Рассказы Беллы Эль

— Передай соль, — буднично попросил Олег, макая пельмень в сметану. — И, кстати, чтоб ты не удивлялась, если квитанции придут на другое имя... Я квартиру на маму переоформил. Вчера дарственную подписал. За окном хлюпала ноябрьская слякоть. Темнело теперь рано, в четыре часа город уже тонул в серой, промозглой мути. На кухне гудела стиральная машина — отжим пошел на последние минуты. Я замерла с солонкой в руке. Соль сыпалась на скатерть мелкой белой крупой. — Что ты сделал? — голос сел, будто я простудилась. — Ну, переписал. На Зинаиду Петровну, — Олег пожал плечами, не поднимая глаз от тарелки. — А чего такого? Чисто юридический момент. Времена сейчас, сама знаешь, нестабильные. — Какие времена, Олег? — я медленно опустила солонку. — Мы эту квартиру десять лет выплачивали. Моя премия за годовой отчет вся сюда ушла. Деньги с продажи бабушкиного дома — тоже здесь, в этих стенах. В ремонте. Он наконец поднял глаза. В них читалось искреннее недоумение, смешанное с той самой «мужской логик

— Твоя дочь на Новый год к бабушке поедет! Место нужно для гостей! — заявила свекровь, даже не оторвавшись от кроссворда. Карандаш в её руке завис над словом из пяти букв. Я замерла с мокрой тарелкой в руках. Пена медленно сползала по фаянсу, капая в раковину. Кап. Кап. Единственный звук на кухне, кроме тяжелого дыхания Галины Петровны. — К какой бабушке? — переспросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — К моей маме? В Рязань? За триста километров? — Ну а к кому же? Не к соседям же, — она наконец подняла на меня глаза. Взгляд водянистый, цепкий, как у старой щуки. — Приедут Корнеевы. Люди нужные, Олегу с повышением могут помочь. Им комфорт нужен. А у твоей Лерки комната самая теплая, изолированная. Поставим туда раскладушку для Вадима, сами на диване... А девчонке там делать нечего. Мешаться только будет. — Лере четырнадцать лет, Галина Петровна. У нее здесь друзья, планы. Елка в школе. — Планы у нее... — фыркнула свекровь, с силой вписывая букву в клеточку. Грифель хрустнул. — План

— Где документы на квартиру, Лен? — голос Игоря звучал неестественно высоко, срываясь на фальцет. Он метался по кухне, хватая то сахарницу, то полотенце. — Ты говорила, они в папке. В синей. Я стояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ноябрь в этом году выдался паршивый. Внизу, под фонарём, месиво из грязи и первого снега. Слякоть. Машины ползли, разбрызгивая черную жижу. — Игорь, зачем тебе документы в десять вечера? Загс завтра в одиннадцать. Паспорта на тумбочке. Он замер. Спина напряглась, плечи поднялись к ушам. На нём была та самая рубашка, которую мы купили вчера. Дорогая. Слишком дорогая для моего бюджета, но он настаивал: «Врач должна соответствовать, Ленусь». Я тогда промолчала. Я часто молчала последние полгода. — Мне нужно проверить прописку. Для анкеты в банк. Кредит на свадебное путешествие, сюрприз хотел сделать, — он врал. Я работаю в реанимации двадцать лет. Я слышу ложь по дыханию, вижу её по тому, как дёргается жилка на шее. У Игоря жилка билась, как пойманн

Вот история, основанная на заданном конфликте, с глубокой проработкой психологических слоев и неожиданной развязкой. *** — Ты чего застыла? Суп стынет. Недосолила, что ли, опять? — Валера постучал ложкой по краю тарелки. Звук вышел противный, требовательный. Как дятел по виску. Я смотрела в окно. Там, за двойным стеклом, ноябрь жрал город. Серая хмарь, мокрый асфальт, люди-тени, бегущие от подъезда к автобусу. В квартире было зябко — батареи едва теплились, ЖКХ, как всегда, экономило на нас, живущих на первом этаже. — Марина! Ты слышишь? — голос мужа набрал те самые нотки, от которых у меня обычно начинала болеть шея. — Я говорю, с мамой сегодня созванивался. Плоха она. Кашляет. Врачи говорят — климат менять надо. Я молча подвинула к себе кружку с давно остывшим чаем. Сверху плавала радужная пленка. Гадость. — Так вот, — Валера отодвинул тарелку с борщом, который я варила вчера до часу ночи после смены. — Я решил. Дом на море я маме завещаю! Точнее, дарственную сейчас оформлю. Пусть жи

— Бахилы наденьте, женщина! Ну куда по мытому? — гаркнула санитарка, возя серой тряпкой по кафелю. Лена вздрогнула, едва не выронив тяжелый пакет с термосами. — Извините, задумалась. — Задумалась она. Тут думать не надо, тут чистоту соблюдать надо. Ноябрь на дворе, грязищи натащили... Лена послушно натянула синие шуршащие чехлы на сапоги. Руки дрожали. Не от холода — хотя на улице и правда было мерзко: мокрый снег вперемешку с дождем, тот самый промозглый московский ноябрь, когда темнеет уже в четыре, а ветер пробирает до костей даже через пуховик. Дрожали от усталости. Третья неделя в режиме «работа — дом — больница». Мама, Галина Петровна, попала в кардиологию внезапно. Звонок соседки, скорая, бледное лицо на подушке, слабый голос: «Леночка, кажется, это всё...». Лена тогда отменила командировку. Важную. Ту, от которой зависело повышение. Муж, Андрей, только вздохнул, но ничего не сказал. Он знал: для Лены мама — это святое. Мама поднимала их с братом одна. Мама жертвовала всем. Тепе

— Майонеза мало. Сухой будет, как и в прошлый раз. Ты меня вообще слышишь, Лена? Голос Галины Петровны, скрипучий, как несмазанная петля, сверлил затылок. Лена не обернулась. Она резала ветчину. Тонко. Прозрачно. Так, как любила свекровь. Нож ходил ходуном — руки дрожали от напряжения, которое копилось в плечах с самого утра. — Слышу, Галина Петровна. Добавила я майонез. Пропитается. За окном уже сгущалась сизая ноябрьская темень, хотя на часах едва перевалило за четыре. Промозглый холод просачивался даже через пластиковые окна, которые «дуют, потому что ты, Лена, уплотнитель пожалела поменять». На кухне пахло вареной морковью, дорогими духами свекрови и смутным ожиданием катастрофы. — Олег где? — Свекровь провела пальцем по подоконнику, проверяя пыль. Пыли не было. Лена вымыла всё час назад. — Опять в гараже? У матери юбилей, семьдесят лет, а родного сына не дождешься. — Он за тортом поехал. И за минералкой. — За тортом... — Галина Петровна фыркнула, поправляя массивную брошь на груди

— Новый год отметишь с детьми дома! А я с коллегами на корпоратив! — Игорь бросил это через плечо, завязывая шнурки. Слова повисли в прихожей, тяжелые и липкие, как мокрый снег за окном. Лена замерла с половником в руке. На кухне шкварчала зажарка для борща, в детской близнецы делили планшет — визг стоял такой, что закладывало уши. — В смысле? — переспросила она тихо. — Тридцать первого? Игорь, мы же договаривались. К маме хотели, или... — Переиграли всё, — он выпрямился, одернул куртку. Взгляд бегал. На вешалку, на часы, на носки своих ботинок. Куда угодно, только не ей в глаза. — Шеф сказал, быть всем. Важные люди приедут. Это карьера, Лен. Пойми ты наконец. Не маленький я, чтобы хороводы вокруг ёлки водить. Щелкнул замок. Дверь хлопнула. Сквозняк шевельнул чек из «Пятерочки», примагниченный к холодильнику. Лена опустила руку с половником. Капля жирного оранжевого соуса упала на чистый пол. *** Декабрь в этом году выдался пакостный. Темнело уже в четыре, и эта ранняя, вязкая темнота

— Ты опять купила эти сосиски? Я же просила брать «Детские», в них хотя бы бумаги меньше, — голос свекрови доносился из кухни, перекрывая шум льющейся воды. Я замерла в коридоре, не расстегивая сапог. Ноябрьская слякоть хлюпала под подошвой, на коврике расплывалась грязная лужа. Спина ныла после десяти часов в офисе, а в пакете, врезавшемся в пальцы, предательски звякнула бутылка вина — единственное лекарство, которое я себе прописала на этот вечер. — Галина Петровна, это и есть «Детские», просто упаковка сменилась, — крикнула я, стягивая мокрый шарф. В квартире было душно. Батареи жарили так, словно коммунальщики пытались компенсировать отсутствие солнца. Темнота за окном наступила еще в четыре часа, и теперь, в шесть, казалось, что на дворе глухая ночь. На кухне что-то звякнуло — крышка о кастрюлю. — Ну не знаю, Леночка, не знаю. Миша такое есть не стал. Выплюнул. Говорит, горчит. Я вошла в кухню. Галина Петровна стояла у плиты в моем фартуке — том самом, с лавандой, который мне пода

– И долго ты будешь ложкой стучать? У меня от этого звона мигрень начинается. Галина Петровна демонстративно прижала ко лбу холодное полотенце. Я замерла. Сахар в чашке еще не растворился, крупинки скребли по дну. За окном висело низкое, тяжелое ноябрьское небо – серое, как нестиранная больничная простыня. – Извините, – я отложила ложку. – Просто пытаюсь проснуться. – Проснуться она пытается... – свекровь тяжело вздохнула, будто перетаскивала мешок с цементом. – А вот нам с Олегом не до сна. Мы всё думаем, как жизнь устраивать. Я посмотрела на мужа. Олег сидел, уткнувшись в телефон, и старательно делал вид, что изучает курс валют. Или погоду. Или трещины на экране. Что угодно, лишь бы не встречаться со мной взглядом. – В каком смысле – устраивать? – спросила я, чувствуя, как внутри начинает противно ныть. Точно так же ныл зуб неделю назад перед тем, как врач сказал: «Удалять». Галина Петровна выпрямилась. Полотенце сползло на стол, прямо в крошки от утреннего батона. – Освободи комнату

— А куда я, по-твоему, Витьку дену? На улицу? — Отец стукнул чашкой о блюдце. Звон вышел противный, дребезжащий. — Он мужчина. Ему семью кормить. А ты баба. Пристроишься. Марина смотрела, как по клеёнке расползается бурая лужица выплеснувшегося чая. Остывший, давно не вкусный чай. Такой же, как этот разговор. — Пап, у Вити семьи нет. И не было никогда. А «пристраиваюсь» я уже двадцать лет. На двух работах. — Будет! — отрезал отец. Брови у него кустистые, седые, нависли над глазами, как снежные шапки. — Женится, детей нарожает. Ему база нужна. Фундамент! А дом в Сочи — это капитал. Я решил. Дарственную завтра пишем. За окном выла ноябрьская хмарь. Ветер швырял в стекло мокрые, слипшиеся листья, похожие на рваные банкноты. В квартире пахло корвалолом и старой пылью, которая, казалось, въелась в сами обои. Марина молчала. Внутри, где-то под ребрами, ворочался тупой, тяжелый ком. Обида? Нет. Обида перегорела еще лет пять назад, когда Витенька разбил её машину, а отец сказал: «Ну не кричи,