Истории и рассказы

Раннее утро восьмого марта ворвалось в комнату неярким, водянистым светом, пробивающимся сквозь неплотно задернутые шторы. Нина осторожно, стараясь не скрипеть пружинами, поднялась с кровати. Сонный мужской храп за её спиной был привычным, почти успокаивающим звуком, но сегодня он резанул слух особой назойливостью. Она на цыпочках прошла на кухню, включила чайник и, глядя на его синий корпус, в котором отражалось её собственное бледное, подушкой помятое лицо, вздохнула. Праздник. Она накинула старый, но тёплый вязаный кардиган и уже собиралась прокрасться в прихожую, чтобы одеться, когда с дивана, заваленного газетами, донёсся сонный, хриплый голос: — Нинуль, ты куда? У тебя же выходной. Сегодня восьмое. Она замерла, держа в руках свою серую куртку. В голосе мужа не было ни интереса, ни заботы — лишь ленивое удивление, что привычный уклад нарушен. — Вчера был выходной, Леонид, — тихо, но чётко ответила она, не оборачиваясь. — Сегодня у меня смена. С восьми до восьми. — А-а… — протяну

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель между тяжёлыми шторами, упал прямо на лицо Геннадия. Он поморщился, не открывая глаз, и потянулся к холодной половине кровати. Пусто. Алла, как обычно, уже встала. Мысль о ней вызвала в нём знакомое раздражение, густо замешанное на самодовольстве. Сегодня был день. День, когда он, наконец, избавится от прошлого и начнёт новую, блестящую жизнь с Викторией. Он лежал, выстраивая в голове безупречный план, любуясь его изощрённой простотой. Просто выгнать Аллу? Слишком банально, слишком по-обывательски. И невыгодно. Квартира после недели её равнодушия (а он знал, что она впадет в депрессию, узнав о разводе) будет похожа на поле боя. Пыль, разбросанные вещи, гора немытой посуды. А Виктория… Виктория должна увидеть его мир в идеальном порядке. Он привык к комфорту, к чистоте, к вкусной еде. И первое впечатление должно быть безукоризненным. «Так просто выгнать я её и так могу, — рассуждал он, вставая и направляясь в ванную. — В этом нет ничего умного. И

Елизавета сидела перед зеркалом в своей маленькой, но уютной спальне и в пятый раз перекладывала прядь волос. Вечернее солнце, пробиваясь сквозь кружевные занавески, рисовало на стене тёплые золотистые пятна, которые медленно ползли к потолку. В воздухе витал тонкий аромат лаванды от только что погашенной свечи и её собственных духов — лёгких, цветочных, с ноткой чего-то свежего, морского. Она нервничала. Нервничала так, как не нервничала, пожалуй, со времён выпускного бала. Знакомство с Антоном произошло почти случайно, в читальном зале городской библиотеки. Она искала материалы по истории воздухоплавания для новой статьи в журнал, а он стоял у соседнего стеллажа и с такой сосредоточенной нежностью разглядывал старый фолиант с чертежами аэропланов братьев Райт, что она невольно задержала на нём взгляд. Высокий, подтянутый, с аккуратными тёмными волосами и внимательными серыми глазами, которые приподнялись от книги и встретились с её взглядом. Он улыбнулся первым — сдержанно, но искре

Тот вечер был как сотни других. Длинный, изматывающий день в хирургическом отделении городской больницы номер три, пахнущий антисептиком, кофе и усталостью. Доктор Кирилл Орлов и медсестра Ольга Семенова стояли у ординаторской, допивая свой третий за день кофе. Они были коллегами, друзьями, а для Кирилла — чем-то бесконечно большим. Он любил ее. Любил ее спокойную улыбку, ее уверенные руки, ее тихий голос, способный успокоить самого тревожного пациента. Но сказать об этом он так и не решался. Боялся разрушить их идеальную рабочую гармонию, испугать ее, показаться глупым. «Завтра, наверное, опять аврал, — вздохнула Ольга, снимая белый халат. — Список операций расписан по минутам». «Ничего, справимся, — улыбнулся Кирилл. — Мы же лучшая команда». Он смотрел, как она уходит по длинному коридору, и в кармане его халата лежал маленький, бархатный футляр. В нем были серьги в виде незабудок — ее любимых цветов. Он купил их две недели назад и все не мог найти подходящего момента. Этим моментом

Антон вышел из лифта своего элитного жилого комплекса «Лебединая башня» с чувством глубокого разочарования. Вечер с Алисой, главным редактором глянцевого журнала, опять не задался. Всё было идеально: дорогой ресторан с мишленовской звездой, изысканное бургундское, правильный разговор о последней выставке в Гараже и новых тенденциях в архитектуре. Но за всем этим совершенством Антон чувствовал ледяную пустоту. Алиса была как картинка из её же журнала — безупречная, отполированная, но без души. — Чёрт, — проворчал он себе под нос, закуривая у подъезда. — Опять не то. Совсем не то. Ему было тридцать два, он был успешным архитектором, владельцем собственного бюро, его проекты выигрывали престижные конкурсы. Но в личной жизни — полный штиль. Вернее, не штиль, а бесконечная череда бурных, но недолгих романов с «идеальными» женщинами. С теми, кто соответствовал его статусу, образованию, кругу общения. И все они почему-то оказывались пустыми внутри. Он шёл по вечерней набережной, глядя на огн

Конный двор «Рассвет» был небольшим, но уютным хозяйством на самой окраине города. Здесь держали лошадей для проката, обучали верховой езде детей, а по выходным устраивали неспешные прогулки по окрестным полям. Воздух здесь всегда был напоен особым ароматом — свежего сена, овса, древесных опилок и здорового, чистого лошадиного пота. Для одиннадцатилетнего Ваньки, сына главного конюха Степана, это место было не просто работой отца, а целой вселенной, полной друзей, тайн и приключений. Он знал здесь каждую лошадь по имени, характер, любимые лакомства и капризы. Знал вороного Грома, гордого и строптивого, который позволял оседлать себя только отцу. Знал гнедую Ласточку, резвую и игривую кобылку, обожаемую всеми детьми. Знал тяжеловоза Богатыря, добродушного и флегматичного гиганта. Но самой особенной, самой близкой Ване сердцу была старая, слепая кобыла по имени Вьюга. Она жила в самом дальнем деннике, в углу конюшни. Когда-то, в молодости, она была прекрасной верховой лошадью, но возрас

Солнце, холодное и яркое, висело низко над гребнями хребтов, окрашивая воду в реке Ангара в цвет расплавленного свинца. Воздух, чистый и острый, как лезвие, был напоён запахом хвои, влажных камней и далёкого, едва уловимого аромата первого осеннего инея. Вода, ещё не скованная льдом, но уже налитая предзимней стужей, кипела от жизни. Тысячи серебристых тел, отливающих розоватым золотом, преодолевая бурное течение, шли вверх по реке на нерест. Это была кета, и её великий ход был пиршеством для всего таёжного мира. На галечную косу, вдававшуюся в реку длинным мысом, спустилась медведица. Она была огромна, могуча, её бурая шерсть, тронутая сединой, лоснилась на пронизывающем ветру. За ней, неуклюже переваливаясь на толстых лапах, бежал медвежонок. Его шкурка была ещё пушистой и мягкой, а глаза, любопытные и наивные, с восторгом впитывали всё происходящее. Это был его первый большой поход с матерью, его первая настоящая осень. Медведица вошла в воду по брюхо. Струи ледяной воды обтекали её

Тихий вечер медленно опускался на их уютный, пропитанный ароматом цветущей сирени и свежескошенной травы двор. Мария сидела на крылечке своего двухэтажного дома, глядя, как её дети играют на зелёном ковре лужайки. Старший, Антон, гонял мяч, а его сестрёнки, семилетние близняшки Даша и Маша, возились с куклами под раскидистой старой яблоней. И посреди этого идиллического хаоса сидела маленькая Лиза, её приёмная дочь. Девочка сосредоточенно перебирала яркие кубики, её тонкие пальчики выстраивали их в причудливую башню. Именно в такие минуты покоя в душу Марии закрадывалась та самая, знакомая до боли, тревога. Она вновь и вновь прокручивала в памяти один и тот же эпизод, случившийся днём. Маша, заигравшись, уронила с грохотом железную машинку. Резкий звук заставил вздрогнуть всех детей, даже Антон обернулся. Все, кроме Лизы. Она даже головы не повернула, продолжая строить свою безмолвную крепость. Это было не в первый и не в десятый раз. Это было постоянно. — Лизонька, — тихо позвала Мар

Тот день, последний день бабьего лета, начался с того, что солнце, яркое, но уже не жгучее, залило нашу небольшую кухню золотистым светом. Воздух был прозрачным и звонким, словно хрустальный колокольчик. Жена, Марина, разливая по кружкам ароматный чай с смородиновым листом, вдруг сказала, глядя в окно, где клён стоял в багряном уборе: «Знаешь, а ведь надо съездить в лес. В последний раз. Просто посидеть, подышать. Завтра, говорят, дожди пойдут, и уже до весны такой красоты не видать». Идея показалась мне прекрасной. Мы собрали незамысловатый обед: варёная картошка в мундире, круто посоленная, несколько кусков домашнего пирога с капустой, термос с чаем и, по моей настоятельной просьбе, небольшая фляжка с душистой можжевеловой настойкой, которую мне когда-то подарил коллега с Урала. «Для сугреву», — оправдался я перед строгим взглядом Марины. Она покачала головой, но не стала спорить. Мы выбрали незнакомое место, километрах в тридцати от города, урочище Сосновый Рог. Дорога была грунтово

Старый дом на окраине города, в котором прошло детство Алексея, казалось, замер в ожидании. Воздух в нём был густым и неподвижным, пахнущим пылью, яблоками из сада и чем-то неуловимо родным — запахом бабушки, Марии Семёновны. Её не стало неделю назад, тихо и мирно, во сне, как и подобает прожившей долгую, честную жизнь человеку. Алексей, её двадцативосьмилетний внук, приехал разбирать вещи. Родители, убитые горем, поручили ему это, не в силах самих прикоснуться к памяти, которая болит слишком сильно. Он ходил по комнатам, и каждая вещь отзывалась в нем эхом далекого, беззаботного времени: затертый ковер в гостиной, по которому он ползал малышом, буфет с хрусталем, который всегда казался ему сокровищницей, икона в красном углу и её, бабушкино, кресло-качалка у печки. Она была для него воплощением тишины и спокойствия. Всегда в тёмном платье, с седыми волосами, убранными в пучок, с добрыми, лучистыми глазами в паутинке морщинок. Она пекла невероятные пироги с капустой, пела ему старинные