По следам газетных публикаций.

23ЯНВ 1914
В народном доме Ивотской фабрики на Рождественских праздниках…
ОРЛОВСКИЙ ВЕСТНИК
В народном доме Ивотской фабрики на Рождественских праздниках был целый ряд увеселений: 26 и 27 декабря* труппой заезжих артистов под управлением г. Громова-Гриппич было дано два спектакля. Ставились драмы «Отверженные» и «Песнь горя». По исполнению первая была слабовата, вторая прошла более удовлетворительно. Первый спектакль дал полный сбор, второй более половины.
28 декабря** была устроена платная ёлка, привлекшая около 200 детей, а 29-го*** ёлка для 200 бедных детей жителей села Ивота, устроенная на деньги, собранные по подписке.
При шумном успехе прошел концерт, поставленный 30 дек<абря>**** Дятьковским хором певчих под управлением г. Любомудрова, который постановкой этого концерта показал Ивотской публике свой несомненный талант. К сожалению, не имел успеха в смысле сбора. Затем была встреча Нового года, в которой участвовало 300 человек жителей с. Ивота и его окрестностей. При встрече Нового года местным жителем А. А. Громовым было продекламировано написанное им стихотворение, посвященное директору фабрики М. А. Маурину, выражавшее ему благодарность от населения за устройство Народного дома и вообще за его плодотворную деятельность на пользу общества. Если принять во внимание, что Ивот совсем еще недавно бывший самым захолустным селом, где процветало пьянство и невежество, в настоящее время благодаря г. Маурину, который при поступлении на фабрику директором, много внимания и энергии потратил на то, чтобы отвлечь население от пьянства и дать ему разумные развлечения, является центром, где находят удовлетворение своим духовным запросам, не только местные обыватели, но и жители окрестностей, то станет понятным, что г. Громов явился действительным выразителем чувств населения по отношению к г. Маурину.
Орловский вестник. – 1914. – 23 (10) янв. (№7)

Из книги Ф .Каманина.

Но вот открылась дверь возле нашей машины, и в цех вошел человек небольшого роста и с такими пушистыми усами, каких мы в жизни ни у кого не видывали! Он был одет в дорогое драповое пальто с серым каракулевым воротником и в такой же, под цвет воротника, каракулевой шапке, с очками в золотой оправе, с палкой-костылем на руке. На ногах у него были боты. Он вошел быстро и быстро зашагал по направлению к ванной печи. И тотчас же раздалось в цеху хором:
— Вот… он! Идет! Костыль! Ать! Два! Ать! Два!
Человек в золотых очках фыркнул, как кот, и вихрем пронесся к ванне — кричали где-то там. Но, когда он приблизился к ванне, там все затихло. Зато позади него, на всех распускных машинах, раздалось такое же хоровое:
— Костыль! Идет! Вот! Он! Ать! Два!
Кричали все распущики, хотя они и не видели его; кричали вертуны и посыльщики; даже девушки-подносчицы кричали вместе со всеми. Но кричали так, что никак нельзя было понять, кто же кричит. Все кричавшие не смотрели на человека в золотых очках, а занимались каждый своим делом. Человек в золотых очках метнулся назад, а крики начались снова на ванне. Он и сам что-то кричал, кому-то грозил палкой-костылем, а потом скрылся в конторе смотрителя. По цеху, как гром, прокатился хохот.
Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?
— Кто это такой? — спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.
— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.
— А почему же над ним смеются?
— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что ни про что.
— Вот это уже интересно, — засмеялся Легкий, забыв про недавнюю свою беду.
Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.
— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идет к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый, — шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.

Тот же Маурин

решил повести борьбу с пьянством и вытекающими из него прогулами. Кроме штрафов, он добился решения сельской сходки о закрытии «казенки» (так называлась лавка, где продавалась водка). Но не прошло и трех месяцев, как «казенку» вновь открыли: прогулы увеличи лись, так как рабочие ходили за водкой в соседнее село Старь. А чтобы лишний раз не возвращаться и не ходить за 6 верст, загуливались в получку на. 2—3 дня. Кроме штрафа, контора по решению сельской сходки высчитывала из зарплаты один процент на строительство кирпичной церкви. На фабрике велись «черные списки», в которые заносились рабочие, замеченные в деятельности против царского режима. Попавший в такие списки увольнялся с работы и фактически терял всякую надежду вновь устроиться на завод, принадлежавший мальцевскому акционерному обществу.
Одной из главных достопримечательностей села был водопровод. В 1958 году при строительных работах на бывшем заводском дворе фабрики рабочие нечаянно наткнулись на несколько пригнанных в стык к друг другу сосновых кругляков. Они соединялись между собой при помощи железных колец. Это и были части водопровода. Внутренний диаметр составленной таким образом трубы равнялся 6—8 сантиметрам, наружный—20-25 сантиметрам. Лежали трубы на глубине двух метров. Вероятно, что этот трубопровод питал водой небольшой сахарный заводик, который существовал в Ивоте. Со строительством стекольного завода опять стала ощущаться нехватка воды. Тогда вода вторично была подведена к заводу. Здесь она собиралась в специальном резервуаре и по чугунным трубам поступала в цеха. В это время к концу XVIII века в селе уже имелись свои мастера «насосного дела».
На основе водопровода выше упомянутый управляющий фабрикой М. А. Маурин в 1908 году построил в Ивоте первый фонтан. Однако подавляющее большинство жителей села брало воду из колодца и речек.
Современное асфальтовое покрытие улиц кажется извечным. А ведь было время, когда поселок утопал в непролазной грязи, липкой и топкой, как болото. В знойные летние дни грязь превращалась в мягкую подушку из пыли, которая при малейшем движении на улице окутывала людей. Первые мостовые Ивота делались бревенчатые. В 1910 году в селе были сделаны дощатые тротуары и разбит парк, где произрастали терновник, акация, березы, ели и липы.
Существовал в то время в селе и спорт. В 1912 году управляющий фабрикой Маурин решил всерьез заняться футболом... «потехи ради».
По большому пустырю дружной ватагой носились ребята за резиновым шаром, который именовался «футбольным мячом». Не каждому удавалось хорошо ударить по шару: иной ногой стукнет, так земля вверх, пальцам больно, а мяч на месте. Видя это, Маурин выписывает тренера. Вначале существовали две команды: в одной играли сыновья служащих, в другой - мастеровые. Так как рабочие все время выигрывали у служащих, Маурин соединил две команды в одну. С 1913 года ивотские футболисты долгое время держали «пальму первенства».

На фото семья потомственного бемского мастера Дымникова.1916 год.
В семье семь детей .Все прилично одеты.Один работник обеспечивал всю семью .Да и на его зарплату в 20 рублей можно было купить четыре лошади.

Из воспоминаний Садовниковой А.В.

Женщины раньше не работали, родили детей, про аборты ничего не знали, а много детей – много работы: наварить, накормить, обстирать, сшить. Это сейчас не шьют, а пойдут и готовое купят, а мы старье перешивали. Раньше копейка очень дорога была, а сейчас люди при деньгах живут, умирать не надо, жена больше мужа зарабатывает, и деньгами распоряжается она. Советская власть шла женщине в защиту, сама с мужем не справится, милиция поможет пятнадцать суток дать и утихомирить, а если ещё повторится, тогда побольше дадут. При царском времени не милиция была, а урядник, и он был большой взяточник. Одна старушка обратилась к нему, говорит: «Давыд Иванович, у меня курочка пропала». У него была поговорка: «Так-с, так-с». Говорит: «Так-с, так-с, бабушка готовь два рублика, курочка найдется». А раньше за эти два рублика можно было десять кур купить.
Моя мать, в девичестве Дуня Муравьева. Насколько я помню нашу большую семью, мать родила девятнадцать детей, высыпала их как из мешка, растите, как хотите. Одни помирали, другие нарождались, три раза были двойни, абортов раньше не знали. В живых остались только восемь. Женщины раньше занимались хозяйством, то родины, то крестины, то похороны. Мой отец был распущиком. Эта работа была дешевая, и один работник в семье, а мы мал-мала-меньше, мы помогали детей нянчить и матери по хозяйству. Раньше было всего много и дешево, но и брать было не на что, отец зарабатывал мало, денег на руках не было. Каждый месяц писали продукты, в конторе была рабочая книжка, подытоживали под всю зарплату, а если после подсчета останется копеек десять, напишут «разное». Разное – это лакрин и роксус – это самые дешевые конфеты, чему мы были очень рады. Были люди – помалу зарабатывали, а выпить хочется, так крадет у своих детей и жены муку или сахар, несет к частному лавочнику, отдает за полцены и там же выпивает.

У нас была горница и кухня, в горницу нас не пускали, она была убрана, но мебели никакой не было. Много было больших цветов, фикусы, розы, медвежья лапа, березка, лимон и комнатный жасмин с хорошим запахом. У кухни у нас была темная комнатка, сделаны общие нары, сколько бы нас ни было, нам всем там места хватало. Под бок наложено разное тряпье, застилалось самотканой дерюгой и одевались тоже дерюгой, под головами общая длинная подушка. А наутро встаем, бежим к печке сушиться, кто кого обмочил – виноватого не найдешь. А у матери и отца была деревянная кровать, застелена одеялом, и лежали подушки. Столы были голые, клеенок тогда не было, ну а к празднику застилали скатертью. Ели все из одной деревянной миски деревянными ложками. Раньше шпалер никаких не было и никакой бумаги, чтобы оклеить дом. Так мыли потолки и стены, драили голиком и песком. Эта работа очень плохая, обольешься вся. Мы часто болели глазами, нас поили сабельником, у кого золотуха, у кого короста, у кого цыпки, вши у каждой семьи были, блохи, клопы, тараканы, а сейчас куда только что подевалось. Ну а цыпки я и сейчас помню.
Я жила на Фокинской улице. Недалеко от дома протекает небольшая мелкая речушка, называется Лозня. Она впадает в наше озеро, там мы, детвора, барахтались как поросята, за день раз десять сходим к этой речке. А около речки есть болотце, и мы с удовольствием ногами месили эту грязь, и не помывши ноги, наперегонки, кто первый выскочит из болота. Грязь на ногах обветривается, засыхает, а потом появляются на ногах мелкие трещины, после ужина мать несет корыто, мыло и мочалку, наливает горячей воды, чтобы отпарилась грязь, а потом начинает драть, а это так больно, орем, а мать не обращает на нас внимания, делает свое дело, потом вытирает и смазывает маслом, от этого еще больше боли прибавляется. Пока перегорит, успокоится, набегавшись, наоравшись, мы рады до места дойти, засыпаем мертвым сном, не слышим, как по нам прыгают блохи, как кусают вши и клопы. В каждой семье было помногу детей, и во всех была такая картина и жизнь.

Изо всей нашей семьи только мне пришлось закончить земскую школу, в которой было четыре класса. Экзамен я сдала на пятерки, тогда еще учили Закон божий. На экзамене был священник, богословский, он мне задал вопрос, чтобы я рассказала о сотворении мира, тоже получила пятерку. Я училась хорошо. Но дальше учиться как будто и нет закону, хотя в Ивоте была еще школа-семилетка, там учились дети лавочников, да еще попал учиться Федор Никитич Соловьев, они считались дальние родственники мещан.

Земская школа была построена за милицией, в самом болоте, и я припомнила такой случай. На задние парты сажали тех, кто ростом побольше. Я ростом не обижена и мои подружки тоже. Это Поля Шорскина и Паня Волкова. Отец Пани Волковой был лавочник. Была у них пекарня, пекли ситное и баранки, Паня нам всегда приносила. Она сидела посредине нас. Раньше тетрадей было мало, и мы пользовались грифельными досками. Учила нас учительница Капитолина Сергеевна Иванова. Хорошая учительница, она первая в Ивоте получила орден Ленина за свой труд.

В 1910 — 1911 годах впервые в России на Ивотской стекольной фабрике под руководством инженера Суровцева Василия Петровича (Лауреат Государственной премии СССР) был налажен механизированный способ производства листового стекла по способу Зиверта. Машины вытягивали длинные стеклянные цилиндры, длиной примерно в 4 человеческих роста. Однако эти установки быстро поломались. Налаживать никто не стал, потому что вдоволь было дешёвой рабочей силы. И стекло вновь стали вырабатывать вручную.

Из воспоминаний Садовниковой Антонины Васильевны .

Старостой поселка был Садовников Василий Михайлович-мой отец.. Три года отбыл, его избрали еще на три года. Приходит Советская власть, начали забирать богачей, помещиков и попов, и были расстрелы. Забирают в том числе Маурина, он был директором фабрики, священника, Кузнецова, Никонова Ивана Васильевича и Садовникова. Тогда были каждую ночь расстрелы. Они сидели в Брянске в разных номерах. Когда Маурин был на допросе, он попросил судью чтобы опросил Садовникова, что он мой рабочий, и я хотел бы знать его мнение обо мне в присутствии моем. Вызвали отца, говорят: что ты можешь сказать на счет Маурина. Садовников говорит, что Маурин построил нам баню, построил клуб. Насажал лип и тополей, усыпал все дорожки желтеньким песочком. С рабочими обращался хорошо, но эти показания ему не помогли. В два часа ночи приходил «черный ворон» и увозил на растрел. Однажды в два часа ночи открывается засов его камеры, приказ: «Садовников, выходи!» Он мысленно попрощался с семьей, вышел, а Маурина вели на растрел, и он попросил конвоира, чтобы разрешил попрощаться со своим рабочим, и ему разрешили. Маурин передал отцу обручальное именное золотое кольцо. «Когда выйдешь, то передай его моей жене». Садовников говорит, меня тоже такая участь ждет, как и тебя. Он сказал, ты к этому делу не принадлежишь.
Такова,к сожалению,участь МАУРИНА МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА…

.