Зеленая лампа

НАЛИМ Летом налим вял, тощ, с опавшими боками, невкусен, и если случайно попадает на крючок или в иную снасть, его мало кто берет. А зимой – совсем другое дело, он наедает солидное тело и обширную, как у алкоголика, но при этом здоровую и сочную печень. Мясо у налима белое, малокостистое и очень вкусное. Он так и просится на сковороду. Остается только добыть его из-подо льда. В мое селе Пятерыжск (напомню, он на Иртыше) налимов зимой ловят очень простым и доступным способом, на снасти, именуемые подпусками. Это обыкновенная ивовая метровая палка, на середине ее привязывается толстая леска длиной метра в полтора с самодельным большим крючком на конце, изготовленным из велосипедной спицы. На крючок наживляется живой ерш, он опускается в прорубь, пробитую недалеко от берега (именно – прорубь, пробуренная ледобуром лунка не годится – мала может быть). Удилище подпуска просто кладется поперек проруби, все это дело присыпается снегом от любопытных и корыстных глаз. И оставляется на ночь. Я забыл сказать – налимы активны особенно ночью. И еще – прорубей, как, следовательно, и снастей, должно быть несколько – ну, хотя бы штук пять-шесть, чтобы улов был наверняка. Утром, поскрипывая валенками по снегу, приходишь на белый Иртыш в темной кайме голых ракитовых зарослей, пяткой разбиваешь схватившуюся за ночь заснеженной корочкой льда прорубь и тянешь на себя подпуск. Обычно о том, что улов есть, узнаешь по тяжести на леске – налим никогда не сопротивляется, а неподвижно и безучастно висит на крючке. У него огромная пасть, потому для нее и нужен большой самодельный крючок такого размера, с которого налим наверняка не соскочит, и какого в деревенском магазине может не быть. Благодаря тому, что у тебя несколько подпусков, налимов ты домой тоже можешь принести несколько. И все – от килограмма и более. Вот их-то моя мама и готовила так, что за уши от сковороды не оттянешь. У налимов мясо – тугое, и потому мама обжаривала и тушила их разделанные безголовые тушки в томатно-луковом соусе. В таком виде налим становится очень нежным и сочным. Рецепт этот также годится для приготовления всех других тресковых видов рыб. Но ближе к делу. Берем тушку-две налима (трески), очищаем ее от чешуи, отрезаем голову, освобождаем от внутренностей (очень важно очистить бока рыбы изнури от черной пленки – она может подпортить вкус). Затем разрезаем рыбину вдоль хребта, и получившиеся две половинки режем поперек на куски сантиметров по 7-8 (это если рыба крупная). Промыв полученные куски, подсаливаем их и оставляем на полчаса-час в тарелке. Пока рыба подсаливается, готовим ингредиенты для ее готовки. Очищаем крупную луковицу и режем ее полукольцами, кромсаем зелень – укроп и петрушку, мелко нарубаем два-три зубчика чеснока. Держим наготове также томатную пасту и черный молотый перец. Наливаем в сковороду растительное масло – немного, слоем в миллиметра два. Пока сковорода накаляется, обваливаем куски рыбы в муке, и когда масло начинаем шкворчать, опускаем в него нашу рыбу. Обжарив до золотистой корочки, переворачиваем кусочки рыбы и накладываем сверху и между кусочками часть лука. Снова жарим. Когда эта порция готова, выкладываем ее в тарелку, освобождаем сковороду от пригара, подливаем свежего масла и повторяем процедуру с оставшимися кусочками рыбы. Когда вся рыба обжарена таким образом, последнюю порцию не вынимаем, а наоборот, добавляем к ней ту, что накануне выложили на тарелку. Размазываем сверху по кусочкам рыбы пару столовых ложек томатной пасты, немного перчим, добавляем порубленный чеснок, затем подливаем из чайника треть стакана воды и тушим до выкипания воды. Все, налим готов (ну или у кого что)! К столу подается, посыпанный зеленью. Кстати, так можно приготовить любую крупную рыбу, не очень костлявую и с крепким мясом. Марат ВАЛЕЕВ.

- Зaчeм тебе сразу пятepо? Ты нездopoва? Что-то случилось? Не пугай меня! - он смотрел в полном ужасе на неё. Только что она сказала, что хочет взять пятерых дeтeй из интepната. - Почeму пять? - Потoму что они родные между собой. - А других вариантов нет, в конце концов, раз уж у тебя появилась эта мысль? - Других нет. Он, подyмав вначале, что она шутит, заходил кругами по комнате. - Где дети будут жить? - не нашёл ничего лyчшего спpocить. - Здесь, с нами. - У нас три комнаты и в одной из них - мой кабинет. - Значит, пepeнeсём кабинет в нашу спaльню, - ответила. Она готoвилась к разговору, и у неё на все вопросы имелись ответы. Он, зная её, даже не сомнeвался в этом. Он чyвствовал, что когда-нибудь этим закончится. После всех попыток родить своих детей, после мyчительных ЭКО, после слёз и долгих её депрессий. Когда она начала ходить в местный интернат, он знал, чем всё закончится. Пpaвда, продолжал мысленно уговаривать сам себя, что таким образом её волонтёрство - важное и благороднoe дело, - сможет пpитупить боль. Она xoдила в интернат уже пapy лет. Периодически рассказывая ему смешные и не очень истории, пpoпадая там на праздники и тратя половину своей зарплаты на разные интернатовские нужды. Не одна xoдила - там у них образовалась своя компания. Жeнщины разных возрастов. Один раз она даже его звала с собой. И он даже пошёл. Помогaл расчищать сад вокруг интернатовского здания. Невдалеке бегали дети. Шумели, кричали, смеялись. Она практически всех знала по имeнам. Он в душе порадовался, что жена пepeключилась, перестала страдать и зaнята важным делом. А потом она пришла и скaзaлa, что есть пятеро детей - три девочки и два мальчика. И у них никого нет. И она подумала, что они могли бы их взять. Сначaла можно оформить oпeкунство. Но она за то, чтобы ycынoвить. Опeкунство - это вроде ceмья понаpoшку. Вроде строишь модель корабля в лабораторных условиях, понимая, что он никогда не взлетит. Зaто красиво выглядит, детальки блестящие. Но в любoй момент можно отложить - и забыть. Оcтaвляя припадать пылью. Он почему-то спрocил: - А дети-то хоть здоровы? - уже обречённо понимая, что рабочий кабинет придётся таки переносить в спальню. - В общeм, здоровы, - ответила, - но eсть нюансы. Он был готов к нюaнсcaм. Но он точно не был готов к реалиям. Пятеро детей в возpaсте одного года, двух, четырёх, пяти и семи лет. Родителей нет. Сгopели в полузаброшенном доме друзей, где очередной попойкой вместе отмeчали какой-то пpaздник. Дeти выглядели так, как должны выглядеть случайно рождённые и никому не нужные дети. Запyщeнные, пугливые, худые. И это уже через несколько месяцев жизни в нopмальных условиях. Пока они нocились и офopмляли документы, подписывали ворохи бумаг, проходили тренинги и медицинские комиccии, необходимые для получения статуса... Ему казалocь, что всё это не с ним происходит. Не с ними. Она ушла с работы. Её oтпустили в отпуск по уходу за детьми на год. Дома спешно производился какой-то ремонт, закупались кроватки и стульчики, привозились одежда и игрушки. Он ежeвeчернe переступал чеpeз пакеты и свёртки. Шёл на кухню, разогревал ужин, молча ел. Она возвращалась пoзже, пила чай. Никогда в жизни он не были так необщительны, как в этот пepиoд. Из другого гopода срочно приехала его мама. Зашла с поджатыми губами. Увела невестку в другую комнату. Не выходили пару часов. Затeм вышли обе заплаканные. Мама oбняла его: - Помогай жене, она святая, на меня тоже можете рассчитывать, я ещё ого-го, ты бы видел, кaк я xyла-хуп кручу! Он даже oтстранилcя: - Какой хула-xyп, мама? ПЯТЕРО ДЕТЕЙ! Ты это понимаешь хоть? Тебе сказали об этом? - Да успoкойся, - ответила мама, - вас у меня трое было, пoгодки. И что? А хула-хуп… Вот сколько жeнщина крутит хула-хуп, столько и длится её активная жизнь! Ночью, обнимaя жену, он дyмал: - А как же они? Как же спать в обнимку, не разжимая рук, как целоваться медленно и с наслаждением, если там, за стенкой, маленькие дeти? Маленькие и чужие. Они ж плохо спят ночами. Они плачут. У них вечно что-то болит. И памперсы, памперсы, памперсы…. Почему-то больше всего его пугали памперсы. Он представлял эти горы использованных памперсов, на которые будут уходить все деньги - и пугался. Хоpoшо, что пампepсы понадобятся только двоим младшим. Пампеpcы понадобились четверым млaдшим детям. Первые дa года он пoмнил, как в тумане. Они практически не спали. Сначала он взял такой длительный отпуск, как только мог. Потом они продали квартиpy которая была их будущей пенсией и которую они сдавали, и начали искать дом. Пoтoм жена приготовила ему чай, дoбавила соли и перца, всё тщательно пеpeмешала и выпила сама залпом. Он видел весь процесс и зacтыл, когда она, выпив эту адскую смесь, на негнущихся ногах вышла из кухни. Он думал, что этот aд не закoнчится никогда. И он пpoклинал тот день, когда позволил ей взять этих детей - и в однoчасье разрушить их собственные жизни. Дети же не на улице были, интернат хороший, она говорила да и он сам видел, всего дocтаточно, специалисты под рукой. Всё бесплатно. А они сейчас оплачивают ежедневные приезды на дом логопеда, потому что нереально возить детей по очереди. А ещё физиотерапия, бесконечные массажи, лекарства, консультации специалистов… Денег на стapoсть больше не накопить. Уходит всё, сколько бы он не зарабатывал. Кaким бы ycпешным не был его доход, потребности ещё больше. Его собственная мама смотрела печальными глазами и просила пoтерпeть. - Дети выpaстут же, - говорила. Он тогда позволял себе немного cрываться и отвeчал: - Я вот вырoc - и чтo? Тебе стало легче? Тебе легче стало мотаться сюда, к нам? Дежурить возле кровати очередного болеющего ребёнка? Ты когда крутила свой хула-хуп, помнишь? - А зачем мне хyла-хуп, - улыбалась мама, вся ваша семья - это пoxлеще хула-хупа. Вы не то, что постареть, вы умepeть не дaдите. И шла жapить оладушки и печь вaфли. А потом как-то всё вошло в кoлею. И он даже не зaметил когда, но вдруг не понадобились памперсы. И дети без долгих напoминаний сами шли чистили зубы. И болезни, если и не заканчивались, то уже не так его раздpaжали. И младшая девочка, обнимая его за шею, лeпeтала: - Пaпа, папа, папа, мой, мой, мой папа… И гладила маленькими ладошками лицо. И вдруг можно было проспать всю ночь, и всего лишь пару раз встать к детям. И жeна смеялась так, как и раньше. Он начал ездить в командировки. Смотрел на кpaсивых женщин. Уxoженных, роскошных, свободных. Потом возвращался, заходил в новый дoм - ему навстречу срывался вихрь, дети его облепляли, обвивали, ему не хватало рук их обнять. Он зaрывался в белoкурые волосы, ловил сладковатый детский запах, смешaнный с парфюмом жены, улыбался, как счастливый идиот. И ночью, обнимая жену, думал, что иногда жизнь, как бы ты не сопротивлялся, всё очень точно расставляет по своим местам. Никто ведь не знaет, зачем им это всё дaно. И кто кого спасает на самoм деле. Но он знает главнoe. Это - его жена. И это - его дети. А пaмпepсы - не самое стpaшнoе в жизни. Автоp: Зoя Кaзанжи

Собаку не пустили в поезд. То ли, хозяин не оформил документы вовремя, то ли не купил правильный билет. Не знаю, что. Но верный друг остался на перроне. А мужчина кричал ему из окна вагона – Ты меня дождись! Ты же всё понимаешь! Мне надо! Мне очень надо! Но я скоро приеду! Соседи по купе и вообще по вагону страшно волновались, и сносили ему деньги на подкуп проводницы. Но бывают такие проводницы, знаете ли, что тебе танк. Непробиваемые. И её “нет” – было-таки –“нет!” Короче говоря, поезд двинулся, а человек высунувшись из окна кричал что-то псу. А он бежал за вагоном и жалобно скулил. Он остановился у конца перрона, и смотрел с тоской в глазах вслед удаляющемуся составу. И потекли бесконечные, серые дни, наполненные ожиданием и надеждой. Вскоре все работники вокзала города Энн стали подкармливать и прятать пса в теплом здании. Он стал сыном полка, простите, любимцем вокзальных служащих. Каждый поезд он встречал с надеждой в глазах и носился по перрону, заглядывая в лица выходящих людей. И с каждым следующим лицом, его надежды всё таяли и таяли. И обычная тоска заполняла всё вокруг, делая этот мир серым и холодным. Так прошёл год. А потом и ещё один. "Видимо, хозяин очень занят" - думал пёс. "Но ведь он не может не приехать. Он же обещал, а он ведь меня любит". И он ждал, надеялся, и бежал встречать поезда. И вскоре весь город узнал о собаке по имени Матрос, так его назвали. Сперва десятки, а потом сотни людей стали приходить, и пытаться забрать его домой. Но он вырывался, и бежал на перрон. Ведь там должен был вот-вот появиться его человек. А его человек никогда не врёт – так думал Матрос, вырываясь из рук и сбегая снова и снова. Так прошло три года. Холодным зимним утром толпа женщин и пара мужиков – работников вокзала ворвались в кабинет начальника. –Петрович, Петрович! - кричали они перебивая друг друга. Петрович- там с Матросом что-то случилось. Петрович – начальник вокзала, серьёзный и требовательный человек, грузной комплекции крикнул : –А ну тихо! Все затихли. Он поднялся и надел форменный китель и фуражку. Потом достал две таблетки кардилока и выпил их. –Ждите меня здесь- сказал он. Выйдя за двери, он вдруг рывком захлопнул их, и повернул ключ в замке. Женщины с той стороны двери стали барабанить в неё кулаками, и обещать громы и молнии на его голову. Петрович тяжело вздохнул, и поправив на голове фуражку пошёл в зал. По вокзалу расхаживали безхозные покупатели, явившиеся за билетами. Увидев Петровича, они бросились к нему, и стали кричать и требовать. Каждый орал о своём. Гвалт стоял неимоверный. А Петрович шёл сквозь них, как сквозь расстрельный строй. Молча, не говоря ни слова. Внутри у него звенела натянутая струна. Подойдя к уголку зала, где на тёплой подстилке лежал Матрос, он наклонился и потрогал тело собаки. Потом выпрямился, и отдал честь ушедшему на радугу псу. Так он и стоял, окруженный беснующейся толпой разозлённых покупателей. Некоторые крутили пальцем у виска, некоторые угрожали, а кое кто, сообразив в чём дело, отошли в сторону. Петрович наклонился, и подняв собаку вместе с её подстилкой, пошел в сторону своей машины. Люди несколько минут до того кричавшие и грозившие ему карами небесными и земными, молча расступались. Они наконец то поняли, что случилось. Через два часа Петрович вернулся. У него в руках были две большие хозяйственные сумки и несколько табличек, которые он развесил на всех вокзальных дверях. Там было написано вот что: “В СВЯЗИ С ВНЕЗАПНОЙ СМЕРТЬЮ РАБОТНИКА ВОКЗАЛА МЫ ЗАКРЫТЫ ДО КОНЦА ДНЯ” Петрович подошел к закрытым до сих пор дверям своего кабинета, и тяжело вздохнув, повернул ключ и вошел. На него обрушился град криков, женских кулачков, молотивших его по плечам. Мужики молча стояли в стороне. –Тихо,бабы, тихо говорю- сказал Петрович, ставя на стол две сумки. Он достал из одной две большие бутылки водки и продолжил –Накрывайте на стол, будем поминать светлую душу нашего Матроса. В наступившей тишине тихонько заплакала уборщица с первого этажа. –А я ему памятник сделаю- вдруг сказал один из мужиков, -я ведь раньше на кладбище в бригаде по памятникам работал, да выгнали за это дело. И он показал на водку. –Не пью я больше, но за Матроса надо, святой души была собака- дрогнувшим голосом продолжил он и отвернулся. Через несколько месяцев, к уборщице на первом этаже, подошел мужчина и смущаясь начал бубнить что-то непонятное: –Собачка, понимаете, может знаете. Давно. Так получилось. Никак не мог вырваться. Уборщица уронила швабру, вскрикнув и прикрыв рот ладонями бросилась к начальнику: – Петрович, он приехал! –Кто? - спросил Петрович. –Хозяин Матроса. Петрович встал, и надев форменный китель и фуражку, достал две таблетки кардилока, положив их в рот и запив водой из графина, он сказал уборщице: –Пойдём, покажешь. Мужчина ходил по залу. –Это ты, что ли хозяин Матроса? - спросил его Петрович. –Какого Матроса? - опешил мужчина, но потом сообразил и радостно воскликнул – ааааа, Брута. А где он? А что с ним? Он до сих пор здесь? Ждёт меня? –Здесь он- ответил Петрович, серея и темнея лицом. Идём, покажу. И они пошли к выходу из центрального зала. Мужчина семенил за широко шагавшим Петровичем, и объяснял ему, почему никак невозможно было приехать раньше. Они вышли на перрон, залитый ярким весенним солнцем. Мужик зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел перед собой памятник, стоящий чуть влево по перрону. Из большой гранитной глыбы был вытесан пёс, смотрящий на поезда, а на постаменте такая надпись: “ОТ БЛАГОДАРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ ГОРОДА ЭНН САМОМУ ПРЕДАННОМУ ПСУ В МИРЕ МАТРОСУ! МЫ ПОМНИМ О ТЕБЕ!!!” –Как же? Как же так? Он должен был дождаться! Я же говорил ему- вдруг закричал мужик. Петрович покраснел и выплёвывая ему в лицо слова, сказал: –Слышь ,ты! Закрой свой рот, и вали-ка отсюда по добру по здорову! А то, не дай Бог чего. И отдав честь собаке на постаменте, он повернулся кругом по строевому, и пошел в сторону вокзала, не оборачиваясь. А солнце светило. И заливало весенними бликами людей, бегающих по перрону, и останавливающихся иногда перед необычным памятников собаке. Автор: Олег Бондаренко

Анна Федоровна вошла в магазин. Все, кто там находился, сразу замолчали. Она подошла к прилавку. – Одну булку хлеба и макарон. Продавщица кинула перед ней то, что женщина просила. – С такой-то пенсии, можно купить чего-нибудь еще. Пожилая женщина ничего не ответила, молча отдала деньги, положила в сумку, которой было не меньше ста лет свои покупки, и вышла из магазина. – Бабы сразу заговорили. – Какая! Ходит, как оборванка, ничего толком не покупает себе, наверное, на золотой гроб копит. – Да уж. Люди, когда у них горе случается, как-то мягче становятся, а эта, посмотрите, зазналась. И куда она только деньги девает? Одна из женщин, довольно молодая, спросила: – А что случилось-то? Ну, экономит бабка, и что? Они старые все такие. К ней повернулись все разом. -Да ты же ничего не знаешь! -Не знаю. Маргарита приехала в это село всего полгода назад. Женщиной была общительной, да и муж у нее не просто человек, а фельдшером тут стал, поэтому она сразу со всеми сдружилась. -Эта Федоровна, как позор нашего села! Все, понимаешь. Все, Рит, хоть что-то делают. А она ничего. Мы же каждый раз на лучшее село выдвигаемся. Председатель у нас знаешь, какой? Вот, если бы победили, то нам бы тут памятник поставили. Пушкину! -Сергеевна, совсем ты дура к старости стала! Ну, какому Пушкину? Есенину. Одна из старушек презрительно посмотрела на ту, которая вела рассказ. Тут вмешалась третья. -Обе вы ни бум-бум! Тогда бы нам дорогу сделали до трассы новую… -Ты-то, Семеновна, откуда это знаешь? -Откуда надо! У меня источники информации проверенные. Маргарита замотала головой: -Ничего не понимаю! Женщина эта чем помешала? -Ну, как чем? Каждый раз перед смотрами, мы тут в деревне все скидываемся. Ну, чтоб комиссию, как полагается встретить. Клуб там покрасить, шарики развесить, ну и всякое такое. А Анька-никогда! Мы ей сколько раз говорили-ладно бы, получала мало, так нет же! Пенсия-то у нее хорошая, а на благое дело не скидывается. Рита совсем растерялась. -И по многу складываетесь? -Так кто сколько может. Кто тыщу, а кто и две. -Тут же столько дворов… Это можно за раз самому дорогу построить. Семеновна махнула на Риту рукой. -И ты туда же! Ну, чего мы эту дорогу строить должны, если мы ее выиграть можем! Ты что думаешь, что наш председатель дурак? Рита усмехнулась. -Нет, конечно… Так а про какое горе вы говорили? Не понимаю? Как все взаимосвязано? Снова говорить начала та бабка, которая начинала, которую все называли Сергеевна: -Понимаешь, Маргарита, у Анны внучка была. Болела она сильно. Ну, как Федоровна ее только не пыталась вылечить, так не получилось у нее. Лет уж 6, как она ее схоронила. И все, как подменили бабу. Жадная стала. Себя голодом морит. А раз в месяц ездит в город. Мы уж думали, что она в секту какую вступила. Решили поговорить с ней, чтоб не позорила наше село. И что ты думаешь? Она же нас на порог не пустила! -Ну, так у человека горе… Мало ли что. Может быть, она в церковь ездит. -Да в какую церковь? Ты ее видела? Какая-то сатанистка. Рита покачала головой. Странные здесь старушки. Их председатель, похоже, обувает по полной, а они ему в рот заглядывают. Вот уж где секта. С Маргариты пока никто никаких денег на украшение села не спрашивал, поэтому она махнула рукой, и попыталась все забыть. Спустя месяц, а то и больше, поехала Маргарита в город, к лучшей подружке погостить. Они жили когда-то в одном воре, потом ходили в один детский садик, а потом и в один класс. Когда путь дорожки разошлись, дружбу свою они не растеряли. Только Маргарита выбрала семью, а Галя карьеру. Сейчас это был знаменитый на весь город юрист и адвокат. Иногда, к сожалению, не так часто, как им хотелось бы, Галя могла выделить день или два для отдыха. И сразу же звонила Маргарите. -Ритка-Маргаритка! Я завтра выходная! До обеда сплю, а после обеда удивленно рассматриваю тебя на кухне… Муж Риты очень хорошо относился к Гале, и отпускал жену к ней без проблем. Даже сам говорил: -Съезди, Рита… А то сидишь тут, в деревне, из-за меня, света белого не видишь. Рита всегда смеялась, обнимала мужа: -Какая разница, где жить? Главное, что ты рядом. А в деревне очень даже ничего. Николай прекрасно знал, что Рита его правду говорит. Смотрел на нее и думал, что повезло ему так, как никому… В первый же день Галя потащила Риту по магазинам. -Ритка, ты не представляешь, до чего я дожила! Работаю, как лошадь, даже по городу пройтись, купить себе что-нибудь не могу! Просто нет времени. -Ну, Галя, зато ты знаменитость. -Ай, скажешь тоже! Какая я знаменитость? Так, просто человек, который старается хорошо выполнять свою работу. Они полдня бродили по городу, а потом усталые уселись в открытом кафе. Жара уже немного спала, и дышать на улице стало легче. -Ритка, знаешь, что я решила? И что же? Рита с улыбкой смотрела на Галю. С самого раннего детства Галя очень любила удивлять окружающих. -А я возьму неделю отпуска и поеду к тебе в деревню! Как там, Николай меня не выгонит? Рита рассмеялась. -Не выгонит, только, что-то я очень сомневаюсь, что такое вообще возможно. -Не веришь? -Нет, конечно. -Все, завтра едем к тебе! Галя не услышала ничего от Риты и удивленно оторвалась от меню. Рита куда-то напряженно смотрела. -Ты привидение увидела? Галя повернулась и увидела старушку в черных одеждах, которая семенила по улице. -Да вот, знакомую увидела из деревни. Странная она такая, в деревне ее все ненавидят.. Галя подняла брови. -Ты знаешь Анну Федоровну? Теперь уж пришла очередь Риты удивляться. -Галь, а ты ее откуда наешь? -Ну… Скажем так-по работе. Погоди… Почему ненавидят-то? Рита коротко рассказала подруге все, что узнала от старушек в магазине. Галя слушала внимательно, потом сказала: -Ничего себе, у вас там клоповник… Что значит-собирать деньги со старушек для деревни? Это же чистой воды афера! И бабки эти... Какие-то нелюди.... -Я тоже так думаю, но видимо все всех устраивает… Так ты расскажешь, откуда ты знакома с Анной Федоровной? Галя кивнула головой. -Знаешь, Рит… Таких людей, как эта бабушка очень мало. Ее ко мне отправил главврач детской больницы. Наверное, ты знаешь. Что у нее умерла внучка? -Да, об этом мне сказали. -Ну, вот… -После ее смерти Анна Федоровна решила, что все, что у нее есть, всем, она будет помогать детям… У нее мало что есть, но по ее завещанию дом, в котором она живет, после смерти будет продан, а все деньги направлены в то самое отделение детской больницы. Где находятся детки с этим страшным заболеванием… Как ты понимаешь, именно я занималась оформлением такого странного завещания. Я не взяла с нее ни копейки, мне честно, хотелось плакать. А еще… Еще она приезжает в город каждый месяц после пенсии, почти на всю пенсию накупает средств гигиены, сладостей, фруктов и идет в больницу. Там она целый день развлекает детишек сказками, разными байками. Все пациенты души в ней не чаят… Вот такая бабуля… Главврач говорит, что ничего не может с ней сделать. Говорит, что старушка исхудала, потому что постоянно недоедает. И все равно все тащит детишкам. Многие ни в чем не нуждаются, потому что у них есть родители, но бывают и другие. Сирот такая болезнь тоже не щадит, а есть те, кто старается просто не навещать своего ребенка. То ли, чтобы не расстраиваться, то ли просто не хотят такой обузы. Рита слушала и понимала, что всех бабок из деревни, нужно просто прибить.. Это же надо… Столько лет жить рядом с человеком, столько лет его знать, и такое придумать. А сама-то… Тоже хороша, наслушалась россказней. -Ничего себе история… Тут даже не знаешь, что и сказать… Рита задумчиво помешивала чай. -Одно я знаю точно, я постараюсь хоть чем-то помогать Анне Федоровне… Как же она живет-то? Галя взглянула на подругу: -А что там с председателем? Я и не поняла, он правда деньги так нагло выманивает. -Ага, я сама честно говоря, в шоке. И ведь хитрый какой, только с бабок тянет. Их-то легче убедить во всем. На следующий день Галя и Маргарита поехали в деревню. Вечером Николай устроил им настоящий праздник. Во дворе был накрыт стол, на мангале жарилось мясо. Галя спросила у Маргариты: -Ты не против, если я приглашу Анну Федоровну? -Нет, конечно, только пойдет ли она? -Пойдет, это я беру на себя. Спустя полчаса Галя вернулась со старушкой. Анна Федоровна страшно смущалась и волновалась. Галя же довольно улыбнулась: -Ой, Ритка, видела бы ты эти взгляды, которыми меня провожали бабки. Я их даже спиной чувствовала! К середине ужина Анна Федоровна немого освоилась, и даже стала разговаривать. Галя серьезно посмотрела на нее: -Вот что, Анна Федоровна, давайте мы с вами договоримся, что вы больше не будете отдавать всю свою пенсию. Вы же посмотрите на себя, скоро просвечиваться будете. Бабушка только рукой махнула. -Ой, Галечка, перестань. Ну что мне надо-то уже? А ребятишкам радость. Ты знаешь, как они меня ждут? Там вот мальчик есть… Такой хороший, такой умненький… Сашкой его звать. Мать его, как поняла, что болезнь-то тяжелая, так и оставила его. Понимаешь, положила в больницу, а сама куда-то укатила, вроде как по-работе. А он ждет, каждый день у окна сидит. А самое-то интересное, когда уже никто не надеялся, перелом произошел, и мальчонка на поправку пошел. Матери, конечно, сообщили, а она ответила: -И что мне теперь делать? Я же контракт подписала, за границей работаю, никто же не думал, что он поправится… Вот так-то… Рита вытерла слезы. -Разве так бывает? -Бывает, Рита… И не такое бывает... Мимо их калитки то и дело проходил кто-нибудь, все старались заглянуть, чтобы понять, что эта дурная старуха делает в доме у уважаемого человека. Засиделись поздно, потом пошли все вместе проводить Анну Федоровну. С собой наложили бабушке кучу вкусняшек, а она вдруг расплакалась. -Спасибо вам.. Как давно я так просто, по доброму не разговаривала… Все от меня шарахаются. Рита не выдержала. -Так что же вы им ничего не расскажете? -Зачем, Рита? Они же давно все для себя уже решили… На следующий день Галя пошла к председателю. Рита так и не узнала, о чем они там говорили, но через неделю председатель уволился. А еще через неделю в деревню стали делать новую дорогу, говорили, что какой-то неизвестный спонсор все оплатил. Анна Федоровна попросила, чтобы не говорили ничего деревенским. -Им сейчас и так есть что обсуждать, вон пошли дела председателя бывшего вскрываться, так что пусть все так и остается. Я же теперь не одна… Через два года Анны Федоровны не стало. С само ура удивленные жители деревни наблюдали вереницу машин, которые ехали к дому старушки. Попрощаться с ней хотели многие, и те, кто работал в больнице, и те, кто находился там со своими детками. Местные остаться в стороне не смогли из-за любопытства, а когда на кладбище, Галя начала говорить, стыдливо опускали головы. Рядом с Ритой и Николаем стоял худенький мальчик. Он крепко держал их за руки. -Мама Рита, а баба Аня больше никогда не придет в больницу? -Нет, Саша, она теперь будет отдыхать. -А как же все те, кто там остался?... Они же будут ждать? Николай присел на корточки перед приемным сыном: -Саша, но ведь есть мы? Мы же тоже можем навещать детей… Саша расплылся в улыбке. -Можем… Мы все можем, потому что вы самые лучшие… Автор Ирина Мер

Армен Саркисович скорым шагом приближался к воротам городской больницы. В одной руке — портфель, другая придерживает запахнутый воротник демисезонного пальто. Мелкий осенний дождь пытался склонить горожан к меланхолии, но всегда приподнятого и доброжелательного настроения Армена Саркисовича не мог победить даже он. В десятке шагов от ворот взгляд его зацепился за серое пятно на покрытом желтой листвой газоне. Серенький, худой котенок, насквозь промокший, уже даже не дрожал. Едва приподнятая головка покачивалась, и было ясно, что уронив ее на листву, он больше никогда ее не поднимет. — Э-э, брат, — с укоризной проворчал Армен Саркисович, — ты что это надумал? А ну-ка, иди сюда. Он поднял с земли едва теплый комочек, завернул в носовой платок и сунул его за отворот пальто. Проходя по коридору отделения в свой кабинет, он пригласил туда же молоденькую медсестру Марину. Вручив ей едва живой комочек, снимая пальто, отмывая руки и облачаясь в белоснежный халат, он инструктировал ее: — Марина, доченька, этого негодяя отмыть, отогреть, просушить и накормить. Потом на консультацию к Виктору Евгеньевичу — в аптечный склад. У него первое образование — ветеринарное. Пусть назначит лечение. Я — к главному, на совещание, приду — доложишь, что и как. Армен Саркисович — заведующий детским отделением, невысокий, плотный мужчина, ортодоксально южной наружности, возрастом немного за сорок. Своим профессионализмом, неистощимым юмором и доброжелательностью он заслужил любовь не только своего персонала, но и маленьких больных. Его появление в палатах вызывало у них улыбки, поднимало настроение, и все детки твердо верили, что это — самый лучший доктор в мире, а значит — все будет в порядке… Через год в кабинете заведующего отделением, на отдельном стуле восседал огромных размеров котище — Брат, как называли его все, подражая хозяину. В отличие от своего спасителя, он был всегда серьезен, на посетителей смотрел строго и, кажется, немного осуждал своего напарника по кабинету за доброе отношение к посетителям. Главный врач больницы, строгая Дарья Степановна, услышав о вопиющем нарушении санитарии в образе кота, решила исправить положение и лично посетила детское отделение. На законное требование — удалить животное за пределы больницы, она услышала твердое: — «Нэт!» — а Брат одарил ее презрительным взглядом. Армен Саркисович всегда сбивался на колоритный акцент, когда волновался, а порой, горячась, даже путал русскую речь с армянской. — Послушай, Дашенька, — заводился он, — обидишь Брата — обидишь меня. Ты знаешь, как он умеет лечить детей? Как они его любят? Они всегда смеются, когда он приходит, и выздоравливают быстрей! — Но ведь шерсть, Арменчик, — возражала бывшая однокашница, волею судьбы ставшая его начальником. — Нельзя! — Шерсть, говоришь? — Армен Саркисович заводился больше и больше. — Вот тоже шерсть! — он расстегнул ворот рубахи, обнажая грудь, поросшую густым волосом. — Выгоняй и меня тоже, вместе с Братом — за нашу шерсть! — почти кричал он, напирая на свою начальницу. — Ой, Армен! Что ты себе позволяешь! — заливаясь краской, возмутилась Дарья Степановна и в смущении выскочила из кабинета. — Мы с Братом к детям в халатах ходим, — кричал вслед убегающему главному врачу Армен Саркисович к восторгу медперсонала, — никакой антисанитарии у меня в отделении нет! Собирайся, Брат, нас дети ждут. Обход больных в отделении давно превратился в ритуал. Первым шествовал Брат, облаченный в белоснежный костюмчик. Даже лапки его были обуты в белые чулочки с завязками, а голова повязана косынкой с красным крестиком на лбу, из-под которой потешно торчали ушки. За ним — Армен Саркисович, окруженный свитой лечащих врачей. Брат заходил поочередно в каждую палату, обходил все кроватки, мурча и давая детям себя погладить. У некоторых кроватей задерживался, а кому-то, встав на задние лапки, лично измерял температуру влажным носиком. Хмурые лица больных детей светлели, слышался веселый смех. У одной из кроватей, в палате девочек, он задержался, беспокойно дергая хвостиком. Дождавшись, когда заведующий выслушает доклады лечащих врачей, призывно мяукнул, обращая на себя внимание. — Что такое, Брат? — Армен Саркисович взглянул сначала на кота, потом на врачей. — Чей ребенок? Докладывайте! — Найденова Настя, 10 лет, поступила вчера. Предположительно двусторонняя пневмония, — зачастил лечащий врач, — родители и родственники отсутствуют, воспитывается в детском доме. Результаты анализов еще не готовы. — Далее шепотом: — Отказывается кушать, Армен Саркисович. Брат уже вспрыгнул на прикроватную тумбочку и внимательно разглядывал бледное, худенькое личико с огромными, голубыми глазами, безучастно смотрящими в потолок. На щеках проступал нездоровый румянец. Армен Саркисович присел на услужливо придвинутый к кровати стул, пощупал пульс девочки, обратив внимание на почти прозрачную кожу тоненькой ручки. — Настенька, солнышко мое, ты почему не кушаешь? Тебе надо хорошо кушать, чтобы поправиться. Видишь — Брат, он хорошо кушал и вырос большой. А сначала тоже болел, — рокотал он безумолку, стараясь расшевелить девочку, — может, тебе не нравится наша еда? Хорошая еда, всем деткам нравится. Хочешь, я тебе принесу армянский гурули? Ах, какой вкусный гурули готовит моя жена Лусине, сразу выздоровеешь и поедешь домой. — Я не хочу домой, — едва слышно прошептала девочка, — я хочу к маме. В больших ее глазах блестели слезы. Армен Саркисович поднялся со стула, ласково погладил ее по руке и жестом показал Брату — на выход. Уже через час у него в кабинете сидела Галина Ивановна — директор детского дома и его добрая знакомая. Армен Саркисович и Брат внимательно слушали печальный рассказ о судьбе Насти. — Отца у нее нет. Мать лишили родительских прав — там криминал, не хочу даже рассказывать. Настя у нас с трехлетнего возраста. А неделю назад нам сообщили о смерти матери. Как об этом Настя узнала — ума не приложу. С того дня перестала кушать, ослабла и сильно простудилась. Она ведь все надеялась, что мама заберет ее, а тут… — Галина Ивановна всхлипнула. — Армен, дорогой, прошу — вылечи Настю. Ведь это такой светлый ребенок. В детском доме будто темнее стало, когда ее к вам увезли. — Вот что, Галя, — Армен Саркисович встал со стула, налил в стакан воды и подал собеседнице, — мы с Братом обещаем тебе, что поставим Настеньку на ноги, вылечим ее. Но чтобы вылечить ее душу, нам потребуется твоя помощь. После того, как Галина Ивановна ушла, он пригласил в кабинет медсестру: — Мариночка, одень, пожалуйста Брата в чистый костюм и приготовь сменку на каждый день. У Брата начинается бессменное дежурство в пятой палате. — И взглянув на него, добавил: — На тебя вся надежда, Брат. Через пару дней Настя начала кушать, а еще через день зазвенел колокольчик ее смеха. Марина, заглянувшая в палату, с улыбкой наблюдала за веселой возней Насти и Брата. — Ай молодец, Настенька, — приговаривал Армен Саркисович через три недели, сидя на стуле у ее кровати и просматривая результаты последних анализов. — Все хорошо. Через два дня будем выписывать домой. Брат подмигнул Насте двумя глазами сразу. — Я не хочу в детдом, — погрустнела развеселившаяся было Настя. — Почему в детдом? Зачем в детдом? Ко мне в гости поедешь! Моя Лусине каждый день спрашивает: «Где Настя? Когда приведешь?». Мои сыновья-разбойники ждут тебя — в окно смотрят. Погостишь у нас, с Галиной Ивановной мы договорились… Еще через полгода Армен Саркисович привел в отделение худенькую девочку с большими, голубыми глазами. Русые пушистые волосы лежали на детских плечах, а личико украшали здоровый румянец и застенчивая улыбка. В кабинете Брат, изменяя своим привычкам, спрыгнул со стула и подошел к Насте. Та присела рядом, погладила мурлыку, потом, обхватив его мордашку, чмокнула в носик. — Настенька, ты ли это? — ахнула медсестра Марина, зайдя за распоряжениями. — Чудо какое, Армен Саркисович! Настя, застенчиво отвернувшись, прижалась к его плечу, а тот улыбаясь, ласково поглаживал девочку по пушистым волосам. — Настенька, девочка моя, — ворковал он, — моя Лусине жить без нее не может, разбойники мои на цыпочках при ней ходят, убьют, если кто обидит! Да, Мариночка, после обхода меня не будет. Меня Дарья Степановна отпустила. Семья дома ждет, праздник будет! — Какой праздник, Армен Саркисович? — Марина недоуменно смотрела на него. — Свидетельство об удочерении готово! Забирать поедем! Настенька — теперь доченька моя! Брат, забравшись на свой стул, с мудрой и понимающей улыбкой смотрел на счастье дорогих ему людей. Тагир Нурмухаметов

Первый муж, за которого выдали когда-то Евфросинью, смешливую и задорную девку, Никон Оседкин — пропал в тайге на третьем году после свадьбы. Осталась от Никона память — дочь Анна, рослая да пышнотелая, в мать. Второго — ухаря и гуляку Василия — присушила Евфросинья не могучим своим телом, а тем добром, что сумела нажить. Вдовый, серьезный, пожилой плотник Семен Кулагин стал третьим. Добрую пятистенку срубил он на пасеке, рядом со старой Евфросиньиной халупой. В халупе были поселены куры и поросенок. Но, жадный не по годам на работу, надорвался Семен Петрович, ворочая в одиночку тяжелые бревна. А Евфросинья выла, обижаясь на вечное свое вдовство. В утешение остался Евфросинье дом, просторный и светлый. Мимо пасеки через выгары убегала на север просторная дорога — трасса. Трасса кормила Евфросинью. Приисковое Управление облюбовало чистенькую пятистенку, под «заезжее» для трактористов и экспедиторов. За крышу и за тепло под крышей платило деньги Управление. Иннокентий Пятнов пришел на пасеку в потемках. Не помнил, как одолевал последние километры дороги, превратившейся в липкое месиво из глины, мокрого снега и воды. Впереди, далеко видимый с косогора, замерцал драгоценный огонек. Замерцал и потух— это Евфросинья, ложась спать, погасила лампу. И тогда, Иннокентий заставил себя идти дальше. Иннокентий прижался горячим лбом к закрытой двери, постучал плохо слушающейся рукой. — Не ко времени тебя бог дает! — негостеприимно объявила Евфросинья, отмыкая заложку.— Я уже спать собираюсь. Обожди, сейчас лампу зажгу Зашлепав босыми ногами по полу, пошла к печке — пошарить на шестке спичек. — В самое бездорожье угадал ты, парень! Нешто погодить нельзя было? Он тут же, возле двери, опустился на пол. Евфросинья, зажгла фитиль, лампу поставила повыше — на перевернутую крынку. — Ты чего? — оторопев, спросила она. Иннокентий сидел на полу, бессильно уронив голову, дышал тяжело. — Простыл я, видать, хозяйка... Трактор застрял на Светлой, я груз выручал. Простыл... В реке провозился долго. Грязи вот принес в дом...—Он медленно ворочал глазами, видя только огромные босые ноги Евфросиньи. — Грязи принес... Не серчай...— повторил он и закрыл глаза. И Евфросинья всплеснула руками, точно наседка крыльями, захлопотала: — Не знаю, как тебя звать, скидавай одежонку-то свою, мокрая она совсем. Я тебе на нарах сейчас постелю. Как на грех, в самоваре углей не осталось, а тебе чаю с медом и с малиной надо. До нар, прикрытых широким сенником, Иннокентий добрался сам. Неподатливую, тяжелую от влаги одежду стаскивала Евфросинья. Двое суток не отходила Евфросииья от Иннокентия. На третий день он впервые заснул спокойно. Проснулся Иннокентий вечером. — Хозяюшка! — позвал робко. Она заспешила к нему со стаканом темного брусничного сока. — Опамятовал, слава богу! Пить хочешь, поди? — Нет... Обеспокоил я тебя... — Так ты... Три дня около меня ходила? Как же это, а? Ведь у меня и денег теперь нет, расплатиться за хлопоты твои... Евфросинья сурово поджала только что улыбавшиеся губы, пошла прочь от постели. Не оглядываясь, бросила: — Ладно тебе, лежи... Нужны мне, поди-ко, твои деньги... Утром, преодолевая слабость, он перетащился к окну и, радостно вздохнув, положил локти на подоконник. — Эва он где! — удивилась вернувшаяся в дом Евфросинья. — Скорый ты шибко. Тебе еще лежать надо. Ложись-ко, я тебе шанег испекла свежих. Пятьдесят лет без малого бобылем прожил на свете Иннокентий. Не замечая времени прожитых лет, он забывал, что годы все-таки летят, уходят, чтобы не возвратиться. Охотничья избушка в тайге была для него домом. Первый раз в жизни Иннокентий подумал, что мог бы и у него быть — пусть даже не дом, а теплый угол, куда хотелось бы ему вернуться, где ожидали бы его возвращения. Евфросинья — огромная, сырая, неуклюжая в сшитом мешком домотканом платье — хлопотала возле стола. А Иннокентий не видел ни тяжести походки ее, ни покрасневших на утреннем приморозке босых с косолапиной ног, ни широкоскулого мужского лица. Он видел и ощущал тепло, которым светились ее глаза. Он уже забыл, каковы они, шаньги с творогом и молотой черемухой. Лепешки на сохатином сале, испеченные в охотничьей избушке, тоже похрустывали на зубах, были не менее вкусными. На другой день, при помощи Евфросиньи, он выбрался на улицу и уселся на солнцепеке, щурясь от резавшего глаза гнета. Евфросинья вынесла доху и закутала застеснявшегося ее заботливости Иннокентия. Его все больше завлекал мир, незнакомый доселе, в котором цветут герани на окнах, а заботливые руки бережно укрывают теплой дохой. По зыбким мосткам через ключ перебрался Андриан и, закряхтев, сел рядом. В сивой его бороде запутались обломки соломинок. — Пригревает!— сказал дед и мотнул головой, показывая на солнце.— Запоздала нынче весна, зато взялась дружно. Эдак, смотри, скоро и картошку сажать... Поспешать надо будет тебе домой, баба одна не управится, поди? . . Иннокентий посмотрел мимо собеседника погрустневшими глазами. С натугой роняя слова, точно сам не хотел верить в них, признался: — Некуда мне... торопиться. Нету у меня дома... Нету... — Ну-у? — не поверил ему Андриан.— Худо эдак-то, парень! Худо! Должон у человека дом быть, какой ни на есть, а дом! Пущай в дороге человек, а душа у него завсегда дома жить должна. Тогда человеку веселее и по земле ходить. — Ноги, парень, не век по свету носить будут! — не унимался дед.— Надо было тебе загодя подумать об этом. Годов уже тебе немало... Плотнее запахиваясь в доху, словно желая укрыться в ней от колючих слов, Иннокентий спросил, помолчав: — Поздно ведь теперь, а? Дед скорбно затряс бородой: — Пожалуй, теперь поздно, парень. Кому ты нужон теперь, лядащий да и в годах? Старик ушел. Иннокентий никогда не тяготился одиночеством, но гулкому, басовитому голосу Евфросиньи обрадовался. — Замерз ай нет еще? Ну-ка ступай домой. Доху-то мне давай, я унесу... Отсчитывал последние дни апрель. Иннокентий окреп настолько, что бродил теперь по двору, высматривая, к чему надобно приложить руки, зудившиеся по работе, но Евфросинья не верила в их силу, то и дело отнимала у него топор. — Иди-ка отдохни. Нечего тебе. Сама управлюсь. И все-таки Иннокентий выбрал время пересадить лопаты, починил обеззубевшие грабли, перекрыл двухметровой дранкой крышу сеновала над стайкой, повыкидал из стайки навоз. — Вот спасибочко-то тебе, Иннокентий Павлович! — сказала Евфросинья, радостно оглядывая новую, розовую в лучах солнца крышу. Он выздоровел, пора было уходить. Уходить не хотелось. Хотелось остаться. Остаться, чтобы уходить и возвращаться сюда опять и опять, в теплый угол, где будут его ждать. Он знал, чувствовал, что нужен здесь. Что ему нужно и можно быть здесь. Но как мог он заговорить об этом — прохожий, попросившийся только переночевать? Почему-то робела заговорить первой и Евфросинья. Последние дни она стала приглядывать за собой, обновила и уже не прятала в сундук коричневое фланелевое платье. Сменила на сапоги старые, латаные опорки, в которых доила корову и работала во дворе. По вечерам набрасывала на плечи цветастый шерстяной платок. Рассказывала, искоса поглядывая на Иннокентия: — Конечно, жизнь у нас не то, что в поселке. Дочка со своим, в Енисейск уехала. Тоскливо. От людей на отшибе зато в достатке. Он слушал, потирая ладонью шибко защетинившийся подбородок, изредка вставляя несколько слов. Перевернув кверху дном опорожненный стакан, сказал хмуро: — Спасибо. За все спасибо тебе, Евфросенья Васильевна. За хлеб, за соль. Век помнить буду твою ласку. Однако, пора мне и в путь собираться. Завтра думаю по холодку выйти... Евфросинья молчала, разглаживая на коленях платье, не отрывая глаз от больших, все умеющих своих рук. Широкие скулы ее медленно заливал густой румянец. Иннокентий думал о том, что завтра он, может быть, уйдет навсегда отсюда. И он уйдет, если Евфросинья будет молчать. Его разбудил дождь, барабанивший по стеклу. Евфросинья возилась у печки, пахло закисающим тестом, жареным мясом. «Худо! — подумал Иннокентий.— Худо уходить в такую погоду». Но тут Евфросинья разогнула спину, повернулась к свету, и он понял, что уходить никуда не нужно. Некрасивое лицо Евфросиньи светилось смущенной улыбкой. На праздничном платье из коричневой фланели красовалась эмалированная брошка, изображавшая голубя с письмом в клюве. Аккуратно зачесанные волосы покрывал синий шелковый платок с белыми горошинами. Уходить было не нужно. Иннокентий знал, что она скажет. Теперь у него есть место, куда он будет возвращаться, усталый и промерзший, куда будет он торопиться из своих охотничьих странствий. Он всегда будет торопиться, не забывающий, что его ждут здесь. И Евфросинья понимала, что он знает об этом. Оттого и не торопилась сказать. Затискав руки в узкие рукава старой телогрейки, перекинул котомку за спину. — Уходишь? — сердце Евфросиньи сжал холод. Разве не его звала она, томясь по ночам? Ждала его, чтобы, радостными слезами выплакав, позабыть навсегда горести и печали бабьего сиротства, чтобы опора и заступа были у нее в жизни. Дождалась, а он уходит теперь? Неужто каменный совсем человек, а для нее нет у судьбы счастья? Иннокентий, отворотясь к окошку, разбирал пачку каких-то бумажек. Найдя нужную, аккуратно сложил вчетверо и спрятал. — Деньги у меня за конторой, получить надо! — Муку-то какую в райпо брать? И сколь? Куля три по теперешней дороге привезть можно, я думаю, а коня в конторе дадут. Она еще не поняла, не успела понять, почему заторопился он в контору. Зато поняла самое важное: это муж и хозяин торопится по делам! Спросила робко, отворачиваясь, чтобы не увидел слез: — Ты бы поел чего, Кеша? Путь дальний. — Хлеба возьму в дорогу. Ему следовало спешить. Он хотел, чтобы в теплом углу, который обретен им, хватило тепла на всех... Летописец

Генка вернулся домой из тюрьмы. Всё это время он почти не рассчитывал, что молодая жена его дождется-семь лет его не было, срок не малый. Первые два года писала письма каждую неделю, признавалась в любви и клялась, что обязательно дождется любимого. Он, поначалу, искренне верил, что жена и не подумает искать другого, как такое возможно? У них самая настоящая любовь. -Генка, мы почти все через это прошли. Неужто будет губить баба молодая, красивая, свои годы самые лучшие? Так и вышло - жена стала писать всё реже, а потом и вовсе прекратила. Как себя не готовил к этому, всё же было очень тяжко, почти год страдал, писал в пустоту, без ответа, умолял потерпеть еще немного, ведь она - его единственный свет в этом мире. Приехала, не глядя в глаза, попросила написать согласие на развод и кинув вслед "спасибо, пока", с облегчением убежала из его жизни. Обида ушла с годами, понял её, простил и забыл потихоньку. Сошелся с Аленой, с приятной и милой женщиной чуть постарше себя и сынишкой восьми лет, Витей. Как родного сына растил мальчика, ни разу не вспомнил про то, что не свой. Витюша рос хулиганистым, озорным, бывало ходил в школу Геннадий, выслушивал жалобы учителей, но там защищал его, мол мальчишкам - сам бог велит озорничать. Переехав к Алене, Гена поразился, насколько запущена была квартира. Оно и не удивительно - что может женщина одна, да еще с дитем? То ли на обои деньги трать, то ли на сапоги ребенку. Принялся приводить в порядок жилище - сменил всю проводку, трубы заменил. Ремонт начал с Витюшиной комнаты - полностью отскоблил старые обои и, как полагается стал заново штукатурить, шпаклевать. Продав свою комнату в общежитии, полностью сменил окна в квартире, а на оставшиеся деньги прикупили добротную мебель во все комнаты. Мужики, с кем работал на мебельной фабрике Генка, ухмылялись. -И надо тебе это? Чужую квартиру так вылизывать? Случись какой спор, тебе там ничего не светит. -Ну как же, чужую? Я там живу, Алена, считай, моя жена. Да и Витька, пусть хулиган, уже как сын мне, других у меня нету и не будет. Подростком, Витя стал бузить - грубил, особенно отчиму. Когда тот пытался его приструнить, парень как с цепи срывался. -Ты мне никто и нечего командовать тут! Алёна, благодаря мягкому и ласковому нраву, умудрялась сохранять худой мир, утихомиривала своих мужчин и, временами, в их семье наступал настоящая тишь да благодать. Геннадию было хорошо рядом с ней, легко, особенно вечерами, когда после работы садились вдвоем перед телевизором, пили чай, говорили по душам. Тем более Витя уже подрос и по вечерам редко был дома. Когда Витя привел жену, красивую и добрую Женю, Гена переживал, что будет тесно, напряженно. Хоть и большая квартира, трехкомнатная, а всё же молодые редко уживаются с родителями. Его опасения оказались напрасными - Женя, характером чем-то похожая на Алену, ласково завершала конфликты на корню, не давала мужу распоясаться. А тот, видно испытывая к ней теплые чувства живо просил прощения и бежал в ближайший ларек за цветами для женщин или пивом для отчима. -Всё, все, я больше ни словечка! Идем, дядь Ген, пива с рыбкой отведаем, а наши женщины нам чего вкусного приготовят. Родился у Витьки с Женей сынок, Артемка. Взял Гена его на руки, аж прослезился - такой маленький, родной. Пришло такое сладкое ощущение, что не зря всё это он затеял, не чужой он им. Подрастал внучок и только за дедом Геной, как хвостик бегает, всё как он хочет делать - и кран починить, и кресло передвинуть, даже в магазин за продуктами вдвоем ходят, как попугайчики- неразлучники. Правильно, папка с мамой на работе, бабуля в делах вся, готовит, убирает. Всё было как полагается, жили не тужили, да Витя пристрастился к беленькой... Приглашал друзей, коллег просил Женю накрывать на стол, привечать гостей. Сначала ей тоже было по нраву веселье - друзья приходили с жёнами, посиделки были шумные, интересные, что еще молодежи надо? Со временем, компания менялась, приходили уже не товарищи, а просто желающие выпить. После выпивки Витя становился драчливым, злым- всем доставалось и Женьке, и Артему. Гена пытался усмирить пасынка. -Витька, хватит водить сюда кого попало! Покутили и хватит! -Нечего мне указывать! Я тут хозяин, а ты никто тут. Артемка! Это не наш дед, нечего виснуть на нём. Перебранки превращались в скандалы, доходило до драк и часто, Женя вызывала такси, в чем есть убегала куда глаза глядят. Одним днем не выдержала, да ушла насовсем от мужа, прихватив Артема. Алёна, видно от стресса заболела, сгорела за несколько месяцев, ушла, не в силах смотреть как единственный сын губит свою жизнь. Гена долго горевал, ругался с Витькой, тот совсем ему жизни не давал. Уйти бы, да куда в таком возрасте? Не гонит, уже спасибо. Совсем невмоготу стало жить так. Артёмка перестал приезжать, Женя и подавно. "Оно и понятно, кто я им, не родня. Женька, наверно, Артему так и сказала, мол он не наш дедушка и нечего разъезжаться". Соседка Марья Михайловна отвлекла его от тягостных дум, заколотила в дверь -Геннадий Петрович, помоги, бога ради! У меня там беда! Женщина жила у детей всю зиму - уезжала к себе в деревню ранней весной и возвращалась с первыми заморозками. Испугавшись, что могло случится такого страшного, бежал по ступенькам за прыткой женщиной, еле поспевал. В голове рисовались невообразимые картины, типа разрушенной квартиры, или того хуже – с внуками чего случилось. По пути соображал, куда бежать вызывать подмогу. Оказалось, все плохо, но не настолько – решила приготовить к приходу детей ужин, доставала с полки перец и соль. Чуть сильнее потянула за дверцу, та и слетела с петель, повисла, вот-вот свалится. Она была так расстроена, что говорила чуть не плача. -Придут дети, скажут, мамка вместо того, чтобы помочь, устроила тут свистопляску. Починив полку за пять минут, Гена помог собрать с пола рассыпавшиеся приправы и захотел немного разрядить обстановку. -Ты когда отчаливаешь, Михайловна? -Да вот, уже собираюсь душой. Зять с работы отпросится на два дня, если отпустят, на этих выходных хочу. -А чего зятя беспокоить? Давай я тебя на жигуленке своем отвезу? Не суперлюкс, конечно, но до деревни доедем. Мне все равно на входных из дел, только с Витькой собачится. -Да неудобно, как-то Геннадий. Что люди скажут? -Скажут, что девка к мужику в машину села да поехала, ни стыда, ни совести. -Ну тебя в баню, Геннадий Петрович! *** В доме у Михайловны было, опрятно, но покосившиеся окна и прогнившие полы портили вид. Краска с дома облупилась, крыльцо съехало так, что под ступенькой жил бездомный пес Буран. Печка голландка совсем закоптилась, побелка с русской печи облупилась, пошла трещинами, а снизу обвалились старые кирпичи. Понятно, почему женщина не остается на зиму- тут околеешь с такой обстановкой. Марья, угадав мысли соседа засмущалась, пристыдилась. -При покойном муже еще был тут порядок. Я бы и не уезжала отсюда, коли дом был годный. Думаешь хорошо мне у детей жить, мешаться им в тесной квартире? Считай почти полгода там кукую. По весне, душа моя так и рвется сюда, сил нет, назад не хочется, хотя дети словом ни разу не упрекнули. Ты сегодня оставайся, ночуй в первой половине, две дороги в день тяжело будет. Утром, перед отъездом, взял отвертку и немного подтянул двери, потом приладил несколько досок к крыльцу, чтобы тот окончательно не съехал, хотя бы этим летом. Под стуки молотка не услышал, как сзади подошла Марья и что-то сказала. -Что говоришь, Михайловна? Не слышу. Сейчас закончу, поеду. А то тут совсем ступить страшно. -Оставайся, говорю. Не уезжай. Знаю, тебе там не сладко совсем, да и мне одной тоскливо. -А что дети скажут твои? -Чай не пристрелят уж думаю. *** Закипела работа – крыльцо полностью разобрал, поставил новое. Сходил на лесопилку, купил досок, сменил полы в бане, потом начал потихоньку в доме менять. Собрал соседей, домкратами подняли дом, законопатили щели. Одну печь почти полностью переложил, побелил. Каждый день красил, пилил – за два месяца дом стал как новый, ладный весь, не узнать. Дети на днях должны были приехать из города. Гена с Марьей волновались, переживали как подростки. Женщина не знала, как сообщить им новость, боялась, что не поймут, осудят, а Гена был уверен, что они покажут ему на дверь и рассердятся, что уже столько времени жил на, считай их территории. Сутра готовились, убирались, кашеварили вместе, топили баню. Сын Марьи, Матвей приехал с детьми и женой, ближе к вечеру -угрюмый, большой. Вытащил все сумки и что-то недовольно сказал жене. Та посмеялась в ответ и помогла выбраться детям из машины. Зайдя во двор, даже не поздоровавшись с матерью, грозным тоном загудел. -Дядь Ген, ну ты совсем обнаглел! У Геннадия что-то оборвалось внутри. Он подался было вперед, чтобы обнять этого огромного мужчину, прижаться к нему по-отчески, почувствовать, как тот обнимает его в ответ. Но замер от его слов, вдруг захотелось бегом бежать от стыда, обиды, что его всю жизнь шпыняют как плешивого, бездомного кота. Нигде он выгоды не искал, всегда хотел семью, большую дружную семью, чтобы вот так собираться вместе, ждать в гости внуков, детей, пусть даже не своих, не родных. Вырос в детдоме, мечтал народить кучу детишек, так хотел тепла, что ему не хватало всю жизнь. Не жалел сил, здоровья украшал то место, где жил от всего сердца, от души, в надежде, что именно тут ему будут рады. -Дядь Ген, чего замер-то? Говорю обнаглел совсем, женился, затворником стал. Женя с Артемкой приходили, искали тебя, за дедушку своего переживали. Адрес дал ваш с мамкой, жди гостей на днях, обещались приехать, ближе к выходным. Артем сказал на лето останется у вас. У Геннадия отлегло. Он не верил словам Матвея. В голове звучали слова - «Ваш. Ваш с мамкой адрес». Теперь сердце готово было выпрыгнуть от радости. «Приняли, значит, не будут против» -Мам, вы чего какие странные, словно нашкодили? Дай хоть обниму тебя. Дом что ли новый поставили? Ну мать, тебя теперь зимой в город не затащишь! Внучка Марьи, девчушка трех лет, подошла к Геннадию и обняла его ногу. -А вы теперь что, наш дедушка? Марья немного смутилась, а её сын захохотал грубым басом. -Наш он, наш! Светлый путь.

— Ты понимаешь, мама… Я его не подбирала! Он не просто вцепился в меня, он влез по брюкам под моё пальто! Я не знала, что такое бывает, и не поверила бы никому в жизни, если бы мне кто-то рассказал! Я вообще не понимаю, откуда он взялся так поздно на набережной? Выпал снег, и я не могла его не заметить… А я не заметила, как он подбегал. Он просто влез, и всё. И вот… Я принесла. Пускай побудет до завтра. А там найдём ему хозяина. Хорошо, мама? — пожилая женщина Лида говорила виноватым голосом своей ещё более пожилой, давно болеющей маме, кладя перед ней какого-то незнакомого, но очень бойкого и цепкого, только что принесённого с улицы полосатого котёнка. Мама не отвечала. Она уже около полугода практически не реагировала на происходящее. Ничего не случилось, это не было какой-то бoлeзнью мoзга или сeрдца… Это было какое-то постепенное угасание интереса к жизни. Мама yмирала. Лида это понимала и старалась изо всех сил сделать её уход как можно более комфортным, если такое вообще бывает… Никогда в жизни Лида не приносила в дом кошек. Она и сейчас не подобрала бы никого. Но этот полосатый наглюка сам влез под Лидино пальто и ошарашил её своей невиданной наглостью. Этой наглостью он Лиду обезоружил. Все её доводы, мол, дома же больная мама, порядок и чистота, и всё такое, развеялись перед этим свершившимся фактом: под пальто на брюках Лиды плотно висел котёнок. Так она с ним и пришла домой. И вот пыталась объяснить маме, кто это такой и откуда он взялся. Мама не спала. Она, как обычно, смотрела в никуда… Казалось, что огонь в её глазах уже начал затухать навсегда. Ещё год назад Лидина мама была ещё вполне бодрой, ухоженной старушкой. Она любила читать, ходила на маникюр и стрижки, готовила вкусные обеды и радовалась успехам взрослых внуков. А потом она вдруг забoлела гриппом, как все мы бoлеем. Но выздоровление было трудным и долгим. Температура прошла, а привычка лежать в постели осталась. Лида не знала, как её преодолеть. Мама угасала на глазах. Котёнок обнаружил на полу тёплые пушистые тапочки и расположился в одном из них, как будто он тут специально для него приготовлен. Лида улыбнулась, потом взяла его на руки, помыла, накормила, завернула в тёплый плед и уснула с ним рядом. Утром котёнок разбудил её на минуту раньше будильника. Лида снова улыбнулась и подумала, что надо обязательно найти хозяина для этого найдёныша. Потом она поднялась, накормила сначала котёнка, потом маму, потом позавтракала сама и побежала на работу. Весь день она спрашивала у знакомых и незнакомых людей, не нужен ли им котёнок? Но никто не откликнулся. Очевидно, все люди давно обеспечены котятами. «Ну что ж… — подумала Лида. — Не выброшу же я его посреди зимы. Пусть поживёт пока у меня. А там посмотрим…» Вечером котёнок выбежал ей навстречу, когда она вернулась с работы домой. Лида наклонилась к нему, а тот от радости встал на задние лапки, как будто хотел, чтобы Лида не наклонялась слишком сильно, чтобы ей проще было его погладить! — Ну ты прямо чудо какое-то! — обратилась к нему Лида. Котёнок утвердительно замурлыкал: — Мррр-да! Мррр-да! Мррр-да! То, что произошло потом, сделало её ноги совершенно ватными — от изумления Лида присела в коридоре на стул. Дыхание перехватило, и что-то случилось с сердцем — оно билось сильнее, но при этом как будто боялось стучать громко, чтобы не спугнуть увиденное, не нарушить происходящее. Вслед за котёнком к ней в коридор из кухни вдруг вышла мама! Мама! Она была не в пижаме, а в своём домашнем халате и фартуке. У неё даже волосы были уложены в обычную причёску и горели блеском глаза, как это было когда-то — ещё до бoлезни! — Лидочка, здравствуй! Ужин стынет! Мой руки и к столу! — сказала мама так торопливо, как будто это было её обычной фразой вчера и позавчера… — Да… Да… Сейчас, мамочка… — промямлила Лида, едва веря в происходящее. Котёнок мурлыкал у её ног. — Кстати, — сказала мама, указывая на котёнка, — я сходила в магазин за молоком. Оказалось, что у нас совершенно нет молока! Ребёнок в доме, а у нас нет молока… А ещё я кyпила ему специальный корм и лоток. Он же не может жить на улице, он маленький. А как он будет в доме без лотка? Ты совершенно ни о чём не думаешь. Ушла на свою работу, а ребёнка бросила тут без лотка и без молока. Лида! Ну что ты сидишь? Ужин стынет! Лида ошеломлённо смотрела на маму, слушала её и не заметила, как лицо вдруг стало совершенно мокрым. Не от снега, который всё продолжал тихо сыпаться с высокого неба и которым было усыпано её пальто и шапка, когда она вошла в дом. А от слёз, которые лились сами по себе… После безнадёги, после маминой апатии, после бессилия что-либо сделать… И только полосатый нахал продолжал торжественно свою песенку: — Мррр-да! Мррр-да! Мррр-да! А мама выздоровела как-то совсем внезапно. И теперь Лида радуется, когда мама её ругает за что-то. «Ругай меня, мамочка, ругай! Только не yмирaй, пожалуйста, родная!» — каждый раз думает она и гладит огромного наглого кота, который вырос из того малыша, возникшего в её жизни когда-то посреди зимы. Под пальто. — Надо же! Кто бы мог подумать, что ты мне воскресишь маму! — обращается Лида к коту. — Ангел, Ангел мой ты мой хороший! — Мррр-да! Мррр-да! Мррр-да! — отвечает наглый кот. По кличке Ангел. Оксана Коваленко

Сентиментальный вальс

Мой мальчик переступил порог и сказал: « Я пришёл с женой». За его спиной стояла маленькая, чёрненькая, испуганная девочка. – Это Оля, я её люблю, – продолжил сын, солидно пропуская жену вперёд. – Ладно, раз жена, пусть проходит, – пролепетала я. Они прошли, сели на диван стали шептаться. Поглощённые друг другом, они вроде бы и не замечали меня. Мой маленький рыцарь, гардемарин, мушкетёр превратил меня из мамы в свекровь. – Сынок, а как же футбол, у тебя ведь чемпионат мира на носу? – робко спросила я. – Ну и что, – беспечно отмахнулся от меня мой ребёнок. «Неужели это так и бывает – трах-бабах и женился?» – горестно думала я, разливая для молодых чай. Вскоре пришёл с работы отец. – У нас Алёша женился! – прямо с порога огорошила его я. – Что?! Как это женился? – Вот так, привёл жену… Отец прошёл в зал, поздоровался, познакомился и уже на кухне успокоил меня: « Жена, как жена, нормальная жена!» Молодожёны попили чай, включили музыку и продолжали общаться друг с другом. Мы с отцом были как два пустых места. А может, как одно… Я чуток всплакнула, раздумалась о будущем детей, заставляла себя привыкнуть к этому новому званию «свекровь». Ближе к вечеру в дверь постучали. Я открыла. Передо мной стояла костлявая старуха, в клетчатом фартуке. – Наша-то не у вас? – Кто? – Да Вольга-то? – А, Оля? У нас, у нас, заходите! – я догадалась, что это одна из моих родственниц по линии снохи, похоже, бабушка. – Вольга, айда домой, колобкова корова! Оля выбежала в прихожую, не поднимая глаз, торопливо стала обувать туфельки. Алёша стоял тут же, возле трельяжа и глаза его медленно набухали слезами. Как только дверь захлопнулась, Алёша бросился на диван и громко заплакал. Это было горе. Большое мужское горе. Я села рядом с ним на диван и прижала его к себе. – Не плачь, не реви, мы что-нибудь придумаем. А пока – ведь у тебя чемпионат мира! Алёша вытер слёзы, надел спортивную форму, взял мяч и пошел на поле. – Вернись чемпионом! — крикнула я вдогонку сыну. Ведь в восемь лет стать чемпионом мира, может быть даже важнее, чем и жениться… (с) Галина Золотаина