☦ПРАВОСЛАВИЕ И МЫ☦

Нам не дают медали «За Отвагу», И не дожил никто до «Мужика», У нас всего хватает «по бумагам» - Машин, аптечек, птичек и БК. По телевизору везде - свои герои, Программы, фильмы, песни, интервью. А мы тут потихоньку пишем кровью Историю обычную свою. Вместо имён у нас лишь позывные, Вместо кроватей - жёсткая доска, Вернулись с передка - едва живые, И отдыхать - до нового броска. Не все из наших доживут до завтра, Не всех получится забрать и схоронить, А здесь, поверьте, классные ребята, И все они хотят ещё пожить. России безымянные герои, Идут на штурм посёлков и домов. Не все осознают, какой ценою Даётся каждый метр у штурмов. И каждый день, с задачи возвращаясь, Выходим с тяжким грузом на душе. Вчера опять с друзьями попрощались, Привыкли все тут к этому уже. У нас здесь грязь - обычная картина, Но совесть тут у каждого чиста, Друг другу прикрываем честно спины, Здесь дружба, жизнь и истина проста. До нас не доезжают репортёры, И нам до звёзд экрана далеко, Мы держимся - спасибо волонтёрам, Хотя порой бывает нелегко. Здесь каждый вам о многом рассказал бы, Но чаще - просто курим и молчим, Не думаем о том, что будет завтра, И крепко спим под залпами в ночи. Мы по-другому ценим, что имеем, И знаем цену жизни и словам, Но знайте, ни о чем мы не жалеем, В нас вера и любовь всегда жива. Мы просто делаем свою работу - За метром метр берут штурмовики, Ведь «край» на картах «двигает» пехота - Обычные простые мужики. Таня Витязь, 24.11.2025 г.

КАК БЫВШАЯ БЕЗБОЖНИЦА В ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРИ ГОДА ВПЕРВЫЕ ЗАПЛАКАЛА В ХРАМЕ. В тридцать девятом ей было семнадцать, и она рубила иконы топором — чтобы доказать односельчанам, что Бог не накажет. Бог не наказал. Она прожила долгую жизнь, вырастила детей, похоронила мужа. Но теперь, в восемьдесят три, когда смерть уже дышит в затылок, ей снятся те лики. Они не проклинают. Они просто смотрят. И она понимает: шестьдесят лет она продолжала рубить — только уже не дерево… -— Руки помнят лучше головы. Голова уже путает имена внуков, забывает, выключила ли плиту, теряет слова посреди фразы. А руки — помнят. Вот эта мозоль на правой ладони, между большим и указательным — топорище. Шестьдесят лет прошло, а мозоль осталась. Врач говорил — нарост, бывает в старости. Она не спорила. Знала, откуда. Зинаида Павловна, восемьдесят три года, ветеран труда, отличник народного просвещения. Тридцать лет преподавала в школе. Двое детей, четверо внуков. Муж умер семь лет назад — тихо, во сне, как праведник. Она пережила его и теперь не понимала, зачем. Ночи стали длинными. Раньше засыпала легко — усталость валила, как подкошенную. Теперь лежала в темноте и слушала, как скрипит дом. Старый дом, ещё родительский. Половицы рассохлись, стены осели. По ночам он разговаривал сам с собой — потрескивал, постанывал, шуршал чем-то в углах. И в этих звуках ей слышалось другое. Треск. Не половиц — дерева. Сухого, звонкого, как удар в пустую грудь. Она просыпалась в поту. Сердце колотилось так, что приходилось сидеть на кровати, держась за край, пока не отпустит. Снилось одно и то же. Храм. Тот самый, сельский, с голубыми куполами. Она стоит посреди него — молодая, в красной косынке, с топором в руках. Вокруг — люди. Смотрят. Ждут. И она бьёт. Первый удар — самый трудный. Топор вязнет в доске, икона качается на гвозде, но не падает. Кто-то смеётся, кто-то кричит: «Сильней давай!» Она бьёт снова. Доска раскалывается, икона летит на пол. Лик расколот надвое — один глаз смотрит влево, другой вправо. И тишина. В этой тишине она всегда просыпалась. Но в последние месяцы сон изменился. Теперь, когда икона падала, расколотый лик медленно поворачивался к ней. И смотрел. Не с гневом — с чем-то худшим. С терпением. С ожиданием. Как мать смотрит на ребёнка, который врёт ей в лицо и сам знает, что врёт. Этот взгляд она выносить не могла. * * * Она никогда не была верующей. Даже в детстве, когда бабка таскала её в церковь, стояла истуканом и думала о своём. Потом пришла новая жизнь — комсомол, собрания, лозунги. Всё было ясно и просто: религия — опиум, попы — дармоеды, иконы — доски с краской. Она верила в это искренне, как верят в таблицу умножения. В тридцать девятом ей было семнадцать. Секретарь сельской ячейки Союза воинствующих безбожников. Самая молодая, самая яростная. Когда решали, кто будет выносить иконы из храма, она вызвалась первой. — Я покажу им, — сказала она на собрании. — Пусть видят, что их боженька — пустое место. Её хвалили. Ставили в пример. Писали о ней в районной газете: «Комсомолка Зина Кречетова разоблачает религиозный дурман». Она рубила иконы на площади перед храмом. Свалили в кучу, как дрова. Народ смотрел молча. Потом она подожгла. Пламя было жадным — сухое дерево, старая олифа, сусальное золото. Горело ярко, почти весело. Она стояла и смотрела, как чернеют и корчатся лики, и чувствовала себя победительницей. Никакой бог её не наказал. Она ждала — в первые дни. Ждала, что случится что-то страшное. Молния. Болезнь. Несчастный случай. Ничего не случилось. Жизнь шла своим чередом. Война, эвакуация, возвращение. Институт, работа, замужество. Дети, внуки, пенсия. Обычная советская жизнь, как у всех. Она почти забыла. Почти. Иногда, очень редко, что-то царапало изнутри. Запах дыма от осенних костров. Треск дров в печи. Однажды, в музее, она увидела старую икону под стеклом — и отвернулась так резко, что муж спросил: — Тебе плохо? — Душно, — ответила она. Больше в музеи не ходила. * * * Страх пришёл после смерти мужа. Сначала она не понимала, что это страх. Думала — тоска, одиночество, обычное дело для вдовы. Но тоска была светлой, привычной. А это — другое. Это приходило ночью и не имело названия. Она стала бояться темноты. Спала с включённым светом. Потом — с телевизором. Потом перестала выключать его даже днём, потому что тишина давила. В тишине она слышала треск. Врач говорил — невроз, бессонница, попейте валерьянку. Валерьянка не помогала. Ничего не помогало. Однажды она поймала себя на том, что разговаривает вслух. Сидела на кухне, смотрела на свои руки — старые, в пятнах, с мозолью между большим и указательным — и говорила: — Я не хотела. Я не знала. Мне сказали — надо. Все так делали. Кому говорила? Себе? Стенам? Тем, на досках? Она испугалась этой мысли и замолчала. Но мысль осталась. Они смотрели. Все эти годы — смотрели. Не из снов — изнутри. Из той части её, которую она замуровала шестьдесят лет назад и думала, что навсегда. * * * В храм она пошла в ноябре. Не в тот, конечно. Того давно нет — снесли в шестидесятых, на его месте построили клуб. Она пошла в новый, городской, недавно открытый. Маленький, в бывшем купеческом доме. Иконы современные, яркие, пахнущие свежей краской. Она вошла и остановилась у порога. Ноги не шли дальше. Служба уже закончилась, храм был почти пуст. Только старушка ставила свечи у дальнего образа да молодой священник в чёрной рясе что-то записывал за аналоем. Она стояла и не могла двинуться. Вот сейчас, думала она. Вот сейчас они посмотрят. Все эти лики на стенах — посмотрят и узнают. И тогда... Что — тогда? Она не знала. Но стояла, вцепившись в ручку сумки, и ждала. Ничего не произошло. Священник поднял голову, увидел её, кивнул приветливо: — Проходите, не стойте на пороге. Она сделала шаг. Потом другой. Колени дрожали. — Мне... — голос сел, она откашлялась. — Мне нужно поговорить. — Исповедь? Она не знала, как это называется. Кивнула. — Пойдёмте. * * * Священник был молодой — лет тридцать пять, не больше. Почти мальчик. Она смотрела на его бороду — жидкую, рыжеватую — и думала: что он может понять? Что он видел в жизни? Они стояли у аналоя. На аналое лежала книга и крест. Священник накрыл её голову епитрахилью — ткань была тяжёлой, пахла ладаном. — Слушаю вас. Она молчала. Слова, которые готовила, которые проговаривала ночами, бессонными, страшными ночами — все исчезли. — Я не знаю, как... Я никогда... — Просто говорите. Как можете. Она заговорила. Сначала сбивчиво, путано. Про детство. Про бабку. Про комсомол. Про собрания, где учили, что Бога нет. Про то, как она верила в это — искренне верила, как в таблицу умножения. Потом — про храм. Про топор. Про то, как рубила. Голос сломался. Она заплакала — впервые за много лет. Не тихо, как плачут старухи, — в голос, страшно, захлёбываясь. Слёзы текли по морщинам, падали на епитрахиль, на руки священника. — Я их убила, — хрипела она. — Я их всех убила. Я — убийца. Шестьдесят лет живу, и они каждую ночь смотрят... Они не отпускают... Я не могу больше... Не могу... Священник не перебивал. Ждал. Она выговорилась и замолчала. Пустота. Гулкая, звенящая пустота внутри. — Это всё? — спросил он тихо. Она кивнула. Не было сил даже на слова. Он помолчал. Потом заговорил — и голос его был другим. Не молодым, не мальчишеским. Взрослым. — Вы знаете, что такое икона? Она не поняла вопроса. — Икона — это не дерево. Не краска. Это окно. Окно, через которое Бог смотрит на человека. И человек — на Бога. Она слушала, не понимая, к чему он ведёт. — Вы думаете, что разбили окно. Что закрыли его навсегда. Но окно нельзя закрыть. Можно заколотить досками, завесить тряпьём, замуровать кирпичом. Свет всё равно будет пробиваться. Через щели. Через сны. Через то, что вы называете страхом. Она вздрогнула. Откуда он знает про сны? — Шестьдесят лет, — продолжал священник, — вы держали этот свет снаружи. Не пускали его. Но он ждал. Он терпелив. Он никогда не ломает дверей — только стучит. И вот вы пришли. Сами открыли. Это и есть покаяние — когда человек перестаёт прятаться. Она подняла голову. Посмотрела на него. — Вы не убийца, — сказал он. — Вы — заблудившийся ребёнок, который шестьдесят лет боялся вернуться домой, потому что думал, что его не простят. Но дома не ставят условий. Дома ждут. Всегда. Он положил руку ей на голову — тяжёлую, тёплую. — Бог простил вас в ту самую секунду, когда вы пожалели о содеянном. Вы просто не знали этого. Не верили. Теперь — поверьте. И прочитал разрешительную молитву. Слова были непонятные, церковнославянские. Но что-то в них было — что-то, от чего внутри, в самой глубине, там, где шестьдесят лет лежал камень, вдруг стало тепло. Не горячо — тепло. Как будто кто-то накрыл одеялом. * * * Она вышла из храма, когда уже смеркалось. Ноябрь. Мокрый снег. Фонари горят жёлтым. Она шла по улице и не узнавала её. Всё было тем же — дома, машины, люди — и всё было другим. Как будто с мира сняли плёнку. Как будто много лет она смотрела через грязное стекло, а теперь его протёрли. Она остановилась у перекрёстка. Посмотрела на свои руки. Мозоль была на месте — между большим и указательным. Но теперь она не помнила, откуда та взялась. Не помнила — телом, руками, той частью себя, которая помнила всегда. Она попробовала вызвать в памяти тот день — храм, площадь, огонь. Образы были, но — далёкие, как будто чужие. Как будто это было не с ней. Или с ней, но другой. С той, которой больше нет. На секунду ей стало страшно: а вдруг это неправда? Вдруг завтра опять будут сны, и взгляды, и ночной ужас? Но страх не успел укорениться. Потому что она подняла глаза и увидела — в окне дома напротив горела лампадка. Маленькая, почти незаметная. Кто-то поставил её на подоконник, за занавеской. Она смотрела на этот огонёк — живой, тёплый, дрожащий — и понимала: она всю жизнь боялась огня, потому что помнила, как горели те иконы. А это — другой огонь. Тот же самый — и другой. Тот огонь пожирал. Этот — согревал. Она стояла под мокрым снегом и плакала. Но это были другие слёзы. Лёгкие, как дождь. Как будто что-то вымывалось изнутри — не больно, не страшно, а просто. Шестьдесят лет она рубила одну и ту же икону — каждую ночь, снова и снова. Рубила, потому что не могла остановиться. Потому что топор прирос к рукам. Теперь топор выпал. Она была свободна. * * * Зинаида Павловна умерла в январе, через два месяца после той исповеди. Умерла тихо, во сне — как когда-то её муж. На отпевании были дети, внуки, соседки. Молодой священник читал молитвы. Никто не плакал — она просила не плакать. После отпевания священник подошёл к её сыну. — Она приходила ко мне дважды после той первой исповеди. Причащалась. В последний раз — за неделю до смерти. Сказала: «Я готова. Теперь — не страшно». Сын кивнул. Он не очень понимал, о чём речь. Мать никогда не рассказывала ему про храм, про топор, про сны. Но он видел: в последние два месяца она изменилась. Стала тише. Спокойнее. Перестала спать с включённым телевизором. Однажды он застал её у окна — она смотрела на снег и улыбалась. — Ты чего? — спросил он. — Красиво, — ответила она. — Я раньше не замечала, как красиво. Он пожал плечами. Снег как снег. Что там красивого? Но теперь, стоя у её гроба, он вспомнил ту улыбку. И подумал: может, она видела что-то, чего он не видит. Может, когда-нибудь — увидит. Иногда мне кажется, что Бог никуда не торопится. Он может ждать шестьдесят лет. Может — дольше. Он не ломает дверей и не кричит из-за них. Просто стоит. Просто ждёт, когда мы сами повернём ручку изнутри. Эта история могла случиться с кем угодно. С вашей соседкой по лестничной клетке. С бабушкой, которую вы видите каждое утро в булочной. Мы не знаем, что люди несут внутри. Какие камни, какие топоры, какие незажившие раны. Но мы знаем одно: нет такой раны, которую нельзя исцелить. Нет такого камня, который нельзя снять. Нет такой двери, которая не откроется тому, кто постучит. Надо только постучать. © Сергий Вестник.

14 декабря Воскресенье Евангелие дня 2025 с толкованием Рождественский пост

☝ НИКОГДА НЕ СВЯЗЫВАЙ СЕБЯ МОЛИТВЕННЫМИ ПРАВИЛАМИ. Многие люди, когда говорят себе: «С завтрашнего дня начну молиться», — и не начинают, потом начинают гневиться на себя и чувствовать вину перед Богом за то, что не соблюдали молитвенное правило. Но молитва — это не правило, а разговор с Богом. Это не просто слова, которые мы произносим, а состояние души и сердца, которое мы открываем Господу. Молитва — это дорога, по которой мы ходим к Богу, и через неё Он отвечает нам на наши прошения, даруя мир, силу и утешение. Многие думают, что вера — это длинные молитвы по часам, строгие посты и бесконечные правила. Но на минуту представь: если бы твой друг общался с тобой только заученными фразами и по расписанию — разве это была бы настоящая дружба? Так и Бог — Он не ждёт от нас формальностей, а простого разговора, который исходит от нашего сердца. И эти разговоры значат больше, чем заученные тексты без чувств. Если не знаешь, о чём говорить с Богом — говори кратко. Когда страшно — говори: «Господи, помоги». Когда начинаешь новое дело или новый день — говори: «Господи, благослови». Когда оступился или допустил ошибку — проси помощи: «Господи, покажи, как правильно». А когда радуешься за то, что всё получается — благодари Его: «Господи, слава Тебе». Это и есть краткие и сильные молитвы, через которые Бог слышит тебя и понимает тебя. Самая большая ошибка в том, что человек придумывает себе молитвенные правила, связывает себя ими, думая, что так будет угодно Богу. А потом не соблюдает их, встаёт на колени и просит у Бога прощения за то, что не читал молитвы. И хуже всего — начинает бояться, что Бог накажет его, и впадает в смятение и уныние. Но не нужно бояться Бога. Он — наш Создатель, а мы — дети Его. Представьте своего ребёнка, маленького, беззащитного, который идёт к вам по дороге и тянет свои ручки. Спотыкается и падает. Вы видите его, советуете ему не торопиться, но он ещё маленький и не понимает всего. И когда он не доходит до вас, встаёт на колени и просит прощения, потому что боится, что вы его накажете. Разве вы накажете? Нет. Вы любите его и хотите только одного — помочь ему встать и продолжить путь к вам. Так же и Бог относится к человеку. Он видит, что человек старается, но не доходит — не потому что не хочет, а потому что не может или не всё понимает. И тогда Бог помогает ему встать и продолжить путь. Потому старец говорил: «Никогда не связывай себя молитвенными правилами — это породит только расстройство и уныние. Живи свободно и легко, с памятью Божией. В этом будет твоя и защита, и помощь, и вся жизнь». Молись по желанию и каждый день говори: «Господи, благослови. Господи, помоги. Господи, слава Тебе». Это и есть самые простые молитвы на каждый день. Но молитва — это не только разговор, но и прошение. Всегда проси у Бога в первую очередь благословения. Когда ты просишь благословения, значит, ты зовёшь Его в свою жизнь, чтобы Он устроил всё так, как будет для тебя лучше. Проси благословения особенно утром, когда начинается день, и говори просто, без правил: «Господи, я благодарю Тебя за всё. Благослови меня и дела мои на день текущий. Устрой всё так, как будет для меня лучше». И тогда Он всё устроит. Никогда не проси у Господа ничего земного. Ему лучше нашего ведомо, что нам полезно. Проси мысль благую, и ты сам поймёшь, как достичь материального блага. Проси так: «Господи, пошли мне мысль благую. Да поможет она мне решить мои дела». Также всегда проси у Господа ясного ума и доброго сердца. Говори просто, от сердца: «Господи, просвети разум мой, чтобы я видел, где воля Твоя. Вразуми меня. Сохрани от всякого зла, от раздражения, от скверных слов. Научи говорить, когда нужно, и молчать, когда полезно. Даруй мне быть тихим, благодарным и идти по Твоим следам». Не забывай призывать своего ангела и говорить: «Ангел мой, пойдём со мной. Ты впереди, а я за тобой». Если утром забыл — говори в любое время дня. Главное — без правил. А когда чувствуешь, что в жизни что-то не ладится, прочитай Псалом 90 «Живый в помощи Вышнего» утром и вечером. Он прогоняет всё недоброе и становится щитом, который защищает тебя от зла и испытаний. Когда ты начинаешь так молиться с лёгким сердцем, ты видишь, как Господь отвечает тебе. Он посылает помощь в трудные минуты, если ты не держишься за правило, а просто доверяешь Ему, как родителю своему. Доверие Богу — очень важно. Представьте себя маленьким ребёнком, а родитель ведёт вас туда, где вы никогда не были. Вы не боитесь, потому что с вами родитель, и вы знаете: он знает дорогу. Так и с Богом — Ему нужно доверять всегда, даже когда приходят трудности. Когда приходят трудности, простая молитва становится вашей опорой и вашей верой. Главное — не потерять веру и не усомниться. Потому что человек может потерять всё, но если не потеряет веру — Господь даст больше, чем у него отняли обстоятельства. Молитва — это не только просьба, но и благодарность. Каждый вечер говори: «Господи, благодарю Тебя за Твою заботу». Такая благодарность открывает сердце для новых благословений. И тогда ты начинаешь ещё больше видеть, как Господь действует в твоей жизни. Искренняя молитва приносит мир, исцеляет душу и тело, убирает тревоги, даёт счастье. Когда ты молишься с верой и свободой — все тревоги уходят. Господь забирает их, если ты молишься с чистым сердцем. Молитва помогает жить с лёгкостью, доверять Богу и обрести радость, не зависящую от обстоятельств. Потому не строй себе жёстких правил, чтобы потом не усомниться и не потерять веру. Молись просто. Ничего не усложняй. Всегда проси у Бога помощи — и Он поможет. И главное — не забывай благодарить Его за то, что у тебя есть сейчас. Схиархимандрит Илий Ноздрин.

МОЖЕТ ЛИ ПОКАЯНИЕ и христианская жизнь, ИСЦЕЛИТЬ ЧЕЛОВЕКА от греха аборта?

🙏 🙏 🙏

ОНА ОТДАЛА СЫНА БОГУ — И НАУЧИЛАСЬ МОЛИТЬСЯ ТАК, ЧТО СТЕНЫ ЗАМОЛКАЛИ. Коммуналка встретила её матом, лаем собак и музыкой до утра. А потом умер сын — тот, за которого она молилась двадцать лет. И тогда, в самом аду, Вера научилась такой молитве, от которой пьяные компании сами уходили на улицу. Но стоило ей возгордиться — чудо исчезало... Ключ не хотел поворачиваться. Вера стояла перед дверью — облезлой, в потёках чего-то бурого — и чувствовала, как холод поднимается от пола. Не тот холод, что от сквозняка. Другой. Тот, что сжимает сердце прежде, чем успеваешь понять — почему. Ключ наконец провернулся. Дверь открылась с визгом — петли давно забыли, что такое смазка. Коридор дохнул в лицо. Запах ударил первым: кислая капуста, собачья моча, застарелый табак и что-то ещё — сладковатое, тошнотворное. Потом — звук: из-за одной двери орал телевизор, из-за другой — детский визг, откуда-то сверху — глухой ритмичный бас, от которого вибрировали стены. Вера шагнула через порог. И поняла: это надолго. * * * Комната была маленькая — двенадцать метров, если верить документам. На деле — меньше: батарея съедала полметра, встроенный шкаф — ещё метр. Окно смотрело в стену соседнего дома, так близко, что можно было разглядеть трещины в кирпичах. Вера поставила сумку на пол. Огляделась. Обои в цветочек — когда-то, наверное, весёленькие — теперь висели лохмотьями. Потолок в жёлтых разводах. Пол скрипел под каждым шагом. Год назад она жила в двухкомнатной квартире на Ленинском. Светлой, тёплой, с геранью на подоконнике. Потом — болезнь, операция, долги. Потом — мошенники, которые обещали помочь с кредитом. Потом — суд, который она проиграла. Теперь — это. Она села на продавленный диван, оставшийся от прежних жильцов. Пружины впились в бёдра. За стеной что-то грохнуло, и женский голос заорал: — Да чтоб тебя, паскуда! Детский плач. Звон разбитого стекла. Собачий лай — надрывный, визгливый. Вера закрыла глаза. «Господи, — подумала она. — Господи, зачем?» Ответа не было. Только бас из-под потолка — бум, бум, бум — как пульс чужой, безразличной жизни. * * * Соседей она узнала быстро. Слева — Люба, сорока лет, но выглядящая на шестьдесят. Лицо оплывшее, руки трясутся с утра. Трое детей: Кристина тринадцати лет, близнецы Даня и Рома — по восемь. Отцов — не сосчитать. Сейчас жил какой-то Толян, лысый, в майке-алкоголичке, который смотрел на Веру так, что она запирала дверь на два оборота. Справа — комната пустовала, но через неё постоянно шастали. То подростки с пивом, то мужики с канистрами. Хозяин, как выяснилось, сдавал её «под мероприятия». Мероприятия начинались в пятницу и заканчивались в понедельник. В конце коридора — дед Семёныч, тихий алкоголик, безобидный, но от его комнаты несло так, что Вера задерживала дыхание, пробегая мимо. И собаки. Четыре штуки — непонятной породы, грязные, вечно голодные. Их держала Люба, потому что «дети просили». Собаки гадили в коридоре, выли по ночам и кидались на всех, кроме хозяев. Вера пыталась договориться. Пыталась просить. Пыталась объяснять. — Ты чё, тётка, с дуба рухнула? — Толян смотрел сквозь неё. — Не нравится — вали. Валить было некуда. * * * Она молилась. Вставала в пять утра — когда ещё спали даже собаки. Зажигала лампадку. Вставала на колени перед маленькой иконой Богородицы, которую спасла при переезде. «Пресвятая Богородице, спаси нас...» За стеной начинался кашель — Люба просыпалась. Потом — ругань. Потом — детские голоса. Потом — телевизор. Вера сжимала зубы и продолжала. Она научилась затыкать уши ватой. Научилась не слышать мат, не реагировать на стук в стену («Эй, богомолка, кончай бубнить!»), не замечать плевки в свою сторону. Смирение, говорила она себе. Это смирение. Это крест. Неси. Но по ночам, когда бас сотрясал потолок, а за стеной орала пьяная компания, она лежала без сна и чувствовала, как что-то внутри рвётся. Медленно, по ниточке. Как ткань, которую тянут в разные стороны. * * * Сын. Она старалась не думать о нём. Не получалось. Андрей жил в другом городе. Сорок два года, разведён, детей нет. Работал где-то, кем-то — она толком не знала. Он не рассказывал. Звонил редко, говорил мало. — Мам, у меня всё нормально. Нормально. Она слышала в его голосе то, чего он не говорил: алкоголь, случайные женщины, пустота. Ту пустоту, которая заполняется чем попало — только бы не думать, только бы не чувствовать. Она молилась за него двадцать лет. С тех пор, как он, двадцатилетний, сказал ей: «Мам, твой Бог — это сказки для старух. Не грузи меня». Она не грузила. Просто молилась. Каждый день, каждую ночь. Акафист Богородице — за него. Псалтирь — за него. Поминовение на литургии — за него. Он не менялся. Становился хуже. Она видела это — в редких встречах, в коротких звонках. Глаза тусклые. Лицо серое. Движения — как у человека, которому всё равно. «Господи, — молилась она. — Спаси его. Спаси хоть как-нибудь». * * * В ту ночь музыка играла особенно громко. Вера лежала, глядя в потолок. Три часа ночи. Бас бил по голове, как молот. За стеной хохотали, кто-то упал, зазвенело стекло. Собаки выли в коридоре. Она встала. Подошла к иконе. Опустилась на колени. И поняла, что не может молиться. Слова не шли. Молитвы, которые знала наизусть, рассыпались на буквы. В голове — только шум. Внутри — только боль. Она думала об Андрее. О том, как он сейчас, наверное, тоже не спит. Также пьёт. Тоже смотрит в потолок пустыми глазами. И ничего не меняется. Двадцать лет молитв — и ничего. «Господи, — прошептала она. — Я не могу больше». Слёзы потекли сами. Горячие, горькие. «Я не могу больше нести это. Ни коммуналку, ни его. Я устала. Я всё отдала — и ничего не вышло. Делай как знаешь. Если для его спасения нужно забрать его — я приму. Я приму, Господи. Только спаси его душу. Хоть так». Она сказала это — и ужаснулась. Что она сказала? Какая мать такое говорит? Но слова уже были произнесены. И вместо ужаса пришло странное, страшное облегчение. Будто камень, который она несла двадцать лет, выпал из рук. Она отдала его Богу. По-настоящему отдала. Не «спаси, как я хочу» — а «спаси, как Ты знаешь». За стеной продолжали орать. Бас бил по стенам. Собаки выли. Но внутри стало тихо. * * * Андрей умер через три недели. Инфаркт. Ночью. Один в своей квартире. Вера узнала по телефону. Голос в трубке — казённый, равнодушный — говорил что-то о морге, об опознании, о документах. Она слушала и не слышала. Потом положила трубку. Села на диван. Пружины впились в бёдра. За стеной орал телевизор. В коридоре лаяли собаки. Всё как всегда. Она сидела и смотрела на икону. И не плакала. Потом — поехала, опознала, похоронила. Всё как полагается. Отпевание, кладбище, горсть земли на крышку гроба. И только потом, вернувшись в свою конуру, — заплакала. Но это были странные слёзы. Не те, что рвут изнутри. Другие. Тихие. Будто дождь за окном — идёт и идёт, смывая что-то. Он больше не грешит, думала она. Он больше не падает. Он — там. Где его судит Тот, Кто любит больше, чем я могла бы. Она приняла. Не сразу, не легко — но приняла. Как крест, который дают нести не за наказание, а за доверие. * * * Жизнь продолжалась. Та же комната. Те же соседи. Тот же ад. Но Вера изменилась. Она больше не затыкала уши ватой. Больше не сжимала зубы. Она молилась — иначе, чем раньше. Не как торг с Богом, не как просьба о спасении от страдания. Просто — молилась. Потому что молитва стала дыханием. Она читала о мученике Трифоне. О том, как он помогал в безнадёжных случаях, в бедах, в скорбях. И стала читать ему акафист. Каждый вечер. Перед сном. И однажды случилось странное. * * * Пятница. Девять вечера. За стеной — привычный шум: молодёжь, пиво, музыка. Вера стояла на коленях перед иконой. Акафист мученику Трифону — тринадцатый кондак. «Святый мучениче Трифоне, моли Бога о нас...» Музыка за стеной заорала громче. Смех, визг, грохот. Вера продолжала. Не назло, не с вызовом — просто продолжала. Слова текли сами, ровно, как вода в ручье. И вдруг — тишина. Она не сразу поняла. Думала — показалось. Но нет: за стеной стихло. Голоса переместились в коридор. Хлопнула входная дверь. Шаги на лестнице — вниз, вниз, вниз. Ушли. Вера закончила акафист. Перекрестилась. Встала. Тишина стояла такая, какой она не слышала с момента переезда. Совпадение, подумала она. Просто совпадение. * * * Но совпадение повторилось. В следующую пятницу — то же самое. Музыка, шум, пьяный хохот. Вера начала читать акафист — и через полчаса компания вышла на улицу. Без видимой причины, без скандала — просто вышла. И в следующую пятницу. И в следующую. Вера молилась — и стены замолкали. Не сразу, не мгновенно. Иногда — через час. Иногда — через два. Но замолкали. Каждый раз. Она рассказала об этом на исповеди. Священник — молодой, с внимательными глазами — долго молчал. — Бог слышит, — сказал он наконец. — Но будь осторожна. Молитва — не инструмент. Не оружие. Как только ты начнёшь молиться, чтобы добиться результата, — благодать уйдёт. Вера кивнула. Но не поняла — до конца не поняла. * * * Это случилось в декабре. За стеной гремело особенно громко. Какой-то праздник — орали песни, топали, роняли мебель. Вера встала на колени. Взяла акафистник. И поймала себя на мысли. «Ну, сейчас я вам устрою. Сейчас почитаю — и вы сами уйдёте, как миленькие». Она читала. Слово за словом, кондак за кондаком. Но музыка не стихала. Час. Два. Три. Вера читала — уже через силу, уже со злостью. Почему не работает? Раньше же работало! Она закончила акафист. Потом — ещё один. Потом — псалом. Музыка орала. Вера легла, накрыла голову подушкой. И вдруг поняла. Она молилась не Богу. Она молилась — чтобы. Чтобы они ушли. Чтобы стало тихо. Чтобы она победила. Гордыня. Та самая, о которой предупреждал священник. Она молилась, как колдунья читает заклинание. Не сердцем — расчётом. Не смирением — требованием. И благодать ушла. * * * Она каялась долго. На следующее утро — в храме, перед иконой, потом — на исповеди. Каялась и плакала. — Я хотела использовать молитву, — говорила она. — Как инструмент. Как оружие против соседей. Простите меня. Священник молчал. Потом сказал: — Молитва — это не чтобы тебе было хорошо. Молитва — это чтобы быть с Богом. Даже если вокруг ад. Даже если орёт музыка. Быть с Ним — и всё. Остальное Он Сам устроит. Или не устроит. Но ты будешь с Ним. Вера вернулась в свою конуру. И начала молиться — иначе. Не для результата. Не против соседей. Просто — быть с Богом. В этом аду, среди этих стен, под этим басом, от которого дрожит потолок. Быть с Ним. И чудо вернулось. * * * Год прошёл незаметно. Вера молилась — каждый день, каждую ночь. Иногда — в тишине, которая приходила сама. Иногда — под грохот и мат. Это уже не имело значения. Соседи менялись. Медленно, почти незаметно. Люба стала тише. Толян куда-то исчез — говорили, посадили. Дети всё ещё орали, но реже. Собак осталось две — двух забрали в приют. Дед Семёныч умер — тихо, во сне. Вера читала по нему Псалтирь три дня. Комната справа опустела — хозяин продал её. Однажды Люба постучала к ней. — Слышь, соседка... Ты это... У тебя свечки есть церковные? Хочу поставить. За мамку. Она умерла, а я ни разу... Вера дала свечи. И иконку — маленькую, Николая Чудотворца. — Помолись, — сказала она. — Просто скажи: «Господи, помоги». Он услышит. Люба кивнула. Ушла. Через неделю — снова постучала. — А как молиться-то? Научи. Вера учила. * * * Весной ей позвонили. Двоюродная сестра, с которой они не виделись двадцать лет. Оказалось — умерла тётка, оставила домик в деревне. Вере — половину. — Там, конечно, глушь, — говорила сестра. — Но дом крепкий. Можно жить. Вера поехала, посмотрела. Домик был старый, но тёплый. Печка, колодец во дворе, яблони в саду. До храма — три километра, но летом можно пешком. Она вернулась в коммуналку. Собрала вещи. Их было немного — в один чемодан уместилось всё. На пороге стояла Люба с детьми. — Уезжаешь? — Уезжаю. — А кто теперь молиться будет? Вера улыбнулась. Достала из сумки акафистник — потрёпанный, захватанный до черноты. — Вот. Возьми. Тут закладка — акафист мученику Трифону. Читай, когда тяжело. Люба взяла книжку. Прижала к груди. — Спасибо тебе, — сказала она. — За всё. Вера обняла её — коротко, крепко. Обняла детей, которые смотрели на неё снизу вверх. И вышла. * * * В автобусе она сидела у окна. Город уплывал назад — серый, пыльный, чужой. Она думала об Андрее. О том, как он снился ей недавно — светлый, молодой, улыбающийся. Махал рукой и говорил: «Мам, у меня всё хорошо. Правда хорошо». Она не знала, был ли это просто сон. Или — весточка. Но ей стало легче. Автобус выехал за город. Потянулись поля, перелески, деревеньки с покосившимися заборами. Вера смотрела на всё это — и чувствовала странное. Благодарность. За коммуналку. За соседей. За музыку и мат. За собак в коридоре. За ад, который выжег из неё всё лишнее — и оставил только главное. За Андрея. За боль. За согласие, которое вырвалось из неё в ту ночь — и освободило обоих. За молитву, которая стала дыханием. За тишину, которая приходила сама — не как награда, а как дар. Она ехала в новую жизнь — выжженная горем, но живая. Опустошённая, но наполненная. Одинокая, но не одна. Никогда больше — не одна. Порой Господь ведёт нас через ад — не чтобы наказать, а чтобы очистить. Сжигает всё лишнее, пока не останется только сердцевина. Та самая, которая способна молиться не ради себя. Не против кого-то. Просто — быть с Ним. Эта женщина потеряла всё: квартиру, сына, покой. Но обрела то, что нельзя отнять: живую связь с Богом. Ту связь, которая работает даже в аду. Особенно в аду. И научила молиться других — там, где, казалось, это невозможно. Идею-вдохновение для этой истории нам прислала наша дорогая подписчица. © Сергий Вестник. © Группа «Моя вера православная»

Грешно ли в старости употреблять алкоголь. Ведь нечем заняться, а так немного радости.

Больше твори молитву, чтобы ум многократно обращался к словам «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», и не ставь перед собой цель успеть многое, но при этом самому известись от переживаний. Это бесовское состояние. Старец Паисий Святогорец.