ИСПЫТАТЬ СМЕРТЬ РЕБЕНКА - УМЕРЕТЬ САМОМУ

"Речь священника должна быть возвышенной. Он говорит о высоком, касается вечных истин, глубоких смыслов, величественных трагедий. Но когда мы, священники, говорим о смерти — а об этом приходится говорить часто, — то слов порой не хватает, потому что каждая смерть зорко хранит свое целомудрие и каждая трагедия имеет свое лицо и неповторимый облик. Нет смерти вообще. Каждая смерть — лична, каждое горе — конкретно. Все слова утешения бессильны и бесцветны там, где уместно одно лишь молчание.
Что такое смерть? Кто может осмелиться говорить о ней? У кого есть такое право? Оттуда никто не возвращался. А те, кто вернулся, — что могут сказать они, не испившие этой чаши до дна? Однако есть люди, пережившие смерть и живущие с этой смертью, знающие слишком хорошо, что это такое.
У моего друга умер сын — красивый талантливый мальчик. Умер у него на глазах. Неожиданно. Внезапно. Нелепо.
Тяжело хоронить родителей. Бесконечно трудно пережить супруга. Невыносима утрата любимого друга.
Но ребенок — это что-то совсем другое. Этого даже понять нельзя, невозможно себе представить, вообразить, помыслить, если сам такого не пережил. Потому что испытать смерть ребенка — то же, что умереть самому.
Но это еще не все. Ты не просто умрешь, это было бы слишком легко, — ты будешь жить с этой смертью, с этой болью, глубокой, пронизывающей, ноющей. Она заберется в самую глубину. Смоет все краски. Отравит смех. Вой — единственная роскошь, оставленная мертвецу. Боль, которую ни с кем не разделишь.
Мне так совестно подымать глаза на моего друга. У меня нет слов утешения. Даже смотреть на эту постоянную боль невыносимо — целомудренно и неумело скрываемую муку, которая с ним навсегда. Как он живет? Живет ли он? Не знаю. Иногда мне кажется, что его просто нет. Его заменила тень. И это не душевные страдания, не лихорадка эмоций. Боль эта — чистая физическая боль. Так болит тело на своей самой последней незримой глубине.
Когда умирает друг, с ним гибнет часть души. Но твой ребенок — воистину часть тебя, продолжение твоего тела. И смерть убила его. А умерли вы вместе.
Чего же я хочу? Не наглость ли с моей стороны что-то говорить о смерти детей, мне, монаху, человеку, защищенному от этой невыразимой боли, неуязвимому от такого опыта умирания?
Пусть я не познал вкус этой горечи, но мои глаза видят, а сердце способно сострадать, и единственное, чего я хотел бы, это плакать с моим другом."
(Архимандрит Савва Мажуко)