. — И вам глаза меньше раздражать будет.

Он послушно надел их. Мир от этого не прояснился, но появился какой-то психологический щит между ним и окружающими: не надо было ловить их жалостливые взгляды.

Учиться пользоваться тростью было непросто и даже страшно. По квартире он справлялся: кончик палки стукал по полу, нащупывал ножку стула, угол шкафа.

— Тут… табурет, — бормотал он. — Здесь… стена.

Самым тяжёлым оказалось впервые выйти за порог. Сын держал его под руку, но потом, по уговору с врачом, отпустил на один шаг, на два. Степаныч, стоя у двери своей квартиры, ощутил, как под ногами меняется поверхность: из линолеума — в шероховатый бетон площадки, дальше где-то были ступеньки.

Сердце заколотилось, как у ребёнка.

— Пап, я рядом, — сказал сын. — Сделай два шага вперёд и один назад. Просто почувствуй.

Он поднял трость, опустил её вперёд — кончик стукнул по первому ступеню. Степаныч осторожно коснулся носком ботинка этого ступеня, прислушался к ощущениям. Внутри всё сопротивлялось: «А вдруг упадёшь? А вдруг опять не поднимешься?»

Но другая мысль была сильнее. Где-то там, далеко от этой лестничной клетки, был подвал. Каморка. Картонная коробка у обогревателя. И кот, которого он не видел, но чувствовал каждой клеткой тела.

— Раз… — выдохнул он и поставил ногу. — Два…

Он не видел улицу, но чувствовал холод, просачивающийся через щель под подъездной дверью, чувствовал запах сырости и далёкого снега. Улица теперь была страшной, как бездна, но в эту бездну ему всё равно предстояло выйти. Не ради прогулок. Ради одного-единственного существа, которое могло сейчас ждать его там, в холоде.

Однажды ночью, когда сын ушёл, телевизор замолчал, а в комнате повисла вязкая тишина, он лежал на диване и перебирал в голове варианты.

«Может, его уже нет, — думал он, прислушиваясь к своему неровному дыханию. — Морозы… собаки… В машине кто-то уехал. Могут же просто забрать. Или тот пьянь-сантехник… выгнал. И всё».

От этих мыслей сердце сжималось так, как не сжималось даже тогда, когда врач сообщал диагноз.

Но тут же поднималась другая, упрямая волна:

«А если жив? Если сидит там, как дурак, и ждёт? Я ж его… ни разу не предупредил, не сказал. Вышел — и пропал. Как предатель».

Он с трудом повернулся на бок, нашарил рукой подушку, сжал её.

— Нет… — прохрипел он в темноту. — Как только… как только растает… как только сил хватит… дойду. Ползком… но дойду.

Это решение не прозвучало торжественно, как клятва. Оно просто легло внутри, тяжёлым, но устойчивым грузом. Впереди была ещё масса страхов, слабость, но у него наконец появилась цель, крепко привязанная к одному маленькому рыжему существу.

Тем временем за окнами, о которых он теперь мог судить лишь по изменению звука улицы, зима входила в полную силу.

***


Для Огонька она не делилась на «начала» и «концы» — просто с каждым днём становилось всё холоднее. Морозы крепчали, снег ложился толстым слоем, утрамбовывался под ногами людей до хруста, на утреннем воздухе слышался особый стеклянный звук — дыхание ударялось о ледяные стенки мира.

Каждый день кот занимал своё привычное место у входа в подвал. Он сидел на бетонной ступеньке, поджимая под себя лапы, пряча нос в шерсть, но взгляд его был устремлён вперёд, туда, откуда раньше всегда появлялся знакомый силуэт.

Он не понимал причин отсутствия человека. В его мире не существовало слов «инсульт», «больница», «инвалидность». Но в этом мире очень чётко существовали понятия «ушёл и не вернулся» и «бросил». И второе слово он почему-то не мог применить к Степанычу.

Каждый раз, когда мороз особенно жестоко сковывал двор, когда ветер забивал снег в те самые щели, к которым обычно стремятся кошки, Огонёк всё равно оставался на посту, насколько позволяли силы.

Ночью он приспосабливался как мог. Иногда удавалось проскользнуть внутрь подвала, если кто-то не до конца прикрыл дверь. Тогда он забирался в знакомую каморку сантехников, юркнул в свою коробку у обогревателя — сейчас уже не такой жаркий, как раньше, но всё же тёплый — и проводил там несколько часов, слушая, как по трубам далеко гудит вода.

Иногда его впускали в подъезд: какая-нибудь добрая душа приоткрывала дверь, и он тихо проскакивал внутрь, устраивался на коврике между первым и вторым этажом, где чуть менее продувало.

— Ладно, посиди, — говорил кто-то, поднимаясь мимо. — Только не гадь тут, понял?

Иногда других вариантов не было: дверь в подвал плотно закрыта, подъезд заперт с домофоном, никто не выходит часами. Тогда он забивался под ступени, где между бетоном и землёй оставалась полоска пространства, или под машину, где ветер свистел меньше.

Где бы он ни ночевал, его внутренний компас всегда был направлен к одному месту — каморке сантехников. От неё он отсчитывал свои маршруты, туда возвращался уставший, туда подбирался по утрам. Это было ядро его маленькой вселенной. Но без Степаныча даже это ядро казалось пустым: коробка была на месте, обогреватель гудел, иногда кто-то из работников бросал ему остатки колбасы, но в этом тепле не было главного — запаха, голоса, тяжёлой ладони, которой привык оканчивать каждый день.

Новый сантехник за это время нисколько не изменился в лучшую сторону. Он так же приходил на работу с тяжёлым перегаром, шлёпая по коридору тяжёлыми ботинками.

— Опять этот рыжий тут, — ворчал он, переступая через кота у батареи.

Иногда ворчания было мало. Однажды, увидев, что Огонёк устроился слишком близко к его табуретке, он схватил мокрую, жирную от мазута тряпку и швырнул прямо в кота.

— Вон отсюда! — рявкнул он. — Достал уже, шерстяной.

Тряпка ударила по спине, неприятно прилипла к шерсти. Огонёк вздрогнул, скользнул к стене, прижав уши. Обиду он переживал молча: просто ушёл в угол, где было чуть холоднее, но безопаснее от летящих предметов.

В другой раз он нашёл на полу возле коробки миску с остатками каши. Осторожно подошёл, принюхался, начал есть. В этот момент мимо прошёл сантехник, споткнулся, выругался, и вместо того, чтобы просто обойти, грубо оттолкнул кота носком ботинка.

— Вали, говорю! — процедил он.

Кот снова отскочил, уклонился, но не убежал далеко. Он мог бы найти другой подвал, другой двор — мир полон закоулков. Но что-то удерживало его именно здесь, возле этой двери, возле этой батареи. В каждом шорохе он всё ещё слышал возможные шаги того, кто когда-то вытащил его из кипятка.

С жильцами отношения у него, наоборот, были почти тёплыми. Несмотря на грубость нового «начальства», люди по-прежнему подкармливали кота.

— О, наш Огонёк, — улыбалась соседка с пятого этажа, ставя у подъезда миску с сухим кормом.

— Иди, рыжий, курочки поешь, — шептал бабушка из соседнего подъезда, вытаскивая из пакета косточки.

Дети, выходя во двор, каждый раз оглядывались:

— Мам, а кот где? Смотри, вон сидит!

Они пытались его погладить, но стоило руке приблизиться, как кот отскакивал, делая два быстрых шага назад. Он забирал еду только тогда, когда человек отходил на приличное расстояние. На вытянутых руках он не задерживался ни на секунду — любое движение в его сторону воспринималось как возможная попытка схватить и унести.

Этот страх был не просто осторожностью уличного животного. Где-то глубоко, под шерстью и шрамами, жило то самое котёнкино воспоминание: когда его однажды уже взяли, поносили на руках, покормили, а потом холодно отвезли и оставили на улице. И он не хотел повторения.

Даже зимой, когда мороз делал каждую ночь похожей на маленькую казнь, он предпочитал мерзнуть, но оставаться свободным — здесь, у своего дома, у своей каморки, где он всё ещё надеялся увидеть знакомую фигуру.

Он мёрз, страдал от периодического голода, терпел тряпки и пинки, но с каждым новым утром успокаивал себя одной и той же мыслью: «А вдруг сегодня? Вдруг сегодня вон из-за того угла, из-за гаража, из-за лавочки выйдет он?»

Зима тянулась бесконечно, как длинный коридор. И вдруг в этом коридоре запахло весной.

Снег стал рыхлым, под ногами появились серые островки асфальта, из-под проталин вытекали струйки воды. В воздухе появился тот самый запах — мокрой земли, талой воды, чего-то живого, пробивающегося сквозь лёд.

Огонёк, чувствуя, как солнце впервые за долгое время согревает его шерсть по-настоящему, позволил себе чуть-чуть расслабиться. Он дольше задерживался снаружи, подставлял спину тёплым лучам, медленнее уходил в подвал. Казалось, самое страшное уже позади: главные морозы пережиты, собачьи своры тоже казались менее активными — многие гуляли с хозяевами по асфальту, избегая мокрой каши.

В один из таких дней он сидел недалеко от подъезда, на кусочке асфальта, уже свободном от снега. Солнце пригревало, глаза щурились сами собой, мышцы наконец перестали быть сжатыми в пружину.

Именно в этот момент из-за угла вывернулась женщина с крупной собакой на поводке. Пёс был домашний, ухоженный, с блестящей шерстью и тяжёлой мордой. Увидев кота, он дёрнул поводок.

— Тихо, Рекс, — автоматически сказала хозяйка, отвлёкшись на телефон. — Нельзя.

Но поводок был застёгнут не до конца, карабин чуть разошёлся, и в следующую секунду собака вырвалась.

Всё случилось мгновенно. Огонёк, расслабленный и согретый солнцем, не успел вовремя оценить опасность. Он только успел распахнуть глаза, когда огромная тень накрыла его.

Резкий рывок — его тело подбросило вверх, челюсти впились в бок. Жгучая, рвущая боль прорезала всё — как когда-то горячий кипяток, только теперь удар шёл изнутри. В ушах загрохотало, мир закувыркался. Он действительно на секунду почувствовал, будто летит: шерсть, воздух, лай, крик женщины.

Потом — удар о землю. Сырая, холодная грязь вдавилась в рану, в рот, в нос. Откуда-то сверху раздались крики:

— Фу! Фу, Рекс! Нельзя! Я сказала, нельзя!

Собаку дёрнули за ошейник, грубо оттаскивая в сторону. Она ещё пыталась рвануться к коту, рыча, но поводок теперь был намотан на руку хозяйки намертво.

— Да что ты… Кошку увидел, да? Ну что ж ты… — бормотала она, больше ругая пса для приличия, чем думая о том, что лежит в грязи.

Огонёк лежал, не двигаясь. В ушах стучало, бок горел и ныл одновременно, лапы не слушались.

Мимо кто-то проходил, замедляя шаг.

— Ох… покусал-то, — сказал один голос.

— Надо было смотреть, — отозвался другой. — Ладно, выживет, не впервой.

Никто не наклонился, не проверил, дышит ли он, не попытался накрыть его коробкой, не отнести к ветеринару. Люди спешили по своим делам: кто-то торопился на автобус, кто-то нёс пакеты, кто-то говорил по телефону. В их голове произошла быстрая запись: «Собака покусала кошку», — и тут же сменилась следующей: «Надо не забыть купить хлеб».

Когда шум стих, а собака с хозяйкой скрылись за углом, Огонёк с трудом попытался шевельнуться. Тело откликнулось вспышкой боли. Он не мог встать, но мог ползти.

Вертикально вверх, в чужие руки, сердце его не тянуло — только прочь, в тень. Он, тихо поскуливая по-кошачьи, прижимаясь к земле, пополз к ближайшему укрытию — под низкий деревянный настил у мусорных баков. Там была щель, ведущая в узкое пространство между досками и стеной.

Он втиснулся туда, оставляя за собой тонкий след крови, свернулся, насколько позволяли раны, и замер. Лизать рану было больно, но инстинкт заставлял его проводить шершавым языком по разодранной шерсти, очищая её от грязи.

Он боялся не боли и даже не смерти. Он боялся, что его поймают, подберут, увезут — туда, где он потеряет из виду вход в подвал, место, где когда-то чувствовал себя дома.

«Если уж умирать… то здесь», — если бы кот мог формулировать мысли словами, они звучали бы так.

Следующие дни слились для него в мутный поток. Он почти не двигался, выходя из своего укрытия только тогда, когда силы совсем иссякали и запах еды становился невыносимо манящим.

Иногда кто-то из жильцов, заметив его исчезновение у подъезда, озабоченно спрашивал другого:

— Слушай, а где наш кот-то, рыжий? Не видел?

— Да, что-то давно не попадался… Может, к кому прижился.

Огонёк появлялся у мусорки, шаткий, с настороженным взглядом, хватал кусок еды и снова исчезал в своём тайнике. Раны на боку и шее медленно стягивались, покрывались корочками, потом исчезали под отросшей шерстью.

Он выжил. Ещё раз.

Но после этого стал ещё осторожнее. Мир, который и раньше не казался безопасным, теперь окончательно превратился в территорию, где с любого бока может прилететь удар.

Когда силы более-менее вернулись, он начал искать способ одновременно видеть двор и оставаться недосягаемым. Так он нашёл своё дерево.

Ещё осенью, когда листья были жёлтыми, он любил забраться по его шершавому стволу повыше и смотреть сверху на машины, людей, детей на качелях. Теперь это стало не прихотью, а стратегией.

Он выбрал толстую ветку, расположенную так, что с неё хорошо просматривался вход в подвал и часть двора. Ветки ещё были голые, только мелкие почки намечались на концах, поэтому его рыжая шерсть иногда бросалась в глаза.

— Смотри, он как ворона на дереве сидит, — смеялись дети.

— Часовой, — однажды сказал кто-то из взрослых, запрокидывая голову.

И это слово странно точно подходило: он действительно был часовым, караульным своего прошлого.

Оставшиеся месяцы тянулись длинной, растянутой линией. С момента исчезновения Степаныча прошло уже четыре месяца.

За это время двор менял одежду: снег то набрасывался тяжёлой шубой, то съёживалcя в корке льда, то исчезал совсем, оставляя лужи, в которых отражались серые дома. Люди переходили от тяжёлых пуховиков к лёгким курткам, от шапок к капюшонам и обратно.

Режим Огонька был почти неизменным. Часть дня он проводил на своей ветке, всматриваясь в каждую фигуру, выходящую во двор. Часть — у двери каморки, где иногда открывалось и закрывалось «не то» лицо. Часть — в поисках еды, обходя мусорные баки и знакомые подъезды.

За всё это время ни разу не мелькнула та самая сутулая фигура, с чуть волочащейся ногой. Но его убеждённость почему-то не ослабевала.

По вечерам, когда двор погружался в сумерки, он закрывал глаза и будто рисовал себе картины: вот за дверью раздаётся знакомый кашель, скрип подошв; вот дверь распахивается, и на пороге появляется Он — чуть худее, может быть, но всё с тем же запахом табака и железа. Вот он наклоняется, щурясь, и говорит своим привычным голосом:

— Ну что, напарник, дождался?

И обязательно — вытаскивает из сумки бутерброд с двумя кусками колбасы, половину из которого отдаёт ему. Эти придуманные сцены держали кота не хуже тёплого подвала.

Постепенно зима совсем сдала. Снег исчез, в лужах перестали образовываться ночные корочки льда, на деревьях набухли, а потом и лопнули почки, показав робкую зелень. На проводах за окном кто-то заливался птичьими трелями, которых давно не слышали за зимним стеклянным молчанием.

Теперь Огоньку уже не грозила смерть от холода. Он выиграл этот бой — вышел, пусть с новыми шрамами, но живой. Но другая, более тихая битва продолжалась: битва за веру в возвращение человека.

Последние дни перед развязкой были особенно напряжёнными, хотя внешне мало чем отличались от предыдущих. Просто кот, будто сам того не замечая, стал чаще спускаться с дерева и подолгу сидеть у двери каморки, припадая ухом к холодному металлу. При каждом шаге в коридоре, при каждом скрипе он вскидывал голову, вглядывался.

В воздухе было не только запах весны — мокрой земли, нагретого асфальта, стираемой со двора зимы, — но и что-то ещё, невнятное, но ощутимое, как перед грозой. Будто всё вокруг затаило дыхание, ожидая какого-то события.

Он сидел у двери в один из таких дней, когда вдруг услышал звук, который не слышал очень давно, но который невозможно было забыть.

Это был кашель.

Не резкий, не молодой, а тот, особенный, с сиплым надрывом, с лёгким «подтягиванием» в конце, который он слушал когда-то каждое утро в подвале. Кашель человека, который много лет проработал в сырости и пыли.

Тело кота моментально напряглось. Уши поднялись, как антенны, голова чуть повернулась в ту сторону, откуда доносился звук. Сердце — если бы его можно было услышать — наверняка сделало лишний удар.

«Неужели?..» — это слово пронеслось в нём не как мысль, а как волна.

Кашель повторился — чуть ближе.

Он вскочил, обернулся, начал судорожно вертеть головой, выискивая источника. Двор был как двор: дети на качелях, женщина с коляской, мужчина, тащащий сумки. И среди них — фигура старого человека, идущего медленно, осторожно, с белой тростью в руке.

Степаныч изменился. Он сильно похудел, словно кто-то вынул из него половину плотности. На лице — тёмные очки, за которыми не видно глаз. Он шёл, чуть выставив вперёд свободную руку, нащупывая невидимый воздух. Каждое движение было осторожным, счётным. Рядом шёл мужчина помоложе, поддерживая его под локоть — сын.

Визуально он стал другим — чужим. Но для кота этого было мало. Он узнавал не только глазами — по силуэту, по характерному наклону головы, по тому, как правая нога делала чуть более тяжёлый шаг, чем левая. И по кашлю, который не спутаешь ни с каким другим.

Степаныч, приближаясь к знакомому дому, сам волновался так, будто шёл на экзамен. Квартиру он уже давно освоил: знал, где диван, где кухня, мог дойти до туалета без падений. Но выйти за пределы своего этажа — это был другой уровень.

— Тихо, пап, здесь ступеньки, — предупреждал его сын.

— Понимаю, — буркнул старик.

Он чувствовал под ногами смену поверхностей, слышал, как по-другому звучат шаги в подъезде и во дворе, различал запахи: влажной земли, бензина, резины от машин, чьих-то духов. И где-то под всем этим — знакомый, давно потерянный запах подвала, железа, влажных труб.

«Дойду — не дойду? — спорил он сам с собой. — Жив ли он там? Вдруг придём, а там пусто… или другой кот. Или… никого. Может, лучше вообще не идти? Меньше сердцу…»

Но ноги продолжали двигаться вперёд. Белая трость ритмично отбивала невидимую дорожку. Сын рядом чуть подталкивал, когда нужно было повернуть.

— Мы почти у дома, где ты работал, — тихо сообщил он. — Чувствуешь запах?

— Чувствую, — ответил Степаныч. Голос у него дрогнул.

Он не знал, жив ли Огонёк. Не знал, как кот перенёс зиму, не выгнали ли его, не забрали ли куда-нибудь. Он боялся кричать по имени, боялся услышать в ответ тишину — та тишина была бы куда страшнее, чем любой диагноз.

Но судьба, похоже, решила всё за него.

Огонёк, спрыгнув с дерева, сначала сделал круг, подкрадываясь не напрямую — привычка осторожности не исчезла. Он обошёл лавочку, остановился за мусорным баком, выглянул, убедился, что это действительно не кто-то похожий, а он. Потом, делая полукруг, стал приближаться.

Сначала шаги были короткими, прерывистыми, готовыми в любой момент превратиться в прыжок прочь. Но чем ближе он подходил, тем сильнее ощущал: это свой. Запах — пусть чуть изменившийся лекарствами и больницей, но всё тот же; походка; даже воздух вокруг него — родной.

На расстоянии вытянутой руки он остановился. Постоял секунду. Потом осторожно дотронулся головой до штанины, провёл по ней боком.

Степаныч почувствовал этот мягкий, тёплый удар, как электрический разряд. Он остановился, трость чуть дрогнула в руке.

— Пап, осторожно, — сказал сын.

— Тише ты, — выдохнул старик. Рука сама собой опустилась вниз, нащупывая пространство рядом с ногой. Пальцы наткнулись на что-то знакомое — на упругую, тёплую кошачью спину, на ту самую шерсть, которую он когда-то вытирал полотенцем после кипятка.

Под пальцами заурчало. Так громко, что, казалось, это урчание мог услышать весь двор.

— Ого… — голос у него сел. — Огонёк…

Он провёл ладонью вдоль спины, ощутив под шерстью маленькие шрамы и живое сердце, бьющееся под подушечкой.

— Ты… ты чего… — слова слипались, но на этот раз не от болезни, а от нахлынувших чувств. — Дождался, дурак…

Огонёк в ответ не стеснялся. Вся его осторожность, все месяцы напряжения, вся недоверчивость к чужим людям как будто растворились в этом прикосновении. Он прижался к его ноге сильнее, подставил голову под руку, затем, не выдержав, встал на задние лапы, упёрся передними в колено, словно пытаясь взобраться выше, ближе.

— Мур-р-р… — жилы под пальцами вибрировали, будто внутри кота работал маленький мотор.

Сын смотрел на эту сцену молча. Для него отец был прежде всего пожилым пациентом после инсульта, с ограничениями, диагнозом. Для кота — ничто из этого не имело значения. Для кота он был просто «свой человек, который вернулся».

— Ну, здравствуй… — наконец выговорил Степаныч, с трудом сглатывая. — Я… думал, всё… не увижу тебя. Думал, не дойдём. А ты… дурак рыжий… сидел тут, да? Ждал?

Он говорил тихо, срывающимся голосом, но в этих обрывках фраз было больше смысла, чем в самых расплывчатых объяснениях врачей.

— Прости… — выдохнул он ещё. — Я… не бросал. Не мог… прийти. Видишь, теперь… вот так.

Он почти смеялся, почти плакал, проводя ладонью по знакомой голове, по ушам, чуть надорванным собачьими зубами, по шее, где под пальцами угадывался старый шрам.

— Ты мне… нужен, — сказал он наконец почти шёпотом. — Никуда я без тебя… не денусь. Как ходил… напарником, так и будешь. Только теперь… ты мне глаза будешь. А я тебе… батарея и колбаса. Договорились?

Кот в ответ замурлыкал ещё громче, впечатываясь в его руку, будто хотел залезть под кожу. Он тёрся о штанину, о пальцы, о трость. Ни к одному человеку во дворе он никогда не подходил так близко. Вся его выстраданная за зиму дистанция, вся осторожность к чужим рукам не действовали на этого старика.

Здесь, у слепого, немного дрожащего, но тёплого человека, можно было позволить себе всё: довериться, расслабить спину, закрыть глаза и просто слушать, как под пальцами дышит другая жизнь.

Постепенно двор вернулся к своим делам. Кто-то прошёл мимо, усмехнулся:

— Вот это встреча, а. Думал, кот уже к кому прижился, а он, вон, старика дождался.

Но ни для кота, ни для старика эти замечания не имели значения. В их маленьком мире сейчас было только одно — прикосновение лапы к пальцам, тяжесть трости в другой руке и горячее мурчание, которое заполняло все пустоты внутри.

Если посмотреть на них со стороны, картина была почти нелепой: слепой, пожилой, частично искалеченный инсультом мужчина с тростью и тёмными очками и рядом — ободранный жизнью, переживший пару зим, бездомный кот с шрамами.

Оба были сильно повреждены этим миром. У обоих были свои потери: у одного — зрение, здоровье, жена, у другого — дом, прежние люди, доверие к большинству. И именно поэтому, они так крепко держались друг за друга.

kotaru.books 

#котогонек