Сегодня, 10 февраля, День памяти А.

С.Пушкина и 133 года со Дня рождения Б.Л.Пастернака, памяти которого и посвящена эта заметка.
С.Мнацаканян, поэт, эссеист, литературный критик, писал: "... Им очаровывались навсегда. В своё время Маяковский в своём знаменитом пособии «Как делать стихи» заявил о гениальности Пастернака, опираясь на строфу из его прекрасного любовного стихотворения «Марбург», которую привёл неточно:
В тот день всю тебя от гребёнок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Признать гениальность соперника – для Маяковского было отважным поступком. Великий футурист, он ведь тоже был трагиком. И он понимал, что такое стихи. В этой строфе он изменил одно слово «таскал я с собой». Он бы – таскал. Пастернак – носил. Ноша жизни была невыносима и прекрасна.
В его автобиографическом эссе «Люди и положения» поэт очерчивает круг своей жизни, вспоминает друзей и собратьев по поэзии, мучительно вспоминает Маяковского, признаётся в любви к Цветаевой, вспоминал о своей дружбе с Есениным: «То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние. Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на Сером Волке перелетел океан и, как Жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами: то, как из карт, раскладывая пасьянсы из слов, то записывая их кровью сердца. Самое драгоценное в нем — образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданной с ошеломляющей свежестью, как она далась ему в детстве». Пример Пастернака кружил головы. Ему следовали в творчестве... Правда, эпигоном Пастернака оставаться было невозможно. Он поражал молодых поэтов, как корь, как оспа. Как ни крути, оспины все – пастернаковские. Кто вовремя не отказался от пастернаковского щебета и словесной метели, кончался как самостоятельный поэт. На памяти не осталось ни одного подражателя. А почему? Да потому, что подражать Пастернаку невозможно!"
Обычно воспоминания современников – это наиболее интересная и уязвимая сторона жизни больших поэтов, потому что авторы их пытаются жизнь великого человека разделить на мелкие части, что неизбежно ведёт "к уменьшению масштаба личности". Но в случае с Пастернаком этого не произошло. А вспоминали поэта друзья, знакомые, очевидцы его жизни. Это воспоминания Корнея Чуковского, Эдуарда Бабаева, Валентина Берестова, Эммы Герштейн,сына Евгения Пастернака. «Биограф своего отца» — так просто и скромно он просил характеризовать себя в публичных документах.
Евгений Борисович сделал для отца едва ли не больше, чем сделал он для сына. С его уходом исчезла последняя возможность если не увидеть, то представить живого Б. Пастернака: ростом, голосом, почерком, чертами лица (улыбка была материнская) он напоминал отца так разительно, что в этом было что-то даже мистическое. И был такой случай. В 1965 году вышел том Пастернака в «Библиотеке поэта» с предисловием Синявского. Синявский с женой снимали дачу в Переделкине. Евгений Борисович зашел поблагодарить за статью об отце (вероятно, и по сей день одну из лучших), не застал и оставил карандашную записку с подписью «Пастернак». Синявский, увидев почерк, побелел: «Марья! ОН заходил, а нас не было!»
Внизу-фото сына Б.Пастернака Евгения Борисовича.
Евгений Борисович Пастернак сделал для памяти отца бесконечно многое: написал первую — и лучшую — биографию, опубликовал полное собрание сочинений и писем, неутомимо встречался с биографами, исследователями, переводчиками.
Всего в архиве Евгения Пастернака около 200 печатных работ, посвящённых жизни и творчеству отца, его отношениям со знаменитыми современниками.
" Мне иногда с упреком говорили: - Ты же крестьянин, а любишь Пастернака. Как это понимать? А для меня он был самый земной, а для меня он был пахарем и сеятелем в поле литературы и в трудные мои годы и теперь, когда я и сам седой”, - признавался Виктор Боков,поэт,прозаик.
Знакомство В.Бокова с Пастернаком переросло в дружбу на чистопольской земле. Здесь они часто встречались, говорили о поэзии. “Зимой 1941 года шли мы с Борисом Леонидовичем по городу Чистополю, над Камой. Закатывалось по-пушкински ясное морозное солнышко.
- Посмотрите, какие крыши! – воскликнул Борис Леонидович. – Это же медовые пряники! Отламывай и ешь!
Тут в нем говорил отец, выдающийся художник Леонид Пастернак, которого любил Лев Николаевич Толстой”.
В марте 1942 г. В. Бокова призвали в армию: " Ну, как уехать, не простившись с обожаемым маэстро. Захожу на квартиру, где жил Пастернак.
- Его нет, - сказали хозяева, - он ушел на колонку за водой.
Вдруг дверь открылась и на пороге встал Пастернак. В руках он держал две новых оцинкованных бадьи с дымящейся от холода водой.
- Это ваша судьба! – воскликнул Борис Леонидович. – Я как знал, что вы придете проститься, всклень налил.
Он благословил меня в путь, который оказался трудным и трагичным.”
Жизнь угощала меня шоколадом
и шомполами,
Медом и горечью.
Порядочными людьми
и сволочью,
истиной и заблуждением,
и проволочным заграждением!
Спустя много лет Виктор Федорович, вспоминая об этом самом трагическом эпизоде своей жизни, ( в августе 1942 г. его арестовали за «разговоры». Был осуждён и отправлен в Сиблаг в Кемеровской области. С 1947 по 1956 год сослан в ссылку (за 101-й км) в Калужскую область в деревню Ильино Боровского района) был немногословен: “Оклеветали, арестовали, посадили”. И продолжил чисто по-боковски: “Чтобы быть русским писателем и не быть каторжником…”
Вернуться в жизнь, выстоять, не сломаться после пережитого Бокову во многом помог Пастернак. “Каждый приход к нему был для меня счастьем. Он заряжал меня, опального поэта, перенесшего Сиблаг, энергией терпенья и надежды. Автограф на одной из подаренных мне книг начинается словами – “любимцу моему”. Когда я прочел это наедине, у меня в глазах потемнело. Я буквально не шел, а бежал с книгой в руке, не садился на скамью, а складывал крылья, чтобы не встать, а взлететь и нести с собой бесценный дар – книгу великого поэта!”
Вот этот автограф Бориса Пастернака: “Виктору Бокову, любимцу моему, горячему, живому поэту в непрестанном действии, завидном и счастливом”.
Прожив долгую творческую жизнь,он по-прежнему считал, что у Пастернака есть чему учиться.
"Все встречи с Пастернаком, а их было немало за годы нашей дружбы, я приравниваю к престольным праздникам, которые я застал в своей родной подмосковной деревне. Увидев меня в окне своей дачи, каждый раз бежал он навстречу”.
Их общение было взаимно доверительным. “Говорить с Пастернаком о поэзии и поэтах я очень любил. Его определения были всегда неожиданны, смелы, правдивы и, что особенно важно, образны… Это круто наливавшийся свист – одно из определений поэзии самим Пастернаком. Вся поэзия Бориса Леонидовича – крутой налив, всевластная над словом музыка”.
Сохранил Боков в воспоминаниях и день похорон Пастернака. Он был среди тех, кто не побоялся прийти проститься с опальным поэтом. Чувство невообразимой потери, память об этом дне долгие годы не отпускала Виктора Федоровича. Вновь и вновь он возвращалсяся в тот день:
Болит плечо от гроба
Все нынешнее лето.
Не умолкает злоба
В тех, кто травил поэта…
Написано это в 1989 году, а такое ощущение, что поэт рассказывает о том, что довелось пережить вчера и все так же “болит от гроба” не только плечо, но и душа. В.Боков – один из немногих, кто в долгие годы замалчивания имени и творчества Пастернака не молчал, уже тогда прекрасно осознавая, что “Пастернак такой же классик, как Есенин, Маяковский, Ахматова, Цветаева”. И как же был рад, когда в 80-е годы начало меняться общественное сознание: “Теперь о его прогрессивной роли в развитии поэзии нет сомнений, все говорят, что он – гений. Поклонников у Бориса Леонидовича неисчислимо! Весь мир!”
В "СОБЕСЕДНИКе РОЩ" В.Боков писал: "... Художник слова, Пастернак владел мировой культурой. Он брал пример с Гете, когда переводил «Фауста»; он брал пример с Шекспира, перевоплощая его на русский язык; он брал пример у Николоза Бараташвили. Он брал пример и набирался смелости (это его слова) у высоких вершин человеческого духа, потому что сам был гений!"
Пастернак оказал огромное влияние на судьбу Андрея Вознесенского. Ему 14-летний Андрей впервые послал свои стихи. И с тех пор начались их регулярные «поэтические встречи и беседы». Эта дружба продолжалась до последних дней жизни Пастернака.
Замечательный очерк «Мне 14 лет» Андрея Вознесенского. Вот отрывок:" ...О, эти дворы Замоскворечья послевоенной поры! Если бы меня спросили: «Кто воспитал ваше детство помимо дома?» - я бы ответил: Двор и Пастернак.
4-й Щипковский переулок! О, мир сумерек, трамвайных подножек, буферов, игральных жосточек, майских жуков – тогда на земле еще жили такие существа. Стук консервных банок, которые мы гоняли вместо мяча, сливался с визгом «Рио-риты» из окон и стертой, соскальзывавшей лещенковской «Муркой», записанной на рентгено-костях.
Двор был котлом, клубом, общиной, судилищем, голодным и справедливым. Мы были мелюзгой двора, огольцами, хранителями его тайн, законов, его великого фольклора. …
Местами наших сборищ служили чердак и крыша. Оттуда было видно всю Москву, и оттуда было удобно бросить патрон с гвоздиком, подвязанным под капсюль. Ударившись о тратуар, сооружение взрывалось. Туда и принес мне мой старший друг Жирик первую для меня зеленую книгу Пастернака.
Сейчас понятие двора изменилось. Исчезло понятие общности, соседи не знают друг друга по именам даже. Недавно, наехав, я не узнал Щипковского. Наши святыни – забор и помойка – исчезли. На скамейке гитарная группа подбирала что-то. Уж не «Свечу» ли, что горела на столе?.."
"...В ноябре 1960 года, уже после похорон Пастернака, в «Литературе и жизни» появилось стихотворение Андрея Вознесенского «Кроны и корни». Выпуск журнала был целиком посвящен Льву Толстому. Стихи вполне вписывались в контекст, («Художник жил, лохмат...» — тут вроде бы о бороде Толстого), но написаны-то по следам недавнего прощания с Пастернаком — вполне отчетливо." Позже Вознесенский объяснит, что "замаскироваться" пришлось по понятным причинам: имя Пастернака в печати оставалось недопустимым.
Андрей Вознесенский
Несли не хоронить,
Несли короновать.
Седее, чем гранит,
Как бронза -- красноват,
Дымясь локомотивом,
Художник жил,
лохмат,
Ему лопаты были
Божественней лампад!
Его сирень томилась...
Как звездопад,
в поту,
Его спина дымилась
Буханкой на поду!..
Зияет дом его.
Пустые этажи.
В столовой никого.
В округе -- ни души.
Художники уходят
Без шапок,
будто в храм,
В гудящие угодья
К березам и дубам.
Побеги их -- победы.
Уход их -- как восход
К полянам и планетам
От ложных позолот.
Леса роняют кроны.
Но мощно над землей
Ворочаются корни
Корявой пятерней.
1960
А.Ахматова
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет,- это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.
И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.
И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец…
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф,-
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А ОН ЕЕ СО ВСЕМИ РАЗДЕЛИЛ.