«А законную царицу, Евдокию Фёдоровну, этой осенью увезли по первопутку в простых санях в Суздаль, в монастырь, навечно — слёзы лить...» Так завершается в романе А.Н.Толстого рассказ о первой жене Петра, той, о ком справочники сообщают как о последней русской царице и последней не морганатической не иноземной супруге русского монарха.

В комментариях уже была дискуссия о ней, о её отношениях с мужем, истории с Глебовым (и вообще – позволительным ли было такое её поведение). Сразу хочу предупредить, что писать об этой части её биографии не буду, я анализирую лишь роман «красного графа», где после увоза в монастырь Евдокия со страниц исчезает.

Но несколько слов предварительно должна сказать. Наверное, не одна я с удивлением прочла когда-то про отца будущей царицы Лариона Лопухина, «коего с этого дня [дня венчания дочери] приказано звать Фёдором». Обычно указывают, что это было сделано «традиционно, в честь святыни Романовых — Феодоровской иконы» (вспомним, что именно Фёдоровнами становились, как правило, иноземные принцессы – русские императрицы). Но и сама Евдокия при рождении была Прасковьей (у Толстого этого нет: «Вон у Лопухиных, у окольничего Лариона, девка Евдокия на выданьи»). Почему имя было изменено, видимо, в честь бабки Петра Евдокии Стрешневой, указывают по-разному (иногда – чтобы не совпадало с именем жены Ивана V Прасковьи Салтыковой).

Интересные сведения о семье Лопухиных оставил князь Б.И.Куракин, один из выдающихся людей своего времени. Он был женат на Ксении, младшей сестре Прасковьи-Евдокии, а потому в своей «Гистории о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях» отразил то, о чём знал не понаслышке. Толстой с этой «Гисторией» явно был знаком (порой в романе видны скрытые цитаты). Итак, читаем: «О характере принципиальных их персон описать, что были люди злые, скупые, ябедники, умом самых низких и не знающие нимало во обхождении дворовом, ниже политики б оный знали» - это о семье. А вот и о нашей героине: «А именовалась царица Евдокия Фёдоровна и была принцесса лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу, отчего все свое счастие потеряла и весь свой род сгубила, как будем о том впредь пространно упоминать».

В романе Лев Кириллович Нарышкин скажет сестре: «Лопухины — горласты, род многочисленный, захуделый... Как псы будут около тебя» («Род же их был весьма людной», - укажет и Куракин). Наверное, именно этим объяснятся выбор царицы. Толстой подчеркнёт, что сам Пётр никакого участия в избрании невесты не принимает («Да некогда мне, маменька... Право, дело есть... Ну, надо, — так жените... Не до того мне...») и до свадьбы суженую не видел. Кстати замечу, что Толстой пишет всё время о юности и неопытности невесты («низко опущенное, измученное полудетское личико», «Стоит девчонка, трясётся, как овца!»), на самом же деле Евдокии, которая переживёт и сына, и мужа, к этому моменту было уже двадцать лет (совсем немало по тому времени) и была она тремя годами старше мужа.

Куракин укажет: «Правда, сначала любовь между ими, царём Петром и супругою его, была изрядная, но продолжилася разве токмо год. Но потом пресеклась». В романе мы увидим, что Пётр, хоть и увлечён Анной Монс (на самом деле, видимо, отношения между ними начались позже), тем не менее, спешит увидеть невесту: «Он уже близился, — молод, не терпелось», «Детским тихим голосом заплакала Евдокия... У него жарко застучало сердце: запретное, женское, сырое — плакало подле него, таинственно готовилось к чему-то, чего нет слаще на свете». Он видит и чувствует её слабость: «Пётр видел одну только руку неведомой ему женщины под покрывалом… Держа капающую свечу, она дрожала, — синие жилки, коротенький мизинец... Дрожит, как овечий хвост…», «Пётр прикоснулся поцелуем к её щеке, губы её слабо пошевелились, отвечая... Усмехнувшись, он поцеловал её в губы, — она всхлипнула».

И немного комический финал свадьбы, уже в опочивальне:

«— Есть хочешь?

— Да, — шёпотом ответила она.

В ногах кровати на блюде стояла та самая жареная курица. Петр отломил у неё ногу, сразу, — без хлеба, соли, — стал есть. Оторвал крыло:

— На.

— Спасибо».

Потом это будет светлым воспоминанием: «Евдокия вспомнила курицу, — как ели её после венчания, — покраснела и про себя засмеялась».

Но вот здесь и начинается уже «несовпадение». По словам Куракина, «царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем её в несогласии, нежели в любви». Трудно сказать, почему так получилось. В романе царица мечтает: «Да пойти бы с ним, с молодой царицей по монастырям, вымолить у Бога счастья, охраны от Сонькиного чародейства, крепости от ярости народной». Но разве паломничество по монастырям – для Петра?

Его, уехавшего на Переяславское озеро, раздражают письма: «Что ни день — письмо от жены или матери: без тебя, мол, скучно, скоро ли вернёшься? Сходили бы вместе к Троице... Скука старозаветная! Петру не то что отвечать, — читать эти письма было недосуг» (а Евдокия ведь о том и мечтает: «А то бы вместе говели, заутреню стояли бы... Разговлялись...») А Наталья Кириллова не может понять: «Почему Петруша на второй месяц от тебя ускакал на Переяславское озеро? Что же ты: затхлая или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света надо бежать?»

В романе есть фрагменты, показывающие, что, поведи себя молодая царица иначе, всё могло сложиться по-другому. Вернувшись с озера, он «спросил только, проведя быстро ладонью по её начавшему набухать животу: "Ну, ну, а что же не писала про такое дело..." — и мимолётно смягчилось его лицо». А ведь и тогда Евдокия, «залучившая» его лишь на три ночи («как ждала, как любила, как надеялась приласкать!»), «заробела, растерялась хуже, чем в ночь после венца, не знала, о чём и спросить лапушку. И лежала на шитых жемчугом подушках дура-дурой». И добилась, что муж «ушёл спать в чулан».

И много позже – другая сцена, после которой она вздохнёт: «Ах, Дуня, Дуня, проворонила счастье!» А ведь будет она уже после первых ссор! Вернувшись из Архангельска, Пётр приедет к ней, будет искать ласки: «Пётр подошёл, взял подмышки Евдокию, надавливая зубами, поцеловал в рот... Зажмурилась, не ответила. Он стал целовать через расстёгнутый летник её влажную грудь. Евдокия ахнула, залившись стыдом, дрожала... Олёшенька, один сидя на ковре, заплакал тоненько, как зайчик... Петр схватил его на руки, подкинул, и мальчик ударился рёвом». Она будет переживать, что «простоволосая, неприбранная», «дитя перемазано вареньем». А ему ведь в этот момент нужно совсем другое, вот и получилось, что «плохое вышло свидание». И сто́ит ли в том, что «муженёк покрутился небольшое время, да и ушёл», винить только его «друзей-собутыльников»?

Толстой пишет лишь о царевиче Алексее, страшная судьба которого известна всем. Однако был ещё Александр, родившийся полутора годами позже, но проживший лишь полгода. Иногда упоминают ещё сына – Павла, правда, о нём точных сведений нет.

Читая роман, удивляешься неумению и нежеланию Евдокии понять мужа. Можно посочувствовать ей, которая пыталась учиться языкам, но «не понимала ничего» («Жену-то, чай, и без книжки любят...») Конечно, сцену, разыгравшуюся между супругами перед её родами, можно объяснить состоянием царицы. Хотя, напомню, муж примчался к ней, едва услышал о возможном начале родов («У Ромодановского обедал... Ну, сказали, будто бы вот-вот»). Но ведь окончательную точку (по роману, во всяком случае) поставит её поведение после похорон Натальи Кирилловны.

Не смогла она, как царевна Наталья, просто обнять Петра и поплакать вместе с ним. Нет, почувствовав, что «теперь она полновластная царица», строя свои планы («Анну Монс — в Сибирь навечно, — это первое. За мужа — взяться... Петруша всегда в отъезде, самой придётся править... Что ж, — Софья правила — не многим была старше. Случится думать, — бояре на то, чтоб думать...»), она осуждает мужа за то, что «одетый, лежал на белой атласной постели, только сбросил пыльные башмаки» («Ох, уж кукуйские привычки, как пьют, так и валяются...») И не понимает, что ждёт он простого человеческого сострадания, не видит, что у него «глаза жалкие», не слышит, что речь звучит непривычно жалобно и ласково: «Дуня... Дуня... Маманя умерла... Пусто... Я было заснул... Эх... Дунечка...»

А она вместо сочувствия «раскатилась мыслями, совсем осмелела»: «Значит, так Богу было нужно... Не роптать же... Поплакали и будет. Чай — цари... И другие заботы есть...» И делает даже замечание: «Вот ещё что, неприлично, нехорошо — в платье и на атласное одеяло... Всё с солдатами да с мужиками, а уж пора бы...» И ведь и в этот момент Пётр ещё не столько разгневан, сколько удивлён: «Что, что? — перебил он, и глаза ожили. — Ты грибов, что ли, поганых наелась, Дуня?..» И только после её упрёков в адрес покойной срывается: «Видал дур, но такой... Ну, ну... (У него тряслись руки.) Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил... Не забуду...»

И подчёркивается её душевная чёрствость полным непониманием: «И долго ещё дивилась перед зеркалом... Ну, что такое сказала?.. Бешеный, ну, просто бешеный...»

Вспомним ещё раз вопрос «суровенькой» Натальи Кирилловны: «Что же ты: затхлая или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света надо бежать?» Если верить роману, то второе определение очень точно…

https://ok.ru/dzen/article/aN-ST59KZilXsOnW