Зелёная книга

45-я пехотная дивизия вермахта считалась особенной. Гитлер называл её «своей» — ведь основу соединения составляли австрийцы, его земляки. После аншлюса 1938 года, когда Австрия стала частью Третьего рейха, именно из бывшей 4-й австрийской дивизии и была сформирована 45-я. Это были люди с альпийским акцентом, аккуратные, дисциплинированные, убеждённые, что теперь служат не просто Германии, а новой великой империи. Их называли образцовыми солдатами, и фюрер действительно видел в них нечто большее, чем просто пехоту. Первое боевое испытание пришло утром 22 июня 1941 года. Пока солнце вставало над Бугом, артиллерия 45-й дивизии открыла огонь по Брестской крепости. Офицеры рассчитывали, что сопротивление будет сломлено за несколько часов, но всё пошло не по плану. Советские гарнизоны не сдались. Из казематов, из развалин, из подвалов — отовсюду шёл огонь. За первую неделю дивизия потеряла больше тысячи человек — убитых и раненых. В дневнике начальника Генштаба вермахта Франца Гальдера поя

История Василия Рымбовского звучит так невероятно, что в неё трудно поверить. Но она случилась — и стала одной из самых поразительных страниц человеческого упорства во Второй мировой войне. Он родился в обычной украинской деревне, рано женился, похоронил двоих детей. К тридцати годам жизнь его уже знала боль и потерю. Когда в 1939-м пришла повестка, Василий не возражал — на службе, как на судьбе. Война настигла его летом 1941-го, когда до демобилизации оставались считанные дни. Вместо дома — западный фронт, вместо отпускного билета — плена дорога. Его, как и тысячи других, немцы гнали пешком — километры через пыль, грязь и кровь. Кому-то повезло умереть в пути, кому-то — дойти до концлагеря. Василий дошёл. Освенцим встретил его серыми стенами, железными воротами и холодом, который не лечил даже смерть. Из его группы выжил один он. Остальные ушли в дым лагерных труб. Потом был другой лагерь — под Гамбургом. Там не убивали сразу, но убивали медленно: работой, голодом, бессонницей. И когд

В кабинете пахло табаком и потом. За окнами — декабрьская Москва, хриплые голоса, шаги по коридорам власти. Вождь стоял у стола, молчал, глядя на человека в черкеске. Тот, не снимая папахи, шагнул ближе. — Смотри, Коба, — сказал он, — уши отрежу! Так в 1927 году комдив Дмитрий Шмидт — в прошлом Давид Гутман — позволил себе то, чего не позволял никто. Прямота была его оружием и его приговором. Он родился в 1896 году, в Полтавской губернии. В Первую мировую войну ушёл семнадцатилетним мальчишкой и вернулся полным Георгиевским кавалером — редчайшим случаем для еврейского солдата царской армии. В его груди уже тогда жила гордость, которая не знала покорности. С революцией он выбрал сторону большевиков, и в Гражданскую войну стал одним из тех, кто создавал новую армию. Смелый кавалерист, командир, который первым шёл в атаку и последним отходил. Его бойцы называли его «наш Шмидт» — с уважением и страхом. Он не терпел лжи и подхалимства, говорил прямо, даже когда стоило промолчать. После вой

Зима 1941 года. У Невской Дубровки стояла такая стужа, что дыхание звенело, а снег трещал, будто стекло. Ленинград был в кольце, но даже здесь, в ледяных окопах, шла своя, особая война — снайперская. Каждый выстрел — поединок, каждая ошибка — смерть. Среди тех, кто держал оборону, был старшина Иван Антонов — балтийский моряк, человек с железной выносливостью и спокойными глазами охотника. Он не ждал приказов. В свободные часы выходил на передний край с винтовкой, наблюдал, как движется враг, где ходят корректировщики, где пулемётчики. Его называли «моряком, который видит дальше всех». Антонов мог лежать в снегу сутками, не двигаясь, выслеживая цель на расстоянии полукилометра. С каждым днём его счёт рос — и немцы начали отвечать. На его участке появился снайпер, хладнокровный и безошибочный. Каждое утро он убивал кого-то из наших. Антонов решил сыграть с ним в его игру. Он сделал чучело — шинель, каска, винтовка, привязанная к палке. Сам зарыт в снегу по плечи, неподвижен. Время тянул

Осень 1943 года. Только что освобождённая прифронтовая деревня. По утрам — туман, по вечерам — гул дальней артиллерии. Люди возвращались в полуразрушенные дома, а по просёлкам снова шли солдаты — пыльные, уставшие, с котелками на боку. Но среди них оказались и те, кто был одет слишком аккуратно, говорил слишком ровно, пах не потом, а чужим табаком. Их заметил старик. Он косил траву у оврага, когда мимо прошла группа из трёх человек. Форма на них — будто только что из вещевого склада: выглаженная, сапоги блестят, лица чистые. Старик попросил: — Ребята, махорки не найдётся? Один из них, улыбаясь, протянул сигарету. Настоящую, фабричную. Старик закурил, а внутри что-то кольнуло — не так живут фронтовики. У его сына на фронте махорка — роскошь, а тут целая пачка. Он запомнил цифру «12» на вещмешке одного из них и вечером рассказал обо всём в сельсовете. Через сутки в деревню прибыли контрразведчики СМЕРШ. В это время они уже искали диверсантов, сброшенных в тыл Красной армии с парашютами

Он очнулся в тишине, которая звенела. Воздух был густ от дыма и пыли, обугленные стены казались живыми, будто дышали вместе с огнём. Где-то глухо ухнул разорвавшийся снаряд — город не спал, город стонал. Александр Яковлев медленно приподнялся, чувствуя, как каждая мышца отзывается болью. БМП горела — своя, родная, та, с которой он вошёл в Грозный утром. Теперь она стала последним укрытием и могилой для его товарищей. Он был жив. Пока ещё. И понимал — рядом враг. Слышались голоса, осторожные шаги. Двое шли к нему, думая, что русский солдат не поднимется. Но он поднялся. В эти секунды не было ни страха, ни сомнений — только дыхание, удары сердца и одно желание: не сдаться. Когда боевики приблизились, Яковлев рванулся вперёд. Схватка была короткой, звериной. Один из противников успел выстрелить, другой выхватил нож. Александр вырвал автомат, ударил прикладом, потом ещё раз — пока оба не рухнули в пыль. Он взял их оружие и начал стрелять. Полчаса — вечность. Раненый, контуженный, он отст

Сырая немецкая зима. Небо затянуто тучами, воздух пахнет дымом и гарью. Танкисты двигались по насыпи, когда Родькин увидел, как мимо головы пролетела чёрная болванка. На фоне белого снега она показалась особенно страшной. В тот миг каждый вдох отдавал холодом и смертью. И всё же они продолжали идти вперёд. Арсений Константинович Родькин не стремился на войну, но и уклоняться не собирался: призвали — значит, надо. Сначала тракторист, потом курсант Ульяновского танкового училища, он через восемь месяцев стал командиром танка. Вместе с экипажем получил свой первый Т-34 и выехал на фронт. На войне судьба часто зависела от мелочи. Под Ржевом, к примеру, они «выкупили» брата одного из командиров — Василия Чугунова, — заплатив начальнику эшелона тремя литрами водки. Василий воевал рядом с братом и дожил до Победы. Но чаще удача была капризна: танки вязли в грязи, попадали под удары своих же штурмовиков, ломались на ровном месте. Иногда приходилось буквально вручную вытаскивать из болота много

Дон погиб тихо и сразу. На окраине Южного Баглана его настигла пуля, и огромная серая овчарка рухнула в пыль, не успев даже взвыть. Для разведбатальона это был удар — словно потеряли одного из своих. Горевали по нему так, как горюют по боевому другу, которому доверял жизнь. Дон появился у солдат ещё в 1980 году — щенком его подарили пограничники. С тех пор он прошёл рядом с людьми долгие пять лет. Брался на зачистки, умел выследить любого укрывшегося афганца, чувствовал опасность раньше приборов. Хозяева менялись: кто погибал, кого увозили раненым, кто уходил по замене. А Дон оставался, как будто сам был частью батальона, его немым и самым верным бойцом. Но Дон был лишь одним из многих. В 40-й армии собак были тысячи. Не только обученные немецкие овчарки-минноразыскники, привезённые из Союза, но и простые афганские щенки, которых брали при прочёсывании кишлаков. Солдаты растили их у себя в гарнизонах, на блок-постах. Собаки привыкали к русской речи, к солдатскому табачному дыму, к мета