Булат Окуджава: "Нынче мне очень близок и дорог... - Нина Руднева

Булат Окуджава: "Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин... Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорён нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан… К счастью, во мне всё-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всём этом… И я увидел, что это поэт, безрасчётно преданный Евтерпе (Евтерпа — в греческой мифологии муза лирической поэзии и музыки), что слово «салонный» – пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов… И вот, когда по воле различных обстоятельств это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин – мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором ещё предстоит говорить, и у которого есть чему учиться». 16 мая исполнилось 135 лет со дня рождения Игоря Северянина (Игоря Васильевича Лотарёва). Долгое время имя Игоря Северянина было предано забвению. Первая книга стихов И.Северянина вышла в Ленинграде с предисловием Всеволода Рождественского только в 1978 году, к 100-летию со дня рождения поэта. Но невозможно представить себе Серебряный век русской поэзии без стихов этого большого и, безусловно, талантливого поэта, "с дарованием, бесспорно выдающимся",- В.Брюсов. По матери, урождённой Шеншиной, И.Северянин был в родстве с Афанасием Фетом, с историком Карамзиным, которого смело звал «доблестным дедом». Гордился троюродной сестрой А. Коллонтай, генерал-лейтенантом Георгием Домонтовичем, первым мужем матери. Свои детские годы поэт опишет в автобиографической поэме "«Роса оранжевого часа»: Отец мой, офицер сапёрный, Был из владимирских мещан. Он светлый ум имел бесспорный, Немного в духе англичан... А мать моя была курянка, Из рода древнего дворянкa… Посещения „ Мариинки“, где у семьи были постоянные места, oперы с участием Шаляпина и Собинова пленяли мальчика, у которого был прекрасный слух: «петь начал раньше, чем говорить». "... русские оперы очаровали меня, потрясли, пробудили во мне мечту — запела душа моя. Как все было пленительно... Сладко кружится голова. Как не пробудиться тут поэту, поэтом рожденному? "- писал он позже. Свою мать он боготворил до конца жизни: О, кто на свете мягче мамы? Её душа — прекрасный храм! Брак родителей не был счастливым – в душе Василия Петровича «бродил русский бес» „..И оргии, и кутежи ему не чужды были..." , а мать: Дочь предводителя дворянства Всех мерила на свой аршин... Естественно, что дон-жуанство Супруга — чувство до вершин Взнести успешно не смогло бы... В 1896 году, когда мальчику было 9 лет, родители расстались. И в марте отец, вышедший в отставку штабс-капитан Василий Петрович Лотарёв, переезжает с сыном в Череповецкий уезд, в то время Новгородской губернии, в имение сестры Сойволу, расположенное на берегу реки Суды. Отец редко бывал дома, больше в разъездах, тетка взяла на себя заботу о племяннике, но воспитанием его никто не занимался. Мальчик пристрастился к рыбалке: ... Я, постоянно рыбу удя, Знал каждый берега изгиб... Водились в Суде и стерлядки, И хариус среди стремнин… Я убежал бы без оглядки В край голубых ее глубин!... Красота природы русского севера стала для будущего поэта источником вдохновения на всю жизнь: Представь себе Леса дремучие верст на сто, Снега с корою синей наста, Прибрежных скатов крутизну И эту раннюю весну, Снегурку нашу голубую, Такую хрупкую, больную, Всю целомудрие, всю — грусть... Кажется, всё хорошо, но он всё сильнее скучает по маме: О, детство! Если бы не грусть По матери, чьи наизусть Почти выучивал я письма, Я был бы счастлив, как Адам До яблока… Затем- Череповецкое реальное училище, где юноша не проявлял усердия и которое не закончил, потому что весной 1903 года отец взял его с собой на Дальний Восток. Проехав через всю Россию, будущий поэт был очарован красотой Урала, Сибири, Байкала. В декабре 1903 года, перед самым началом Русско-японской войны Игорь поссорится с отцом и, вопреки его воле, уедет в Петербург, к матери. Через несколько месяцев отца не станет, и до конца жизни Северянин будет мучиться своей виной перед ним: За месяц до войны не вынес Тоски по маме и лесам, И, на конфликт открытый ринясь, Я в Петербург уехал сам, Отца оставив на чужбине, Кончающего жизнь отца… Я виноват, и нет прощенья Поступку этому вовек... По дороге домой юноша проездом посетил Владивосток, где наблюдал знаменитый отряд крейсеров. А вскоре началась Русско-японская война. Внезапное, без официального объявления войны, нападение японского флота на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура в ночь на 9 февраля 1904 года привело к гибели наших сильнейших кораблей русской эскадры. Юноша был так потрясен гибелью совсем недавно виденных им красавцев крейсеров и броненосцев, что написал целый цикл стихотворений: «Гибель "Рюрика"», «Подвиг "Новика"», «Потопление "Севастополя"», «Захват "Решительного" и другие.. Именно с этих стихов поэт и отсчитывал начало своей профессиональной поэтической деятельности: Он спит теперь, герой, сном вечности объят, И имя Рюрика звучит бессмертной славой. В истории Тихоокеанского флота "Рюрик" по праву занял место рядом с "Варягом", "Стерегущим" и "Страшным"... Но даже такие откровенно патриотичные стихи напечатать было сложно. «За эти годы, — вспоминал позже Северянин, — мне посчастливилось напечататься только в немногих изданиях. Одна "добрая знакомая" моей "доброй знакомой", бывшая "доброй знакомой" редактора солдатского журнала "Досуг и дело", передала ему (генералу Зыкову) мое стихотворение "Гибель Рюрика", которое и было помещено 1-го февраля 1905 г. во втором номере этого журнала под моей фамилией: Игорь Лотарёв". В то же время он стал издавать свои стихи отдельными брошюрками за свой счёт, рассылая их по редакциям — "для отзыва", но они никого не заинтересовывали. Откликов не было. К 1910 году Игорь Северянин издал за свой счет 35 книжечек, которые предполагал позже включить в «Полное собрание поэз». Первый, кто приветствовал появление Северянина в литературе и оценил его незаурядный талант, был поэт Константин Фофанов. Встретились они 20 ноября 1907 года и быстро подружились, несмотря на большую разницу в возрасте. Тогда же поэт взял себе псевдоним — Игорь-Северянин, через дефис, но в печати дефис не закрепился.. Фофанов увидел в Северянине большой талант и предсказывал ему будущую славу. О судьбе своего кумира, который ко времени знакомства с Северяниным жил в нищете и пьянстве, поэт не раз вспоминал с горечью: Большой талант дала ему судьба, В нём совместив поэта и пророка. Но властью виноградного порока Царь превращён в безвольного раба... Поэзия Северянина была настолько своеобразна своим „лица необщим выраженьем“ (Евгений Баратынский " Муза"), что и неудивительно, какое количество самых полярных оценок она вызывала – от абсолютного неприятия до восторженного поклонения. Северянин чутко уловил настроение эпохи- зарождение общества потребления. Все, начиная от простого обывателя, жаждали развлечений, лёгкой и красивой жизни. Георгий Адамович, поэт, критик, писал:" Была в эти тревожные годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны. Мир казался особенно дорогим и прекрасным, потому что ежеминутно боялись потерять его". Театральность, игра стали определять и творчество, и манеру поведения, и стиль жизни. В. Маяковский с его фобиями облачается в знаменитую жёлтую кофту, надевая на себя маску уличного хулигана, которую принимали за подлинное лицо. Н. Клюев, появлявшийся среди поэтов в деревенской рубахе, подпоясанной веревкой, и в смазных сапогах, в нормальной жизни „одевался как изысканный денди и напрочь забывал деревенский говор“. И даже знаменитое поэтическое кафе «Бродячая собака» превратилось в «Привал комедиантов». Вообщем, не жизнь, а карнавал. A Игорь Северянин едва ли не возглавлял этот карнавал. Современники единодушно отмечали его редкий игровой талант, да и сам поэт охотно признавал свою игру. В автопортрете „ Игорь Северянин“ он пишет: Он тем хорош, что он совсем не то, Что думает о нем толпа пустая, Стихов принципиально не читая, Раз нет в них ананасов и авто… Фокстрот, кинематограф и лото – Вот, вот куда людская мчится стая! А между тем душа его простая, Как день весны! Но это знает кто?.. Критики упрекали Северянина в будуарности, экстравагантности, пошлой изысканности. Былo ли это в его стихах? Было. Но он вполне осознанно насыщал этим свои стихи. Для него это как бы – литературный прием, игра в пошлость: Во мне выискивали пошлость, Из виду упустив одно: Ведь кто живописует площадь, Тот пишет кистью площадной. А если вспомним современника Северянина- блистательного А. Вертинского, который в своём творчестве очень походил на Северянина и исполнял песни, написанные на его стихи. Он что - тоже пошляк? Конечно нет, потому что очевиден неподражаемый талант Вертинского – артиста, умеющего „из горничных делать королев“. Так же и с Северяниным. "Людской стае" он предлагает иллюзорную мечту об изящной жизни: Мысли, мысли!.. – сиры, бóсы, Вечер крылья распростёр… – К чёрту «вечные вопросы»! – Пью фиалковый ликёр. Северянин был человеком весьма ироничным. Г. Шенгели – друг и, в известной мере, ученик Северянина утверждал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, — это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи — сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой… Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения»: Пускай критический каноник Меня не тянет в свой закон – Ведь я лирический ироник: Ирония – вот мой канон. Эту мысль Северянин повторяет и дальше: Он в каждой песне, им от сердца спетой, Иронизирующее дитя. Поэт и сам свои наиболее вызывающие «поэзы» ( так он называл свои стихи) в узком кругу открыто называл "стихами для дураков". Северянин действительно презирал «почтенное общество» и издевался над публикой, пародируя ее вкусы: В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив. Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе: Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив. Каждая строчка — пощёчина. Голос мой — сплошь издевательство. Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс. Я презираю вас пламенно, тусклые ваши сиятельства, И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс! Блёсткая аудитория, блеском ты зло отуманена! Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт! Тусклые ваши сиятельства! Во времена Северянина Следует знать, что за Пушкиным были и Блок, и Бальмонт! О презрении к толпе Северянин писал часто: Я – не игрушка для толпы, Не шут офраченных ничтожеств! Да, вам пою, – пою! – И что же? О, люди! как же вы тупы;… – Я – ветер, что не петь не может! А в стихотворении, обращенном к Бальмонту, звучит обида на свою эпоху: Мы обокрадены своей эпохой, Искусство променявшей на фокстрот. Но как бы ни было с тобой нам плохо, В нас то, чего другим недостаёт... С презреньем благодушным на двуногих Взираем справедливо свысока. Довольствуясь сочувствием немногих, Кто золото отсеял от песка. Северянин в своей иронии, сарказме и сатире удивительно созвучен другому замечательному поэту – Саше Чёрному. Оба они страдали от человеческой глупости, пошлости, безвкусия обывателей, только в отношении к «сермяжной правде жизни» у Саши Чёрного преобладает тоска, а у Северянина – презрение: Мне сказали однажды: «Изнывая от жажды Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин Тонко любит искусство, Разбираясь искусно Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин». Чтобы слух сей проверить, Стал стучаться я в двери: «Вы читали Бальмонта, – Вы и Ваша семья?» – «Энто я-то? аль он-то? Как назвали? Бальмонта? Энто что же такое? не пойму что-то я. Може, энто письмовник? Так читал нам садовник, По прозванью Крапива – ик! – Крапива Федул. Може, энто лечебник? Так читал нам нахлебник, Что у нас проживает: Пармошка Разгул. Може, энто оракул?» – Но уж тут я заплакал: Стало жаль мне Бальмонта и себя, и страну: Если «граждане» все так – Некультурнее веток, То стране такой впору погрузиться в волну!.. Северянинская ирония часто соседствует с самоиронией, открывающей путь для бегства от действительности: За струнной изгородью лиры Живёт неведомый паяц. Его палаццо из палацц – За струнной изгородью лиры... Северянин издевается тонко: В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом Вы такая эстетная, вы такая изящная... Но кого же в любовники? И найдется ли пара вам? Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым, И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом, Жизнь доверьте вы мальчику в макинтоше резиновом... Но не замечались ни ирония, ни неприкрытая сатирa. А укрытием от невыносимой реальности и был весь тот прекрасно-сказочный мир с обольстительными мужчинами с "душистой душой, тщательно скрытой в шёлковом шелесте",и упоительными женщинами "в платье муаровом", и "шофэрами", дожидающимися их в "фешенебельных ландо" …Были и элегантные „коляски в электрическом биенье“, и „желтые гостиные из серого клёна, с обивкою шёлковой“, который поэт так изящно выдумал: Я царь страны несуществующей, Страны, где имени мне нет... В ранней поэзии И. Северянина немало и лирических, и лирико-драматических стихoв. В стихах "Январь" и "Октябрь" месяцы предстают, словно живые персонажи: Январь, старик в державном сане... Он любит, этот царь-гуляка, С душой надменного поляка, Разгульно-дикую езду... Пусть душу грех влечет к продаже: Всех разжигает старец, — даже Небес полярную звезду! ……………. Люблю октябрь, угрюмый месяц, Люблю обмершие леса, Когда хромает ветхий месяц, Как половина колеса... Морозом выпитые лужи Хрустят и хрупки, как хрусталь... Или вот это: В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка, У хорошенькой ласточки переломана лапочка, — Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю… Простота, искренность и цельность составляют одну из черт поэзии Северянина. Он воспевал и радость бытия, и природу, прекрасную в своем совершенстве: Проснулся хутор. Весенний гутор Ворвался в окна… Пробуждены, Запели — юны — У лиры струны. И распустилась сирень весны. У И. Северянина уже были страстные почитатели и еще более страстные почитательницы, но в мире высокой литературы его пока не признавал никто. Невольно вспоминаешь В.Высоцкого, чьи песни уже все пели или слушали, а литературная элита его и за поэта не считала. Но: не было бы счастья, да несчастье помогло. В конце 1909 года писатель И. Наживин привёз Л.Н.Толстому в Ясную Поляну брошюрку Северянина «Интуитивные краски». Толстого возмутило стихотворение „Хабанера II“: Вонзите штопор в упругость пробки И взоры женщин не будут робки… и он дал уничтожающую характеристику стихам Северянина: «Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!» Ирония снова не была замечена.Северянин же дает публике рецепт счастья: Вонзите штопор в упругость пробки,— И взоры женщин не будут робки!.. Да, взоры женщин не будут робки, И к знойной страсти завьются тропки… Ловите женщин, теряйте мысли... Счёт поцелуям — пойди, исчисли!.. А к поцелуям финал причисли,— И будет счастье в удобном смысле!..... Наживин полагал, что Толстой уничтожил Северянина. «Об этом,— вспоминал позже И. Северянин,— мгновенно всех оповестили московские газетчики… после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого меня стали бранить все, кому не лень“. И в то же время "...сорок журналов оспаривают право напечатать стихи; женские гимназии, институты, училища, курсы и благородные собрания рвут на части вошедшего в моду автора, зазывая на вечера“. И Северянин тут же отозвался: Я прогремел на всю Россию, Как оскандаленный герой!.. Литературного Мессию Во мне приветствуют порой. Порой бранят меня площадно, – Из-за меня везде содом! Я издеваюсь беспощадно Над скудомыслящим судом! Я одинок в своей задаче И оттого, что одинок, Я дряблый мир готовлю к сдаче, Плетя на гроб себе венок. По этому поводу поэт шутил: Моя вторая «Хабанера» Взорвалась, точно динамит. Мне отдалась сама Венера, И я всемирно знаменит!.. В 1911 году В. Брюсов, признанный мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив брошюру «Электрические стихи». Федор Сологуб посвятил Игорю Северянину в 1912 году стихотворение, начинавшееся строкой «Восходит новая звезда...». В 1911 И. Северянин возвестил о появлении Академии" эгофутуризма", но уже в 1912 году поэт вышел из группы, считая "миссию моего Эго-футуризма выполненной". Литературовед и критик Иванов-Разумник писал: "«Эго-футуризм» есть самоновейшее течение среди зелёной поэтической молодёжи. Они «создали» теорию самого крайнего индивидуализма, поставили вершиной мира своё «я» (о, незабвенные гимназические годы!), издавали различные «манифесты» и все поголовно именовали друг друга «гениями». Все это мило и безвредно; одна беда: почти все они - самые безнадёжные бездарности; об этих своих коллегах Игорь Северянин в одном из своих стихотворений выразился кратко и метко: Вокруг — талантливые трусы И обнаглевшая бездарь... Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут. Но талантливость при нём была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нём серьёзно и со вниманием». Но Северянин, жаждущий славы, будет продолжать возвеличивать собственное "эго". Завершив своё участие в новом течении,он публикует знаменитый эпилог, в котором "...неистребимые, святые в своей простоте вера и влюблённость в собственную гениальность." Я, гений Игорь-Северянин, Своей победой упоён: Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утверждён! От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провёл. Я покорил Литературу! Взорлил, гремящий, на престол! Я – год назад – сказал: «Я буду!» Год отсверкал, и вот – я есть!... Но, даровав толпе холопов Значенье собственного «я», От пыли отряхаю обувь, И вновь в простор – стезя моя... Лев Аннинский, литературный критик, писал, что магия четверостишия не в слове "гений", а в третьей и четвертой строках, " там - гениальный лепет вселенского дитяти, осваивающего непонятный мир: Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден! Все объять, всех примирить, всех полюбить". В 1913 г. Ф.Сологуб участвовал в составлении первого большого сборника И. Северянина «Громокипящий кубок», сопроводив его восторженным предисловием: «Одно из сладчайших утешений жизни - поэзия свободная, лёгкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны… Люблю стихи Игоря Северянина… Я люблю их за их лёгкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение… Воля к свободному творчеству составляет ненарочную и неотъемлемую стихию души его, и потому явление его - воистину нечаянная радость в серой мгле северного дня. Стихи его, такие капризные, лёгкие, сверкающие и звенящие...». И действительно, многие стихотворения сборника ярко, свежо и непосредственно передают радостную атмосферу весны, цветения, обновления мира. Радостью, восторгом и восклицательными знаками наполнено стихотворение "Весенний день". Герой весел, молод, влюблен, готов обнять весь мир, его душа поeт: Весенний день горяч и золот, — Весь город солнцем ослеплён! Я снова — я: я снова молод! Я снова весел и влюблен! Душа поёт и рвётся в поле, Я всех чужих зову на "ты"... Какой простор! Какая воля! Какие песни и цветы! Скорей бы — в бричке по ухабам! Скорей бы — в юные луга! Смотреть в лицо румяным бабам, Как друга, целовать врага! Шумите, вешние дубравы! Расти, трава! Цвети, сирень! Виновных нет: все люди правы В такой благословенный день! С 1913 по 1918 год книга издавалась 9 раз-небывалый случай в истории русской литературы! „Сборник сметался с прилавков, несмотря на тяготы и лишения мировой войны, революции, затем гражданской войны, невзирая на голод и разруху“. „Громокипящий кубок“ – начало громкой славы Северянина. Пять лет – с 1913-го по 1918-й ни один поэт не мог состязаться с ним в популярности. Был даже выпущен большой сборник аналитических статей, целиком посвященный его поэзии,- издание само по себе беспрецедентное: ни один из знаменитых поэтов - его современников (ни Блок, ни Брюсов, ни Бальмонт), такой книги не удостаивался. Но слава, действительно, была двусмысленной: публика заходилась в восторге от своего кумира, а критики только разводили руками… Моя двусмысленная слава Двусмысленна не потому, Что я превознесён неправо, - Не по таланту своему, - А потому, что явный вызов Условностям - в моих стихах. И ряд изысканных сюрпризов В капризничающих словах. И наконец, в его сторону поворачивают головы "громовержцы поэтического Олимпа", оценившие талант Северянина: Гумилев, Ахматова, Блок. "И долг будет возвращен" позже, в сборнике стихов "Медальоны", вышедшем в свет в Белграде в 1934 г. В книгу вошло 100 сонетов о поэтах, писателях и композиторах, большая часть из которых написана в Тойла - (Эстония) в 1925-1927 годах. Я Гумилеву отдавал визит, Когда он жил с Ахматовою в Царском, В большом прохладном тихом доме барском, Хранившем свой патриархальный быт. Не знал поэт, что смерть уже грозит, Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском, Не в удушающем песке Сахарском, А в Петербурге, где он был убит… Ахматова устала у стола, Томима постоянною печалью, Окутана невидимой вуалью Ветшающего Царского Села. Блок записывает в дневнике: «Отказываюсь от многих своих слов, я преуменьшал его…Северянин - истинный поэт. Это — настоящий, свежий, детский талант.“ Отдавая долг, Северянин напишет: Мгновенья высокой красы! — Совсем незнакомый, чужой, В одиннадцатом году, Прислал мне «Ночные часы». Я надпись его приведу: «Поэту с открытой душой». "... но что душа его детски, беззащитно открыта всему, что в нее залетает, действительно поразительная и, может быть, уникальная его черта в сонме великих поэтов".- Л.Аннинский. Вслед за «Громокипящим кубком» выходят пять новых сборников: "Златолира", «Ананасы в шампанском», «Victoria Regia», «Поэзоантракт" и «Тост безответный». Критика встречает новые книги всё хуже и хуже. Главный упрёк – в них включены ранние, незрелые стихи. Но публике не до критики. Популярность Северянина растёт с каждым днём. В дополнение к новым книгам Игорь Васильевич постоянно устраивает выступления на эстраде -«пoэзо-концерты». Их состоялось около 100 в период с 1913 по 1917 год, и шли они с невероятным успехом. Его слава походила на идолопоклонство. Он неизменно собирал полные залы в Политехническом музее в Москве, в городской Думе Петербурга, в крупнейших театрах многих городов России: Я знаю гром рукоплесканий Десятков русских городов... По словам Б. Пастернака, Северянин «повелевал концертными залами и делал полные сборы с аншлагами». Мария Моравская, поэтесса, которую А.Ахматова признала «товарищем по цеху» и впоследствии неоднократно дарила ей свои книги, а З. Гиппиус отзывалась о ней как о «чрезвычайно талантливой особе», прозаик, литературный критик, написавшая о себе: " Я полька, католичка, но обрусела настолько, что пишу исключительно по-русски. Моё глубокое убеждение, что русский язык — самый музыкальный для стихов, и я очень радуюсь, что я русский поэт, хотя знаю и ценю польскую литературу…". Она писала о причинах популярности Северянина: «Все читатели и почитатели Игоря Северянина, все слушатели его поэзо-концертов (какое романтическое слово!), восторженные курсистки и приказчики, всё это — «люди без собственных лимузинов», которые тоскуют по внешней культуре. Они чувствуют, вдыхая стихи Северянина, запах экзотических цветов, которые обычно им приходится видеть лишь за стеклом магазинного окна. Они слышат лёгкую бальную музыку в этих стихах с банальным ритмом. Они, читая Игоря, входят в нарядные будуары и видят зеркала, в которых им никогда не суждено отразиться. И крылатые яхты, и авто, и молниеносные путешествия по всему миру, — все, что доступно лишь немногим, лишь внешним хозяевам жизни, вынес Игорь на улицу. Он - бессознательный выразитель тоски по благам внешней культуры, тоски по физически полной жизни, по «нарядной сытости», как клеймят это некоторые». Природная музыкальная одаренность Северянина сказалась не только в музыкальности самих стихов, но и в музыкальности их авторского завораживающего чтения. Он гипнотизировал огромные залы своим исполнением, чего начисто лишены были и В. Хлебников, и А. Блок, и многие другие его современники-поэты. К.Чуковский писал:“…под вульгарной личиной сноба — радующий и светлый поэт. Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу, которая, словно река, подхватит тебя и несет, как бумажку, барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, и сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать. Он из той же породы поэтов-певцов, что и Фофанов, Мирра Лохвицкая, Бальмонт, для которых творить — это значило изливаться в напевах, — плохих или хороших, все равно, — которые не умели не петь, строки бы не написали без песни. Он превосходит всех силой дыхания, разнообразием интонаций и темпов. Его песни заразительнее, громче, назойливее, хочешь не хочешь, а подчиняешься им. Все, к чему ни прикоснется, превращается в песню…“ Читая его знаменитую поэму-миньонет (миньонет- что-то изысканно-очаровательное), невольно начинаешь напевать эти строки про себя на какой-то мотив: Это было у моря, где ажурная пена, Где встречается редко городской экипаж... Королева играла – в башнях замка – Шопена, И, внимая Шопену, полюбил ее паж… Этот романс, исполняемый теперь многими, известен, думаю, большинству. Послушайте его в исполнении В.Золотухина, в котором есть что-то северянинское: https://www.youtube.com/watch?v=-fXyIdsMqiw - Исполняет Валерий Золотухин. А. М. Арго (настоящая фамилия Гольденберг)- поэт, драматург, переводчик, вспоминал:" Высокий, прямой, с длинным, «лошадиным» лицом, облачённый в чёрный сюртук, с цветком в петлице, Северянин выходил на сцену аршинными шагами. Закладывал руки за спину или скрещивал на груди. Не обращая внимания на публику, смотрел поверх голов. Бесстрастным, мёртвым голосом начинал монотонное чтение, постепенно усиливая распев. У него была своеобразная манера декламации с замираниями, повышениями и резким обрывом на заключительных «щёлкающих» рифмах. В этом было что-то от шаманства. Уже через минуту, словно загипнотизированная, публика впадала в транс. «Смыслы» никого не интересовали – заменяла мелодия стиха, гипнотическая волна подхватывала и уносила. Увертюра Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо, остро! Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо! ..................... В группе девушек нервных, в остром обществе дамском, Я трагедию жизни претворю в грeзо-фарс... Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс! Закончив чтение, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла и млела oт преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией». Внимательный читатель среди пышных фраз, воссоздающих интерьер ресторана, находит четко сформулированную цель автора: "Я трагедию жизни претворю в грёзо-фарс…": Мои стихи - туманный сон. Он оставляет впечатление... Пусть даже мне неясен он, – Он пробуждает вдохновение... О люди, дети мелких смут, Ваш бог – действительность угрюмая. Пусть сна поэта не поймут – Его почувствуют, не думая... Особый шарм своему исполнению Северянин придавал, произнося многие слова на иностранный манер – менял „е“ на „э“. В стихах появлялись неологизмы, но достаточно легко воспринимаемые: "Я повседневно обэкранен", „окалошить“, „олилиен", "взорлил" и так далее . Среди его неологизмов есть хлёсткое, очень выразительное слово- бездарь. "Вокруг — талантливые трусы и обнаглевшая бездарь…" Неологизмы создавали новую образность, усиливали экспрессивность стихов. Он ошеломлял и в то же время льстил вкусам толпы, привлекая к себе широкую публику не лишённой таланта смесью дерзости и привычных, пошловато-красивых образов: любовь на берегу моря, замки, королевы, влюблённые пажи. Публика неистовствовала. В зале случались и обмороки. Во время гастролей купчихи в экстазе срывали с себя и бросали на эстраду к ногам кумира драгоценности. Сбылось предсказание Брюсова: «...и скоро у ног своих весь мир увидишь ты!». Передовая критика ополчалась на Северянина всё сильнее, а он отвечал презрительными дерзостями: Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка! Какая глупая в России критика… И не расслышала (иль то — политика?) Моей иронии глухая критика… Осталось звонкими, как солнце, нотами Смеяться автору над идиотами Да приговаривать: «Ах, посмотрите-ка, Какая подлая в России критика! Многие поэты оказались в тени северянинской славы. Никто не мог сравниться с ним в популярности. И не скрывали зависти. И. Бунин писал: «Игоря Северянина знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, юнкера, не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель Иван Бунин». В 1914 г. Северянин едет на гастроли на юг России с кубофутуристами В.Маяковским Д. Бурлюком, А. Кручёных и В. Хлебниковым. Их манифест «Пощёчина общественному вкусу» призывал «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч. с парохода Современности». В ответ на это Северянин, выступавший с ними в так называемой "Олимпиаде футуризма" написал: Для отрезвления народа, Который впал в угрозный сплин, – Не Лермонтова с парохода, А Бурлюков на Сахалин. Казалось бы, с В. Маяковским они антиподы. "Один - в марширующих колоннах пролетариата, другой - в "олуненных аллеях", где шелестят платья "дам", а связь очевидна, притом - прочнейшая, никакими революциями не поколебленная! "Мы никогда почему-то не говорили с Володей о революции, хотя оба таили ее в душах",- писал И.Северянин. Маяковский постоянно цитировал Северянина, а встретив его в 1922 году в Берлине, окликает радостно: "Или ты не узнаешь меня, Игорь Васильевич?" - И рапортует: "Проехал Нарву. Вспоминаю: где-то близ нее живешь ты. Спрашиваю: "Где тут Тойла?" Говорят: "От станции Иеве в сторону моря. Дождался Иеве, снял шляпу и сказал вслух, смотря в сторону моря: "Приветствую тебя, Игорь Васильевич!". Вот так: перед богом шляпы не снимал, а тут - снял",- писал Л. Аннинский. И Северянин откликается- в "Медальонах": В иных условиях и сам, пожалуй, Он стал иным, детина этот шалый, Кощунник, шут и пресненский апаш: В нем слишком много удали и мощи, Какой полны издревле наши рощи, Уж слишком весь он русский, слишком наш. В самый взлёт популярности автора "грёзо-фарсов" в самых рафинированных интеллигентских кругах принято было его как бы сторониться, стесняться, принимать с легким пожатьем плеч либо со здоровым юмором. А.Н. Вертинский, артист, автор и исполнитель томных, изысканных песенок и романсов, кумир эстрады, чьи первые громкие успехи относятся к 1913— 1914 гг., когда гремела слава Игоря Северянина, в своей книге "Дорогой длинною..." вспоминает Москву периода Первой мировой войны: "С фронта везли и везли новые эшелоны калек — безногих, безруких, слепых, изуродованных шрапнелью и немецкими разрывными пулями. Все школы, частные дома, где были большие залы, институты, гимназии, пустующие магазины — все было приспособлено под госпитали. Трон шатался… Поддерживать его было некому. По стране ходили чудовищные слухи о похождениях Распутина, об измене генералов, занимавших командные должности, о гибели безоружных, полуголых солдат, о поставках гнилого товара армии, о взятках интендантов. Страна дрожала как от озноба, сжигаемая внутренним огнём. Россию лихорадило. Нo БОГЕМЫ это пока не касалось. Все продолжали жить своими интересами: издавали сборники стихов, грызлись между собой, эпатировали буржуа, писали заумные стихи, выставляли на выставках явно издевательские полотна и притворялись гениями...О войне никто не хотел думать. В зале Политехнического музея в Москве самозабвенно пел свои «поэзы» изысканно-галантерейный Игорь Северянин. Вспотевшие от волнения курсистки яростно аплодировали ему: Тиана, как больно! Как больно, Тиана! Вложить вам билеты в лиловый конверт И звать на помпезный поэзоконцерт! — Браво! — задыхаясь, кричали курсистки. — Браво!.. А он стоял, гордый и надменный, в чёрном глухом сюртуке, с длинным лицом немецкого пастора, и милостиво кивал головой, даже не улыбаясь. Каретка куртизанки в коричневую лошадь По хвойному откосу спускается на пляж… — распевал он, раскачиваясь в стихотворном ритме. Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить; Блюстителем здоровья назначен юный паж. Цилиндры солнцевеют, причёсанные лосско, И дамьи туалеты — пригодны для витрин… К концу вечера, отдавая дань тяжёлому положению на фронте, он читал какие-то беспомощно-патриотические стихи. Не помню их содержание, а голове засели лишь две заключительные строки: Тогда ваш нежный, ваш единственный, Я поведу вас на Берлин! И тем не менее успех у него был потрясающий… Несомненно, он был талантлив: в его стихах много подлинного чувства, выдумки, темперамента, молодого напора и искренности. Но ему не хватало хорошего вкуса и чувства меры“. Своей шумной славой поэт не тяготился. Скорее, наоборот. Северянин знал, что он талантлив, и не считал нужным скромничать. " ...Насчет таланта тоже неслучайно: об этом спорили, но в конце концов согласились: чтобы сделать то, что сделал Северянин: "трагедию жизни претворить в грёзофарс", талант нужен незаурядный“,- Л.Аннинский. Мотивы избранности, культа собственного "я" часто становились поводом для очередной "поэзы". В своей гениальности он не позволял усомниться ни себе, ни другим: Мой стих серебряно-брильянтовый Живителен, как кислород. О, гениальный! О, талантливый! — Мне возгремит хвалу народ. Я — я! Значенье эготворчества — Плод искушенной Красоты... Но вот стихотворение «Не мне в бездушных книгах черпать…» наполнено безмерной радостью жизни, прославлением стихийности природного таланта. Поэт доверяет своей интуиции художника в познании красоты мира. Сухие, оторванные от жизни ученые книги не могут дать настоящего счастья: Не мне в бездушных книгах черпать Для вдохновения ключи, — Я не желаю исковеркать Души свободные лучи! Я непосредственно сумею Познать неясное земле… Я в небесах надменно рею На самодельном корабле! В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла, Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола. Пытаясь сохранить от посягательств свой внутренний мир, поэт отказывается и от учителей в поэтическом мастерстве, и даже от культуры с ее ценностями, что, впрочем, соответствовало установкам футуризма: Не мне расчет лабораторий! Нет для меня учителей! Парю в лазоревом просторе Со свитой солнечных лучей! Какие шири! дали! виды! Какая радость! воздух! свет! И нет дикарству панихиды, Но и культуре гимна нет! В январе 1918 года Северянин перебрался из Петрограда с тяжело больной матерью, гражданской женой Еленой Семеновой и дочерью Валерией в тогдашнюю Эстляндию – в рыбацкий посёлок Тойла на берегу Финского залива. Эти места были ему знакомы ещё с 1912 года. Здесь снимал дачу Ф. Сологуб, к которому молодой поэт часто приезжал. В 1914 и 1915 годах он и сам был здесь дачником. Спустя некоторое время он ненадолго едет в Москву, где 27 февраля 1918 года в переполненной публикой Большой аудитории Политехнического музея состоялся вечер «Избрание короля поэтов». В нем участвовали В.Маяковский, К. Бальмонт, В.Каменский и И.Северянин. «Всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием публика избирает Северянина "королём поэтов", оставляя Маяковского вторым, а Бальмонта отодвигая еще дальше. „ …Кажется, Маяковскому это досадно, хотя, не подав виду, он бросает в публику: "Долой королей - они нынче не в моде!" И примирительно Северянину, наедине: "Не сердись, я их одернул - не тебя обидел. Не такое время, чтобы игрушками заниматься"." Но для Северянина это не игрушки - он принимает свое избрание всерьез. 8 марта 1918 года состоялся вечер «Короля поэтов Игоря Северянина», последний из 26 поэзовечеров, проведенных им в Москве в 1915—1918 годах. Там и прозвучал впервые „Рескрипт короля“: Отныне плащ мой фиолетов, Берета бархат в серебре: Я избран королем поэтов На зависть нудной мошкаре. Меня не любят корифеи — Им неудобен мой талант: Им изменили лесофеи И больше не плетут гирлянд. Лишь мне восторг и поклоненье И славы пряный фимиам, Моим — любовь и песнопенья! — Недосягаемым стихам. Я так велик и так уверен В себе, настолько убежден — Что всех прощу, и каждой вере Отдам почтительный поклон. В душе — порывистых приветов Неисчислимое число. Я избран королем поэтов — Да будет подданным светло! Затем Северянин возвращается из Москвы в Питер, а потом отбывает за пределы России. Навсегда. Л.Аннинский: „... Это не изгнание, не бегство. Автора "грёзо-фарсов" несет потоком обстоятельств: он отбывает в Эстонию на "дачу. Однако за пределами "королевства" король вскоре обнаруживает, что произошло непоправимое. Ему хватает года, чтобы осознать "фарс" осуществившейся "грёзы", и в феврале 1919 года он от порфиры отрекается“: Да и страна ль меня избрала Великой волею своей От Ямбурга и до Урала? Нет, только кучка москвичей... Северянин надеялся переждать в Эстонии смутное и голодное революционное время. К осени он помышлял вернуться в Петербург, но вышло иначе. Эстляндскую губернию оккупировали немецкие войска, а в начале 1920 года Эстония стала независимым государством. Северянин оказался в эмиграции. Поэт весьма скептически отнесся к Октябрьской революции, не приемля кровопролития, жестокости, разрушений ни с той, ни с другой стороны: Сегодня «красные», а завтра «белые» — Ах, не материи! Ах, не цветы! Людишки гнусные и озверелые, Мне надоевшие до тошноты… Верующий Северянин не мог примириться и с «безбожностью» советской власти: Позор стране, в руинах храма Чинящей пакостный разврат! Позор стране, проведшей хама – Кощунника меж царских врат!.. Приходит новый век, «жестокий и сухой». Люди живут без стихов и не чувствуют в них необходимости. Более того, всеобщая злоба сделала заложниками всех: Жизнь догорает… Мир умирает… Небо карает грешных людей… Всюду ворчанье, всюду кричанье, Всюду рычанье, — люди ли вы? Но в отвечанье слышно молчанье: Люди — как тигры! люди — как львы! Все друг на друга: с севера, с юга, Друг и подруга — все против всех! Нет в них испуга, в голосе — вьюга, В сердце преступность, в помыслах грех… Извечный русский вопрос: Что делать? Что делать в разбойное время поэтам, поэтам, чья лира нежна? Искусство в загоне, — сознаемся в этом! Искусство затмила война. Дни розни партийной для нас безотрадны Дни мелких, ничтожных страстей… Мы так неуместны, мы так невпопадны Среди озверелых людей. И где же выход? Мне хочется уйти куда-то, В глаза кому-то посмотреть, Уйти из дома без возврата И там - там где-то умереть... Но ведь уже ушёл. И пока ему пришлась по душе окружённая озёрами приморская деревушка Тойла. Гуляя по лесам, взморью, на рыбалке он чувствовал себя счастливым: Эстония, страна моя вторая, Что патриоты родиной зовут, Мне принесла всё достоянье края, Мне создала безоблачный уют, Меня от прозы жизни отрывая, Дав сладость идиллических минут. В декабре 1921 года Северянин женился на поэтессе и переводчице Фелиссе Круут. Девушка приняла православие, и венчание состоялось в православном Успенском соборе в Тарту. Это был единственный официальный брак Северянина. 1 августа 1922 г. у них родился сын, которому родители дали весёлое имя-Вакх. Oни прожили вместе 15 лет. Фелиссе Северянин посвятил свои лучшие стихи о любви: Ты совсем не похожа на женщин других: У тебя в меру длинные платья, У тебя выразительный, сдержанный смех И выскальзыванье из объятья. Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей И волос не стрижешь в жертву моде. Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей, Кто его заменяет в природе. Ты способна и в сахаре выискать «соль», Фразу — в только намекнутом слове… Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль, Стилистический шарм в Гумилеве. Для тебя, для гурманки стиха, острота Сологубовского триолета, И, что Блока не поцеловала в уста, Ты шестое печалишься лето. А в глазах оздоравливающих твоих — Ветер с моря и поле ржаное. Ты совсем не похожа на женщин других, Почему мне и стала женою. До 1934 года Северянин вместе с женой будут подолгу, иногда по полгода, гастролировать со своей концертной программой по всей Европе. Но уже чувствительными становятся проблемы материального порядка. Концерты не приносят необходимых средств. Стихи Северянина 30-х годов наполнены острой тоской по родине. Он любил и Россию, и Эстонию. Но его не признавали ни в буржуазной Эстонии, ни в революционной России. Это мучило его: Мое одиночество полно безнадежности, Не может быть выхода душе из него, Томлюсь ожиданием несбыточной нежности, Люблю подсознательно — не знаю кого. „Уникальная драма Северянина - драма души, взыскующей всемирного братания и общего рая, и одновременно чувствующей, что это несбыточно",- Л.Аннинский. К закату возникает монастырь. Мне шлют привет колокола вечерни. Все безнадежнее и все безмерней Я чувствую, что дни мои пусты... Поздний Северянин — совсем иной, не похожий на свой расхожий образ. Исчезли королевы и кареты, осталась неброская природа, усталая ирония и – ожидание. Eщё теплится вера в возвращение на Родину: И будет вскоре веселый день, и мы поедем домой, в Россию... И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.." И зарыдаю, молясь весне и землю русскую целуя... Осуждая войну, осуждая погром, Над народностью каждой насилье, Я Россию люблю — свой родительский дом — Даже с грязью со всею и пылью… Но приходит осознание непоправимого: Ты потерял свою Россию. Противоставил ли стихию добра стихии мрачной зла? Нет? Так умолкни: увела тебя судьба не без причины в края неласковой чужбины. Что толку охать и тужить - Россию нужно заслужить!.. И просит: За прошлое прости меня, Господь, Устрой остаток жизни бестревожным. Среди глуши, бумаги и чернил, Без книг, без языка, без лживой кружки Я заживо себя похоронил В чужой лесной озерной деревушке. В эти годы меняется стиль поэзии И. Северянина. Экстравагантности практически полностью исчезают из его стихотворений, уступая место классической простоте и ясности: Величье мира — в самом малом. Величье песни — в простоте. Душа того не понимала, Не распятая на кресте. Основная тематика его творчества этих лет —воспоминания о прошлом, раздумья над собственной судьбой и, конечно, тема утраченной Родины: От гордого чувства, чуть странного, бывает так горько подчас: Россия построена заново другими, не нами, без нас... Я сделал опыт. Он печален. Чужой останется чужим... В эстонские годы поэт обращается к Пушкину всё чаще. Здесь для него, оторванного от России, привычной литературной среды, друзей, почитателей, Пушкин становится символом утраченной родины. Ему посвящено немало стихов – «Былое», «Пушкин» , «О том, чьё имя вечно ново». К столетию со дня смерти А. С. Пушкина Северянин написал стихотворение „ Пушкин – мне“, как бы проецируя это на себя: – Сто лет, как умер я, но, право, не жалею, Что пребываю век в загробной мгле, Что не живу с Наташею своею На помешавшейся Земле! Но и тогда-то, в дни моей эпохи, Не так уж сладко было нам Переносить вражду и срам И получать за песни крохи. Ведь та же чернь, которая сейчас Так чтит «национального поэта», Его сживала всячески со света, Пока он вынужденно не угас... Жизнь поэтa в Эстонии была сопряжена с большими материальными трудностями. С 1935 года начался самый мрачный этап eгo жизни. От лёгкости и солнечной радости молодых лет не осталось и следа. К невыносимой нищете добавлялись нищета духа и горькие раздумья. В 1935 году Северянин расходится с женой . Но очередной гражданский брак с Верой Коренди ( Запольской) не принес ни тепла, ни счастья. Напротив, поэт терзается сознанием совершенной ошибки, пробует все исправить, но тщетно. Неудачи постигают его и на поэтическом поприще: книги его выходят малыми тиражами, практически не приносят средств к существованию. Он вынужден ходить по дачам, продавать рыбу и книги своих стихов с автографом. Однажды поэт признавался себе: Я растратил свой дар — мне вручённое богом наследство, — Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст… Октябрь 1939 года – последняя, полная трагизма песня: Наболевшее... Нет, я не беженец, и я не эмигрант, – Тебе, родительница, русский мой талант, И вся душа моя, вся мысль моя верна Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!.. Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой: Не предавал тебя ни мыслью, ни душой, А если в чуждый край физически ушел, Давно уж понял я как то нехорошо… Страх перед голодом за мать и за семью Заставил Родину меня забыть мою, А тут вдобавок роковая эта лень, Так год за годом шел, со днем сливался день. Домой вернуться бы: не очень сладко тут. Да только дома мой поступок как поймут? Как объяснят его? Неловко как-то – ах, Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах! Из ложной гордости, из ложного стыда Я сам лишил себя живящего труда – Труда строительства – и жил как бы во сне, От счастья творческой работы в стороне. Мне не в чем каяться, и все же каюсь я: Меня не ценят зарубежные края. Здесь вдохновенность обрекается на склеп. Здесь в горле застревает горький хлеб. Я смалодушничал, – и вот мне поделом: Поэту ль в мире жить, пригодном лишь на слом? За опрометчивый, неосторожный шаг Уже пришиблена навек моя душа. И уж не поздно ли вернуться по домам, Когда я сам уже давным-давно не сам, Когда чужбина доконала мысль мою, – И как, Россия, я тебе и что спою? И потому возвращение советской власти в Эстонию в июне 1940 года он воспринял как спасение. В самом начале осени 1940-го Северянин пишет Г. Шенгели: «…я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, я верил в это твёрдо. И я рад, что произошло это при моей жизни: я мог и не дождаться: ранней весной я перенёс воспаление левого лёгкого в трудной форме. И до сих пор я не совсем здоров: постоянные хрипы в груди, ослабленная сердечная деятельность, усталость после небольшой работы. Положение моё здесь из рук вон плохо: нет ни работы, ни средств к жизни, ни здоровья. Терзают долги и бессонные ночи». В этом письме - всё: и надежда спасти безнадёжную жизнь, и вера в иллюзорную возможность вписаться в советскую литературу, и давняя мечта вернуться на родину. Но благодаря тому же другу, Г.Шенгели, появились первые публикации в центральных изданиях. Появилась надежда. Всеволод Рождественский: " В краткий предвоенный период Советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонек». Весною 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов. Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он «со слезами на глазах» благодарит за помощь в его крайне тяжелом материальном положении, а главное за то, что его «еще помнят на родине». Мне он прислал небольшой свой сборник «Адриатика» с дарственной надписью, — книгу, которой суждено было стать для него последней. Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбежках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Все в нем было обращено в пепел". Судьба готовит поэту новое испытание – тяжёлую болезнь, приковавшую к постели. Из письма к Г. Шенгели: «у меня кашель, насморк, бессонница, и сердце таково, что ведра поднять не могу: задыхаюсь буквально». С осени поэт уже не вставал с постели. Помимо сердечной недостаточности врачи установили у него туберкулёз лёгких. 20 декабря 1941 года И. Северянин умер в оккупированном Таллине. Последние две книги Северянина – «Классические розы» и «Медальоны». В те времена, когда роились грёзы В сердцах людей, прозрачны и ясны, Как хороши, как свежи были розы Моей любви, и славы, и весны! Прошли года, и всюду льются слезы... Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране... Как хороши, как свежи ныне розы Воспоминаний о минувшем дне! Но дни идут - уже стихают грозы. Вернуться в дом Россия ищет троп... Как хороши, как свежи будут розы, Моей страной мне брошенные в гроб! https://www.youtube.com/watch?v=d3971nbFBxI - исполняет А.Вертинский. Какая музыка! Какая завершенность: были... есть...будут… Страна, увы, не бросила розы в гроб Северянина. В последний путь его провожали всего несколько человек. А две последние строки эстонцы выбьют на могильном камне, на Русском кладбище в Таллине: Как хороши, как свежи будут розы, Моей страной мне брошенные в гроб! И.Северянин- один из самых наименее исследованных поэтов Серебряного века. Его дореволюционный архив был оставлен в Петербурге, у друга, Башкирова-Верина, но он в 1920 году эмигрировал, архив бросил, и тот пропал. Архив эстонского периода жизни Северянина сгорел в войну. А документы и часть переписки родителей Вакх Игоревич Лотарёв, сын Северянина и Фелиссы Круут, в своём завещании запретил публиковать. В 1944 году он эмигрировал в Швецию, русского языка почти не знал и принял такое решение, опасаясь, что в документах могут оказаться какие-то интимные сведения. Умер он в 1991 году. Внуки и правнуки и сейчас живут в Швеции. При этом Северянин оставил огромное поэтическое наследие – около 1500 стихотворений. Он переведён на многие языки мира и даже на эсперанто.