ЕГО КРЕСТИЛИ УМИРАЮЩИМ — А ТЕПЕРЬ ОН ВОИН, И МАТЬ ЧИТАЕТ ТОТ ЖЕ АКАФИСТ

Лампадка перед образом Богородицы горела неровно — огонёк то приседал, то вытягивался, словно и ему было тревожно. Татьяна стояла на коленях, и старый половик продавился под её весом, пропуская холод от досок. Губы шевелились беззвучно: «Пресвятая Богородице, спаси нас...»
На комоде, прислонённый к стопке чистых полотенец, стоял телефон. Экран погас давно, но она всё равно косилась на него после каждой строчки молитвы. Третьи сутки без весточки. Третьи сутки — как три года.
Рядом с телефоном — фотография в простой рамке. Егор в берете, тельняшка выглядывает из-под расстёгнутого ворота кителя. Широкие плечи, подбородок вперёд, глаза отцовские — упрямые, светлые. На груди — крестик, тот самый, которым его крестили двадцать семь лет назад. Крестили умирающего.
Татьяна поднялась — колени захрустели — и взяла карточку. Провела пальцем по стеклу, по контуру его лица.
— Богатырь мой, — прошептала она, и голос сел, как бывает, когда в горле застревает что-то твёрдое.
А перед глазами встало другое лицо. Маленькое, сморщенное, покрытое лиловыми и бурыми пятнами — будто кто-то жестокий разлил чернила по живой коже.
***
Двадцать семь лет назад в коридоре роддома пахло хлоркой и чем-то кислым, больничным. Краска на стенах — в цвет несвежей простыни — кое-где вздулась пузырями. Муж Николай сидел на банкетке, уперев локти в колени, и смотрел в одну точку на полу. Три дочки дома, а он ждал сына. Всю беременность ждал. Имя выбрал — Егор. Георгий Победоносец, покровитель воинов.
Дверь открылась, и вышла акушерка. Немолодая, усталая, с тем особенным выражением лица, которое медики надевают, когда слов подходящих нет.
— Мальчик, — сказала она. — Но вам нужно к заведующей. Прямо сейчас.
В кабинете заведующей было накурено, хотя нигде не было видно пепельницы. Врач — седая, с короткой стрижкой — говорила, не глядя в глаза:
— Геморрагический синдром. Сосуды полопались. Мы делаем всё возможное, но... — она помолчала, перебирая карандаши в стаканчике. — Готовьтесь.
К чему — не уточнила. И так понятно.
Николай вышел из кабинета и прислонился к стене. Ноги отказывались держать. В голове билось одно: покрестить. Хоть так. Хоть напоследок.
В храме, куда он заехал по дороге домой, молодой священник отец Михаил выслушал его, не перебивая. Потом сказал:
— Поедем. Сейчас.
В реанимации горел мертвенный свет люминесцентных ламп. Пищали мониторы, шипели аппараты. Младенец лежал в кувезе — прозрачной коробке, похожей на аквариум для какого-то диковинного, хрупкого существа. Кожа — мраморная, в пятнах, будто его уже готовили к другому миру. Грудка едва заметно вздымалась.
Отец Михаил накинул епитрахиль, достал пузырёк со святой водой. Руки у него, Николай заметил, подрагивали. Молодой ещё, не привык крестить умирающих.
— Крещается раб Божий Георгий...
Вода попала на лобик — младенец дёрнулся, но глаз не открыл. Николай стоял рядом и чувствовал, как по щекам текут слёзы — горячие, крупные. Он плакал впервые за двадцать лет.
Потом был звонок в палату, где лежала Татьяна. Она ещё не видела сына — её не пускали. И когда муж сказал, что окрестили, она всё поняла. Всё без слов.
— Значит, буду молиться, — сказала она и отвернулась к стене.
Две недели.
Четырнадцать дней она читала Акафист Пресвятой Богородице. Утром — ещё до завтрака, когда медсёстры гремели каталками в коридоре. Днём — пока другие роженицы смотрели телевизор в холле. Вечером — когда гасили верхний свет.
«Радуйся, Невесто Неневестная...»
Она не торговалась с Богом, не обещала ничего взамен. Просто отдавала сына — каждый день, каждый час — и просила вернуть.
И через две недели врач — та же, седая, — вызвала её к себе и сказала:
— Не понимаю. Динамика положительная. Забирайте.
Она забрала.
***
Егорке было пять, когда Татьяна заметила: губы у сына белые, как бумага. И под глазами тени, будто он не спал несколько ночей. Он перестал бегать, всё чаще садился на стульчик и сидел, глядя в одну точку.
Анализ крови показал: гемоглобин семьдесят шесть. Критически мало.
Педиатр выписала таблетки. Они купили, заняв денег у соседки. Егор пил их две недели, но щеки не розовели. Сдали повторно — семьдесят восемь. Почти не сдвинулось. Врачи развели руками: «Усваиваемость плохая. Нужны уколы, дорогие препараты, усиленное питание».
Татьяна слушала и чувствовала, как немеют пальцы. Семеро детей. Николай тогда работал на комбинате, зарплату задерживали третий месяц. Они и так ели пустую картошку. Лечить было не на что, но и смотреть, как угасает сын, было невыносимо.
Дома, когда уложила младших, она села за стол и заплакала. Тихо, от безысходности. Земные средства кончились. Врачи не помогли, денег нет. Николай подошёл, положил руку на плечо — тяжёлую, мозолистую.
— Помнишь, как в роддоме? — сказал он. — Врачи тоже приговорили. А Господь оставил. Будем поить святой водой. Как лекарством.
И они начали. С верой, потому что больше ничего не оставалось...
***
Теперь она перечитывала другой листок. Из военкомата. «Ваш сын, Полонников Георгий Николаевич, убыл для прохождения службы...»
Она помнила тот день, когда он пришёл и сказал: еду. Стоял на пороге — под притолоку головой, косяк плечами раздвигает. Руки — как у Николая в молодости, только больше. Голос — густой, низкий.
— Мам, я должен.
Она смотрела на него и видела — одновременно, в одном кадре — и этого богатыря, и того синего младенца в кувезе. Того, кого врачи приговорили. Того, кого выпаивала святой водой из чайной ложечки.
— Знаю, — ответила она. — Иди.
Не плакала. Не умоляла остаться. Только перекрестила — и он наклонился, подставил макушку, потому что иначе ей было не достать.
Потом было ранение. Госпиталь. Звонок в три часа ночи — незнакомый голос, слова, которые она не сразу разобрала. «Состояние стабильное. Жить будет».
Она тогда опустилась на пол прямо в коридоре, прижалась лбом к холодным обоям и сказала только:
— Слава Тебе, Господи.
Он вернулся в строй. Сам попросился. И снова — третьи сутки без весточки.
***
Лампадка мигнула и выровнялась. Татьяна отложила фотографию и снова опустилась на колени. Половик привычно просел под ней, пропуская холодок от щелей.
Она знала теперь — знала не умом, а тем глубинным знанием, которое не требует доказательств. Господь сохранил ему жизнь тогда, в реанимации, не для того, чтобы он дожил до старости в тепле и покое. Не для этого.
Сохранил — для подвига. Для того, чтобы встать стеной.
Она начала Акафист — тот самый, который читала двадцать семь лет назад, над кувезом с синим младенцем:
— Взбранной Воеводе победительная...
И сердце было спокойно. Потому что Тот, Кто вытащил его из смерти голыми руками, Кто поднял гемоглобин святой водой, Кто вёл его через все эти годы — не оставит и сейчас.
У её сына двойная броня. Небесная — и материнская.
Телефон на комоде вздрогнул. Экран осветился.
«Мам, живой. Люблю».
Три слова. Больше ничего не нужно.
Татьяна дочитала Акафист до конца. Потом встала, взяла телефон, прижала к груди.
За окном занималось утро.
Татьяна рассказала эту историю просто, без надрыва — так говорят о том, что пережито до самого дна. Семеро детей. Святая вода вместо лекарств. Сын-воин, вымоленный у смерти дважды. «По вере вашей будет вам» — эти слова для неё не строчка из Писания, а ежедневная реальность. И когда я записывал её рассказ, подумал: вот она, та самая несокрушимая Россия, которую не видно из столиц. Стоит на коленях перед лампадкой — и держит небо.
Автор рассказа: © Сергий Вестник